Стеклянная женщина
Часть 13 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Она кивает, вспоминая бесконечный список дел.
– Идем, Пьетюр, – говорит Йоун, и они снова спускаются к подножию холма.
Когда оба они исчезают из виду, Роуса стирает с лица натянутую улыбку и бредет обратно в дом. Щеки ее болят.
– Крепись, Роуса. – Слова ее пылинками повисают в воздухе.
Дом поскрипывает на ветру. Роуса заглядывает в темный угол baðstofa и видит верхушку лестницы, исчезающую в раскрытом зеве потолка. Тут же ей вспоминается тяжесть теплой ладони Йоуна на плече. Тряхнув головой, она возвращается в кухню.
Отхватив ножом четыре ломтя тугого плотного хлеба, она густо намазывает каждый найденным в кладовке мягким жиром – наверное, прогорклое масло, думает она, но, лизнув его, чувствует вкус рыбы.
Китовый жир.
Поморщившись, она обследует остальные полки в кладовке. Большей частью там хранится сушеная рыба и полоски вяленой баранины, но есть немного skyr и кувшин пива. Обнаруживается и копченая баранья нога. Отрезав от нее несколько толстых кусков, Роуса укладывает их на хлеб – студенисто блестящее мясо поверх слоя белого жира.
Все это отправляется в деревянное ведерко, но для двух взрослых мужчин такой ничтожной порции явно будет мало. Роуса добавляет еще хлеба и намазывает на него skyr.
Все еще мало.
Быть может, если ей удастся произвести впечатление на Йоуна, он будет с ней поласковее. Снова обшарив кладовку, она обнаруживает горшок с густым золотистым содержимым. Оно тоже похоже на масло, которое сперва растаяло, а потом затвердело. Роуса соскребает немного ножом и кладет в рот. Сладость со вкусом солнца тает на языке. С большим трудом она удерживается от того, чтобы не наброситься на лакомство. Она читала о незаконной торговле медом – покупать его разрешается лишь у датчан, – но никогда прежде его не пробовала.
Щедро намазав медом два последних куска хлеба, Роуса старательно вытирает стол и застывает в давящей тишине, рассеянно прикусывая кончик ножа. Солнце только поднимается к зениту, и время у нее еще есть. Смутно зарождающееся любопытство влечет ее в baðstofa.
Кровати здесь шире, чем в Скаульхольте, но одеяла такие же, толстые, шерстяные. Роуса прижимает одно из них к лицу и вдыхает его запах.
Может, сбежать? Увести одну из лошадей и поспешить домой, пока не выпал снег? Нет, нельзя. Возвратиться означает бессильно наблюдать за тем, как чахнет и умирает мама. Роуса впивается зубами в губу, пока не чувствует привкус крови.
Она присаживается на краешек самой большой кровати, потом ложится. Вот оно, ее брачное ложе. Снова ее охватывает желание сбежать. Она закрывает глаза и выдыхает, на миг нарушая удушливую тишину, затем поворачивается лицом к стене, гадая, не смотрела ли Анна на ту же самую обшивку. Было ли ей тоже страшно? Роуса придвигается поближе к стене, разглядывает древесные узоры, проводит пальцем по неровным линиям. Вдруг раздается какой-то шорох, будто она, пошевелившись, сдвинула нечто спрятанное под тюфяком. Она приподнимает его за угол и видит лист бумаги, на котором начерчен огромный, выписанный сложной вязью знак. Не веря своим глазам, Роуса берет листок в руки. Да, и вправду рунический символ. Крик о помощи. Она в смятении разглядывает его.
Почему?
Вдруг над ее головой поскрипывают доски, словно потревоженные чьим-то весом.
Роуса мигом вскакивает и с колотящимся сердцем прячет свою находку обратно под тюфяк.
– Кто здесь?
Доски снова скрипят. Она бросается к лестнице.
– Эй?
Темный квадратный зев, не мигая, таращится на нее.
Ничего. Никого. Тихо.
Она начинает подниматься. В ушах стучит кровь. Черная пасть поглощает ее, и она различает лишь смутные очертания. Приникнув к двери почти вплотную, Роуса видит, что к ней, словно в знак предостережения, приделан огромный железный затвор.
Роуса толкает дверь, но тщетно. Она налегает на нее плечом, наваливается всем телом, – с тем же успехом можно было пытаться сдвинуть скалу. Прижавшись к доскам ухом, она чувствует тепло, будто они по-прежнему дышат живой жизнью далеких краев, где деревья поскрипывают на легком ветру.
Но вдруг она слышит приглушенный вздох: кто-то за дверью затаил дыхание.
Роуса вмиг скатывается по лестнице вниз, оскальзывается на последних ступеньках, падает, ободрав колени и порвав чулок, но ей сейчас не до чулка. Она поспешно удирает из baðstofa в тепло кухни и только там останавливается, сгибаясь пополам и ловя ртом воздух. Постепенно бешеный стук сердца успокаивается и дыхание выравнивается, и тишина снова смыкается вокруг. Сверху не слышно ни звука.
Вот же дура, отчитывает Роуса сама себя и пытается рассмеяться, но губы дрожат и смех больше походит на всхлип.
Вдруг она замечает на грязном, усыпанном соломой полу несколько белокурых волосков, тонких, как шелковая паутина. Она подбирает их и наматывает на пальцы. Подносит к глазам – длинные, прямые, они покрыты пятнами какой-то коричневатой ржавчины, которая чешуйками осыпается ей на ладонь.
Кровь.
Роуса вздрагивает и швыряет прядку в hlóðir – туда же, куда прошлой ночью отправилась разрыв-трава. Подталкивая ее к огню железной кочергой, она снова слышит за спиной тот же звук – не то вдох, не то шепот. Кочерга со звоном падает на пол, но Роуса этого даже не замечает.
Она подхватывает ведерко с едой, выскальзывает за порог и бежит к полю, страшась обернуться. Там, в доме, шевелится и дышит какое-то существо. Быть может, крыса. Но разве бывают такие огромные крысы, чтобы под ними скрипели доски?
В небе с криками кружат морские птицы. Роуса встряхивает головой. Должно быть, эти звуки ей померещились; она устала, и воображение разыгралось на пустом месте.
Чтобы успокоиться, она стискивает в кулаке стеклянную женщину. Та холодна и бескровна.
Мало-помалу Роуса начинает дышать ровнее. Она разглядывает волнистые мускулы полей, выпирающие кости гор, пустое небесное око.
В маленьком селении у подножия холма вовсю кипит жизнь. Женщины снуют туда-сюда между домами, выкликая друг друга; двое мужчин пытаются привязать овцу, навалившись на нее каждый со своей стороны. Овца брыкается и сбивает их с ног. Наблюдающий за всем этим ребенок покатывается со смеху, а когда мужчины начинают кричать и угрожающе замахиваться для шлепка, бросается наутек. И вдруг замирает на месте, указывая пальцем на вершину холма. Прямо на Роусу. И тогда одно за другим, будто цветы, следующие за солнцем, к ней поворачиваются бледные лица.
Роуса приветственно машет рукой.
И тут все как один отводят глаза и возвращаются к своим хлопотам. Никто даже не оглядывается. Будто на холме стоит не она, а какой-нибудь горный дух.
Вдруг кто-то слева окликает ее. Роуса вздрагивает и поворачивается.
На тропинке, вскинув руки в знак приветствия, стоят две женщины. Ветер треплет их юбки. Они улыбаются, и Роуса чувствует, как отступает тянущее чувство в животе. Ей, наверное, показалось, что местные жители ведут себя странно.
У одной из женщин из-под чепца выбиваются седые пряди, и она тяжело опирается на руку своей спутницы, которая, впрочем, тоже отнюдь не молода. В волосах ее виднеется седина, однако она высока и широкоплеча, и пристальный взгляд еще не утратил блеска.
– Sœl og blessuð! – говорит она мелодичным голосом.
– Sœlar og blessaðar, – отвечает Роуса.
– Blessuð, – бормочет старуха. Лицо ее походит на мятое вязанье, а почти безгубый ввалившийся рот – на дурно заштопанный носок.
Лицо женщины помоложе расцветает.
– Я Катрин Сигурдсдоуттир, а это Гвюдрун Пьетюрсдоуттир. Ты ведь Роуса?
У Катрин бледно-голубые глаза, которые придавали бы ее лицу суровое и холодное выражение, когда бы не открытая улыбка.
– Да. Роуса Магнусдоуттир. – Она смущенно улыбается. – Я только вчера приехала.
– Трудной была дорога-то?
– Ехать далеко, и я немного устала. – Роуса тут же спохватывается, что лучше бы держаться поприветливей, и обводит рукой море и горы. – Здесь очень красиво.
Гвюдрун кричит так громко, будто Роуса стоит на другом краю поля:
– Ты совсем молода, дитя мое! И худа как щепка! – И поворачивается к Катрин: – Ее унесет первым же порывом ветра. Хотя Анна тоже худенькая была. Йоуну такие по душе, кожа да…
– Гвюдрун! – одергивает ее Катрин.
Губы Гвюдрун кривятся, и она бормочет что-то невнятное.
Роуса нарушает неловкое молчание:
– Мне двадцать пять.
– Двадцать пять? И только что замуж вышла? Да ведь ты не сказать чтобы совсем дурнушка, хотя глаза у меня уже не те. Что, Катрин, безобразная она?
Катрин сердито цокает языком.
– Вовсе нет. Извини Гвюдрун, Роуса. Она думает, что число пережитых зим извиняет ее дурные манеры.
– Я сказала вслух то, что все остальные подумают, – бурчит Гвюдрун.
– Не забывай, что мудр тот, кто держит рот на замке, – отрезает Катрин и вполголоса поясняет Роусе: – Гвюдрун любит подлить масла в огонь. Не обращай внимания, и ей быстро прискучит.
– Что ты там бормочешь, Катрин? – кричит Гвюдрун.
– А еще она глуховата. Так что, если понизить голос, можешь говорить о ней все, что вздумается.
Роуса подавляет смешок.
– Извините меня, но я должна отнести еду Йоуну.
– Ты так и не пригласишь нас в дом? – громко возмущается Гвюдрун. И добавляет вполголоса, повернувшись к Катрин: – Я-то думала, эта будет другая.
– Ради всего святого, Гвюдрун, умолкни. Мы, пожалуй, наведаемся к тебе в другой раз, когда Йоун в море уйдет.
У Роусы сжимается сердце.
– Он не любит гостей?
В глазах Катрин внезапно мелькает тревога, будто она хочет о чем-то предупредить Роусу.
– Он не любит чужих в доме.
Она легонько пожимает руку Роусы, и в этом жесте столько сочувствия и неожиданного понимания, что Роуса готова расплакаться.
Катрин разглядывает ее, сощурив глаза, и словно читает ее мысли.
– Ты прежде никогда не вела хозяйства? И присесть-то бывает некогда.
– Идем, Пьетюр, – говорит Йоун, и они снова спускаются к подножию холма.
Когда оба они исчезают из виду, Роуса стирает с лица натянутую улыбку и бредет обратно в дом. Щеки ее болят.
– Крепись, Роуса. – Слова ее пылинками повисают в воздухе.
Дом поскрипывает на ветру. Роуса заглядывает в темный угол baðstofa и видит верхушку лестницы, исчезающую в раскрытом зеве потолка. Тут же ей вспоминается тяжесть теплой ладони Йоуна на плече. Тряхнув головой, она возвращается в кухню.
Отхватив ножом четыре ломтя тугого плотного хлеба, она густо намазывает каждый найденным в кладовке мягким жиром – наверное, прогорклое масло, думает она, но, лизнув его, чувствует вкус рыбы.
Китовый жир.
Поморщившись, она обследует остальные полки в кладовке. Большей частью там хранится сушеная рыба и полоски вяленой баранины, но есть немного skyr и кувшин пива. Обнаруживается и копченая баранья нога. Отрезав от нее несколько толстых кусков, Роуса укладывает их на хлеб – студенисто блестящее мясо поверх слоя белого жира.
Все это отправляется в деревянное ведерко, но для двух взрослых мужчин такой ничтожной порции явно будет мало. Роуса добавляет еще хлеба и намазывает на него skyr.
Все еще мало.
Быть может, если ей удастся произвести впечатление на Йоуна, он будет с ней поласковее. Снова обшарив кладовку, она обнаруживает горшок с густым золотистым содержимым. Оно тоже похоже на масло, которое сперва растаяло, а потом затвердело. Роуса соскребает немного ножом и кладет в рот. Сладость со вкусом солнца тает на языке. С большим трудом она удерживается от того, чтобы не наброситься на лакомство. Она читала о незаконной торговле медом – покупать его разрешается лишь у датчан, – но никогда прежде его не пробовала.
Щедро намазав медом два последних куска хлеба, Роуса старательно вытирает стол и застывает в давящей тишине, рассеянно прикусывая кончик ножа. Солнце только поднимается к зениту, и время у нее еще есть. Смутно зарождающееся любопытство влечет ее в baðstofa.
Кровати здесь шире, чем в Скаульхольте, но одеяла такие же, толстые, шерстяные. Роуса прижимает одно из них к лицу и вдыхает его запах.
Может, сбежать? Увести одну из лошадей и поспешить домой, пока не выпал снег? Нет, нельзя. Возвратиться означает бессильно наблюдать за тем, как чахнет и умирает мама. Роуса впивается зубами в губу, пока не чувствует привкус крови.
Она присаживается на краешек самой большой кровати, потом ложится. Вот оно, ее брачное ложе. Снова ее охватывает желание сбежать. Она закрывает глаза и выдыхает, на миг нарушая удушливую тишину, затем поворачивается лицом к стене, гадая, не смотрела ли Анна на ту же самую обшивку. Было ли ей тоже страшно? Роуса придвигается поближе к стене, разглядывает древесные узоры, проводит пальцем по неровным линиям. Вдруг раздается какой-то шорох, будто она, пошевелившись, сдвинула нечто спрятанное под тюфяком. Она приподнимает его за угол и видит лист бумаги, на котором начерчен огромный, выписанный сложной вязью знак. Не веря своим глазам, Роуса берет листок в руки. Да, и вправду рунический символ. Крик о помощи. Она в смятении разглядывает его.
Почему?
Вдруг над ее головой поскрипывают доски, словно потревоженные чьим-то весом.
Роуса мигом вскакивает и с колотящимся сердцем прячет свою находку обратно под тюфяк.
– Кто здесь?
Доски снова скрипят. Она бросается к лестнице.
– Эй?
Темный квадратный зев, не мигая, таращится на нее.
Ничего. Никого. Тихо.
Она начинает подниматься. В ушах стучит кровь. Черная пасть поглощает ее, и она различает лишь смутные очертания. Приникнув к двери почти вплотную, Роуса видит, что к ней, словно в знак предостережения, приделан огромный железный затвор.
Роуса толкает дверь, но тщетно. Она налегает на нее плечом, наваливается всем телом, – с тем же успехом можно было пытаться сдвинуть скалу. Прижавшись к доскам ухом, она чувствует тепло, будто они по-прежнему дышат живой жизнью далеких краев, где деревья поскрипывают на легком ветру.
Но вдруг она слышит приглушенный вздох: кто-то за дверью затаил дыхание.
Роуса вмиг скатывается по лестнице вниз, оскальзывается на последних ступеньках, падает, ободрав колени и порвав чулок, но ей сейчас не до чулка. Она поспешно удирает из baðstofa в тепло кухни и только там останавливается, сгибаясь пополам и ловя ртом воздух. Постепенно бешеный стук сердца успокаивается и дыхание выравнивается, и тишина снова смыкается вокруг. Сверху не слышно ни звука.
Вот же дура, отчитывает Роуса сама себя и пытается рассмеяться, но губы дрожат и смех больше походит на всхлип.
Вдруг она замечает на грязном, усыпанном соломой полу несколько белокурых волосков, тонких, как шелковая паутина. Она подбирает их и наматывает на пальцы. Подносит к глазам – длинные, прямые, они покрыты пятнами какой-то коричневатой ржавчины, которая чешуйками осыпается ей на ладонь.
Кровь.
Роуса вздрагивает и швыряет прядку в hlóðir – туда же, куда прошлой ночью отправилась разрыв-трава. Подталкивая ее к огню железной кочергой, она снова слышит за спиной тот же звук – не то вдох, не то шепот. Кочерга со звоном падает на пол, но Роуса этого даже не замечает.
Она подхватывает ведерко с едой, выскальзывает за порог и бежит к полю, страшась обернуться. Там, в доме, шевелится и дышит какое-то существо. Быть может, крыса. Но разве бывают такие огромные крысы, чтобы под ними скрипели доски?
В небе с криками кружат морские птицы. Роуса встряхивает головой. Должно быть, эти звуки ей померещились; она устала, и воображение разыгралось на пустом месте.
Чтобы успокоиться, она стискивает в кулаке стеклянную женщину. Та холодна и бескровна.
Мало-помалу Роуса начинает дышать ровнее. Она разглядывает волнистые мускулы полей, выпирающие кости гор, пустое небесное око.
В маленьком селении у подножия холма вовсю кипит жизнь. Женщины снуют туда-сюда между домами, выкликая друг друга; двое мужчин пытаются привязать овцу, навалившись на нее каждый со своей стороны. Овца брыкается и сбивает их с ног. Наблюдающий за всем этим ребенок покатывается со смеху, а когда мужчины начинают кричать и угрожающе замахиваться для шлепка, бросается наутек. И вдруг замирает на месте, указывая пальцем на вершину холма. Прямо на Роусу. И тогда одно за другим, будто цветы, следующие за солнцем, к ней поворачиваются бледные лица.
Роуса приветственно машет рукой.
И тут все как один отводят глаза и возвращаются к своим хлопотам. Никто даже не оглядывается. Будто на холме стоит не она, а какой-нибудь горный дух.
Вдруг кто-то слева окликает ее. Роуса вздрагивает и поворачивается.
На тропинке, вскинув руки в знак приветствия, стоят две женщины. Ветер треплет их юбки. Они улыбаются, и Роуса чувствует, как отступает тянущее чувство в животе. Ей, наверное, показалось, что местные жители ведут себя странно.
У одной из женщин из-под чепца выбиваются седые пряди, и она тяжело опирается на руку своей спутницы, которая, впрочем, тоже отнюдь не молода. В волосах ее виднеется седина, однако она высока и широкоплеча, и пристальный взгляд еще не утратил блеска.
– Sœl og blessuð! – говорит она мелодичным голосом.
– Sœlar og blessaðar, – отвечает Роуса.
– Blessuð, – бормочет старуха. Лицо ее походит на мятое вязанье, а почти безгубый ввалившийся рот – на дурно заштопанный носок.
Лицо женщины помоложе расцветает.
– Я Катрин Сигурдсдоуттир, а это Гвюдрун Пьетюрсдоуттир. Ты ведь Роуса?
У Катрин бледно-голубые глаза, которые придавали бы ее лицу суровое и холодное выражение, когда бы не открытая улыбка.
– Да. Роуса Магнусдоуттир. – Она смущенно улыбается. – Я только вчера приехала.
– Трудной была дорога-то?
– Ехать далеко, и я немного устала. – Роуса тут же спохватывается, что лучше бы держаться поприветливей, и обводит рукой море и горы. – Здесь очень красиво.
Гвюдрун кричит так громко, будто Роуса стоит на другом краю поля:
– Ты совсем молода, дитя мое! И худа как щепка! – И поворачивается к Катрин: – Ее унесет первым же порывом ветра. Хотя Анна тоже худенькая была. Йоуну такие по душе, кожа да…
– Гвюдрун! – одергивает ее Катрин.
Губы Гвюдрун кривятся, и она бормочет что-то невнятное.
Роуса нарушает неловкое молчание:
– Мне двадцать пять.
– Двадцать пять? И только что замуж вышла? Да ведь ты не сказать чтобы совсем дурнушка, хотя глаза у меня уже не те. Что, Катрин, безобразная она?
Катрин сердито цокает языком.
– Вовсе нет. Извини Гвюдрун, Роуса. Она думает, что число пережитых зим извиняет ее дурные манеры.
– Я сказала вслух то, что все остальные подумают, – бурчит Гвюдрун.
– Не забывай, что мудр тот, кто держит рот на замке, – отрезает Катрин и вполголоса поясняет Роусе: – Гвюдрун любит подлить масла в огонь. Не обращай внимания, и ей быстро прискучит.
– Что ты там бормочешь, Катрин? – кричит Гвюдрун.
– А еще она глуховата. Так что, если понизить голос, можешь говорить о ней все, что вздумается.
Роуса подавляет смешок.
– Извините меня, но я должна отнести еду Йоуну.
– Ты так и не пригласишь нас в дом? – громко возмущается Гвюдрун. И добавляет вполголоса, повернувшись к Катрин: – Я-то думала, эта будет другая.
– Ради всего святого, Гвюдрун, умолкни. Мы, пожалуй, наведаемся к тебе в другой раз, когда Йоун в море уйдет.
У Роусы сжимается сердце.
– Он не любит гостей?
В глазах Катрин внезапно мелькает тревога, будто она хочет о чем-то предупредить Роусу.
– Он не любит чужих в доме.
Она легонько пожимает руку Роусы, и в этом жесте столько сочувствия и неожиданного понимания, что Роуса готова расплакаться.
Катрин разглядывает ее, сощурив глаза, и словно читает ее мысли.
– Ты прежде никогда не вела хозяйства? И присесть-то бывает некогда.