Стеклянная женщина

– Есть поверье, что если от могилы Гудрун подняться на Хельгафедль, ни разу не обернувшись и не проронив ни слова, то исполнятся три твоих желания.

– Но ведь prestur наверняка запрещает подобные суеверия?

Пьетюр смеряет ее взглядом своих золотых глаз.

– Prestur их не одобряет. – На слове prestur уголки его губ изгибаются. – Однако в старинных присказках что-то есть.

– Я ему об этом не скажу.

– Ты с ним вовсе разговаривать не должна.

Неужто он думает, что в крохотном селении, не насчитывающем и тридцати душ, можно не разговаривать с prestur?

– Ты его недолюбливаешь? Но тот человек из Мунодарнеса сказал…

– Что Эйидль – мой пабби? – Он сжимает губы. – Я и вправду жил в его доме, но не стал бы так его называть.

– Но если он тебя воспитывал, почему же…

– Снова пытаешься что-нибудь выведать? Любопытному дитяти пальчики обожгло.

Роуса окунает пальцы в гриву Хадльгерд. Женщинам нельзя говорить то, что у них на уме. Библия велит им быть молчаливыми, смиренными и почтительными. Она не героиня саги. Не Гудрун, дочь Освивра.

– Я… Извини меня.

Пьетюр скупо кивает и понукает свою кобылу.

– Йоун ждет нас.

Лошади начинают с осторожностью спускаться по склону, и Роуса оборачивается. Стиккисхоульмюр, окаймленный горами, будто лежит у них в горсти, и горы эти не то защищают селение, не то укрывают его от любопытных глаз. Тут и там зелень перемежается каменными проплешинами – это кости земли, выскобленные досуха годами чрезмерно рьяного возделывания полей и вырубки лесов. Это ее голый серый остов бесстыдно выступает на поверхность.

Земля плавно перетекает в узкую черную полоску прибрежного песка, а потом в изрытый морщинами морской простор, который Роуса еще не успела рассмотреть – настолько ее ослепила дикая красота пейзажа. У берега море тускло-синее, а в отдалении становится дымчато-зеркальным. Повсюду на его поверхности виднеются тысячи островов, словно какой-то взбалмошный трётль[12] бросал в воду камни.

Подъехав ближе, Роуса замечает то, на что не обратила внимания прежде: несколько зеленых холмиков вдоль побережья – по крайней мере, с десяток – оказываются крышами дерновых домов, так крепко прилепившихся к склонам, что кажется, будто они выросли из-под земли. Дома побольше размером, чем в Скаульхольте; они горбятся, ежатся и держатся поодиночке. Роуса привыкла, что в ее родном селе люди живут бок о бок, а когда не хватает досок, у соседей и вовсе бывает общая стена.

– Дома здесь разбросаны по всей долине.

Пьетюр кивает.

– Мы зарываемся поглубже в холмы. Зимой метель полностью отрезает нас друг от дружки. Каждый дом – как остров посреди моря.

Роусе становится дурно при мысли о том, что ей придется остаться наедине с Йоуном, совсем чужим человеком, и Пьетюром, который скрывает свое настоящее имя и угрожает людям приставленным к горлу ножом.

Пьетюр устремляется к самому большому дому, который стоит особняком в пятидесяти лошадиных корпусах вверх по склону. Еще в сотне шагов от него расположился просторный крытый дерном хлев, а совсем рядом – от двери камнем докинуть – виднеются несколько маленьких построек. Дом обращен к морю. За ним протекает ручеек, где Роусе предстоит стирать и набирать воду для готовки. В Скаульхольте, чтобы постирать белье, приходилось ходить к самой Хвитау или Тунге.

Когда они сворачивают на тропинку, ведущую к дому, кто-то окликает их сзади. Роуса видит человека в черном таларе[13], машущего им обеими руками. Его худощавое лицо бледно, как рыбье брюхо. Он догоняет их, широко шагая и постукивая по земле палкой.

– Стой на месте и молчи, – шепчет Пьетюр.

Роуса кивает и опускает глаза. Похожий на скелет незнакомец останавливается подле лошади Пьетюра и хватается за уздечку костлявой клешней. По его черному талару Роуса догадывается, что это prestur.

– Новая жена? – Голос его сух и скрипуч.

– Как видишь, – ровным, будто клинок, тоном отзывается Пьетюр.

Старик пристально рассматривает Роусу. Она упорно не сводит глаз с гривы Хадльгерд и зарывается в нее пальцами.

– Худая, – говорит он. – Зиму-то протянет?

– Протянет, если только ты ее ядом своим не отравишь, Эйидль.

– Попридержи язык, когда говоришь со мной, мальчишка, иначе пожалеешь…

Пьетюр заливается лающим смехом.

– Когда говорю с тобой? Да ты, никак, уже считаешь себя bóndi?

Эйидль поворачивается к Роусе. Глаза у него налиты кровью, словно он пьян, но голос при этом ясный и трезвый.

– Остерегайся, женщина. Твой муж только кажется человеком добродетельным, а на деле он сущий дьявол. А Анна была…

Но Пьетюр не дает ему договорить: его кобыла, понукаемая пинком под ребра, сбивает Эйидля с ног, и тот растягивается на земле. Пьетюр хватает поводья Роусы, и обе лошади срываются в легкий галоп. Эйидль кричит им вслед. Слов на ветру не разобрать, но понятно, что он в ярости.

Когда крики стихают вдали, Пьетюр останавливает лошадей. Он тяжело дышит, будто после бега. Сердце Роусы колотится в горле.


– Он… Он что-то говорил об Анне. Что…

Пьетюр перегибается через шею лошади, хватает Роусу за руку и притягивает так близко к себе, что она чувствует запах его пота и видит, как дико вспыхивают его глаза.

– Не спрашивай об Анне. Ни меня, ни других, ни уж тем более Йоуна. Он человек хороший, уверяю тебя. Все это досужие сплетни.

– Я… Я постараюсь.

Пьетюр стискивает ее ладонь. У Роусы перехватывает дыхание. Потом он поворачивает лошадь, и они продолжают путь к уединенному дому, беззащитно съежившемуся на вершине холма.



Йоун ждет на улице – надо думать, заметил их издалека. На нем чистая рубаха; темные волосы и борода влажно блестят от воды. Он мрачен.

– И какой же мудростью поделился с вами старик?

Бросив на Роусу предостерегающий взгляд, Пьетюр натянуто улыбается.

– Эйидль метит на место bóndi и считает тебя дьяволом.

Йоун ухмыляется.

– Отправь он меня на костер, и место bóndi будет свободно. Впрочем, раз уж я сам дьявол, сжечь меня будет нелегко.

Роуса ахает от ужаса, но Йоун смеется.

– Мы шутим, Роуса. Эйидль все пальцы себе сожжет, а на моей голове и волоска не подпалит.

Он смотрит туда, где остался Эйидль, и смех его обрывается.

– Однако ж нужно поостеречься. Когда с ним рядом Олав, он становится куда храбрей. Одному богу известно, что он тогда может наговорить. – Тут Йоун поворачивается к Роусе. – Извини меня, Роуса. Милости прошу! – Он протягивает к ней руки и делает шаг, будто собираясь снять ее с лошади, но останавливается и кланяется.

Смешавшись, она наклоняет голову в ответ.

– Спасибо.

Кто такой Олав? Спросить она не решается.

– Погляди, Пьетюр, до чего она скромна. Кроткая, что твоя пташка! Нравится ли тебе твой новый дом, Роуса? – Шея его в вырезе рубахи блестит от пота.

– Он очень… красив.

– Вот и славно. Ты будешь счастлива здесь, хоть мне и придется надолго оставлять тебя одну.

– Я… Конечно.

– И так послушна! Твой пабби хорошо тебя воспитал. Поди сюда.

Роуса спешивается, кланяется и протягивает руку. Йоун целует ее пальцы. Она подавляет желание вырваться. Его грубые лапы неприятно шершавы.

– Не слишком ли тебя утомило путешествие? Осенью, в дождь, дорога бывает трудна. – Он сжимает ее ладонь. – Надеюсь, нынешняя зима будет лучше прошлой. В том году только мой дом не пострадал от снега. Эйидль чуть не лопнул от злости. Но тебе здесь опасаться нечего.

Роусе хочется сказать ему, что она устала и мечтает вернуться домой, что Пьетюр заставил ее всю ночь провести в седле, а вчера вечером грозился вырезать человеку глаза ножом.

Однако она выдавливает из себя улыбку. От этого сводит скулы.

– Благодарю.

Взгляд Йоуна проясняется, словно напряжение наконец отпускает его. Ее рука потеет в плену его великанской ладони.

– Что твоя мама? – спрашивает он.

– Ей легче. Отвар из мха, который привез Пьетюр, помог от кашля, и теперь, когда у нее появился торф для растопки, в доме посуше стало. Мы тебе очень признательны.

Он отмахивается, будто отгоняет мух.

– Ну, полно. Теперь тебе нужно поесть. Пьетюр займется dagverður.

Пьетюр, до того молча наблюдавший за ними, приподнимает брови. Оба мужчины смотрят на Роусу и выжидающе молчат.

– Нет, – говорит она. – Я приготовлю dagverður на всех.

Йоун вжимает пальцы в ее ладонь.