Стамбульский бастард
Часть 38 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– У вас, должно быть, самая уважаемая профессия в городе, – заявила Асия водителю, который вместе с ними наблюдал всю эту сцену. – Одна ваша тень внушает ужас самым буйным и неистовым футбольным фанатам.
– Нет, – ответил водитель, – платят копейки, ни тебе компенсации убытков, ни медицинской страховки, ни права на забастовку, ровным счетом ничего. Я раньше дальнобойщиком работал, на больших грузовиках. Уголь возил, бензин, бутановый газ, техническую воду для производственных нужд и все такое.
– И что, лучше было?
– Шутите? Конечно лучше. Загружаешься в Стамбуле и выезжаешь в другой город. Ни к начальнику подлизываться не надо, ни перед надсмотрщиком стелиться. Ты сам себе хозяин. Хочешь – можешь и задержаться на дороге, если только начальник не велит быстро груз доставить, тогда, конечно, и ночью придется ехать, не спать совсем. А так, чистая работа была. Чистая и достойная. Никому не надо было кланяться.
Движение стало оживляться, и водитель переключил скорость. Футбольная колонна свернула к стадиону.
– А почему же вы ушли с той работы? – поинтересовалась Асия.
– За рулем уснул. Мчался себе по дороге, а потом – бах! Взрыв жуткий, словно Судный день настал и Аллах нас всех к себе призывает. Когда открыл глаза, оказалось, что я посреди кухоньки какой-то несчастной придорожной хибары.
– Что он говорит? – прошептала Армануш.
– Поверь, лучше тебе этого не знать! – шепотом же ответила Асия.
– Ну спроси, сколько он покойников в день перевозит?
Когда вопрос перевели, водитель покачал головой:
– Все от времени года зависит. Весной хуже всего, совсем мало народу умирает. А потом наступает лето, это у нас самый горячий сезон. Особенно если температура выше восьмидесяти поднимается, то работы хоть отбавляй, особенно старики… Мрут как мухи… Да уж, летом стамбульцы чаще помирают. – Он глубокомысленно замолчал, предоставив Асии нести семантическое бремя последней фразы.
Увидев прохожего в смокинге, который выкрикивал в мобильный телефон какие-то распоряжения, водитель воскликнул:
– Ох уж эти богачи! Пфуф!!! Всю жизнь деньги копят, и чего ради? Вот дураки. Разве у савана есть карманы? Мы же все в итоге оденемся в хлопковый саван. И все дела. Никаких модных шмоток. Никаких драгоценностей. Разве в могилу можно надеть смокинг или бальное платье? И кто же держит небо для всех этих людей?
Асии было нечего ответить, и она даже не пыталась.
– А если никто не держит, то как же мы под ним живем? Что-то я не вижу, чтобы небо какие-то столбы подпирали. И как они будут играть в футбол на этих своих стадионах, если Аллах скажет: «Все, не желаю больше держать для вас небо»?
Этот вопрос так и висел в воздухе, когда они завернули за угол и наконец остановились перед особняком Казанчи.
Тетушка Зелиха дожидалась перед домом. Она перекинулась с водителем парой слов и дала ему на чай. Перед домом уже выстроились «фольксваген», серебристая «альфа-ромео» и «тойота-королла». Похоже, они были последние. Дом был полон гостей, и все ждали, когда выгрузят гроб.
Войдя в дом, Асия и Армануш увидели, что там было столько народу, что камню негде упасть, причем все – исключительно женщины. Большинство посетительниц теснилось в гостиной на первом этаже, но некоторые разбрелись по другим комнатам, чтобы перепеленать младенца, отругать ребенка, поболтать или помолиться, благо наступило время полуденной молитвы. Поскольку их спальня тоже была оккупирована гостями, девушки направились на кухню и обнаружили, что тетушки уже собрались там в полном составе, шепотом обсуждают постигшую их трагедию и готовят для гостей подносы с ашуре.
– Бедная мама просто убита. Ну кто бы мог подумать, столько ашуре для Мустафы наготовила, а теперь все пойдет на его поминки, – сказала стоявшая у плиты тетушка Севрие.
– О да, американская женушка тоже убита горем, – заметила тетушка Фериде, не отрывая взгляда от какого-то непонятного пятна на полу. – Бедняжка, впервые в жизни приехала в Стамбул – и сразу лишилась мужа. Жуть какая!
– Ну, я думаю, она сейчас вернется в Америку и снова выйдет замуж, – заявила тетушка Зелиха, которая до сих пор слушала сестер, сидя за столом с сигаретой. – Знаете, Бог троицу любит. Вышла замуж второй раз, выйдет и в третий. Только вот интересно, первый муж был армянин, второй – турок, кто же будет следующий?
– Женщина в трауре! Как у тебя язык поворачивается такое говорить! – возмутилась тетушка Севрие.
– Траур – как невинность, – вздохнула тетушка Зелиха, – надо его поберечь для достойного.
Тетушки, в ужасе отпрянув, остолбенели от услышанного. Но на кухню вошли Асия и Армануш в сопровождении Султана Пятого, жалобно мяукавшего от голода.
– Ладно, сестрички. Давайте покормим кота, пока он не сожрал все ашуре, – сказала тетушка Зелиха.
Тетушка Бану, которая последние двадцать минут молча хлопотала у кухонного прилавка, заваривала чай, резала лимоны и никак не участвовала в словопрении, повернулась к младшей сестре и заявила:
– Погоди, у нас есть дело поважнее.
Она выдвинула ящик, вытащила огромный блестящий нож и разрезала пополам лежавшую на прилавке луковицу, затем взяла одну половинку в ладонь, как в чашу, и сунула Зелихе под нос.
– Ты что делаешь? – Тетушка Зелиха аж подпрыгнула на стуле.
– Помогаю тебе поплакать, дорогая, – покачала головой тетушка Бану. – Ты ведь не хочешь предстать перед нашими гостями в таком виде? Даже такое вольнодумное создание, как ты, не может не пролить пару слезинок, когда в доме покойник.
Зелиха прижала к носу луковицу и закрыла глаза. Она походила на авангардную скульптуру, которую никогда не выставят в мейнстрим-музее: «Женщина, которая не могла плакать, и луковица».
Они прошествовали в гостиную: впереди четыре тетки, следом за ними – Армануш и Асия. Шагая в ногу, они вошли в полную гостей комнату, где лежало тело. В углу на напольной подушке сидела Роуз, зажатая между какими-то посторонними людьми, ее белокурые волосы были покрыты платком, а глаза опухли от слез. Увидев Армануш, она стала знаками подзывать ее поближе к себе.
– Эми, где ты пропадала? – спросила Роуз и, не дожидаясь ответа, обрушила на дочь еще множество других вопросов. – Я вообще не понимаю, что здесь происходит. Ты не могла бы как-то выяснить, что они собираются делать с телом? Они хотят его похоронить?
Армануш сама едва ли могла ответить на все эти вопросы, поэтому просто придвинулась поближе к матери и взяла ее за руку:
– Мама, я уверена, они знают, что делают.
– Но ведь я его же-на. – Роуз даже запнулась на последнем слове, будто сама начала сомневаться в том, что это так.
Его положили на диван. Руки со сцепленными большими пальцами сложили на груди, поверх тяжелого листа стали, который не давал телу вздуться. Веки прижимали две большие монеты из потемневшего серебра. В рот влили несколько ложек святой воды из Мекки. В изголовье на медном блюде курились кусочки благовонного сандалового дерева. Все окна были наглухо закрыты, нигде ни щелки, но дым время от времени начинал клубиться с новой силой. Словно раздуваемый ветром, веявшим откуда-то из-за стен, он петлял вокруг дивана, а потом расходился серыми клубами. Временами дым направлялся прямо на тело и концентрическими кругами опускался к нему все ниже, как хищная птица, кружащая над добычей. От кисловатого и резкого запаха сандалового дерева у всех уже слезились глаза. Но это никого особо не беспокоило, они и так плакали.
В углу, зажатый толпой гостей, громко читал Коран имам-калека. Он читал нараспев, самозабвенно, ритмически раскачиваясь взад-вперед, во все нарастающем темпе. Потом наступала пауза. Армануш изо всех сил старалась не обращать внимания на то, насколько странно тщедушный имам смотрелся среди окружавших его тучных женщин.
После определенных аятов имам замирал на секунду, казалось, он смакует послевкусие священных слов, а потом продолжал чтение. Собственно, этот волнообразный ритм и трогал сердца слушательниц. Никто из них не знал ни слова по-арабски. Время от времени они принимались рыдать, но не слишком громко, чтобы не заглушить голос имама. Но и тихо они тоже не плакали, ни на секунду не забывая, что это место, где они все столпились, было концом пути.
Рядом с имамом, также на почетном месте, восседала Петит-Ma, маленькая и сморщенная, как высушенная на солнце слива. Новоприбывшие первым делом целовали ей руку и выражали соболезнования, хотя было неясно, насколько она воспринимает их слова. В основном Петит-Ma просто разглядывала тех, кто целовал ей руку, но некоторым гостьям задавала вопросы.
– А кто ты, моя милая? – спрашивала она ближайших родственниц и подруг. – И где ты пропадала?
– Никуда не уходи, шалунишка! – грозила она пальцем совершенно незнакомым женщинам.
Ее молчание внушало благоговение, а замечания повергали в молчание. Но временами она переставала понимать, кто все эти люди, почему они собрались у нее в гостиной и так горько плачут, и тогда старушка смущенно моргала в тайном испуге.
Диван был неподвижен. Женщины – в постоянном движении. Диван был белый. Женщины – черные. Диван был погружен в молчание. Женщины непрерывно голосили. Как если бы живым надлежало быть полной противоположностью мертвым. Через какое-то время все женщины встали и смиренно склонили головы. Под их полными скорби, почтения и любопытства взглядами имам-калека вышел из комнаты. Тетушка Бану проводила его, поцеловала ему руки, много раз поблагодарила и щедро одарила.
Не успел имам выйти из комнаты, как раздался душераздираюший вопль. Кричала какая-то никому не знакомая полная женщина. Она вопила все пронзительнее, пока не побагровела от сотрясавшего все ее тело крика. Все присутствующие с трепетом взирали на столь безграничное горе и боль. Это была наемная плакальщица, за деньги оплакивавшая совершенно незнакомых людей. Она плакала так трогательно, что окружающие женщины невольно тоже заголосили.
Находясь в толпе скорбящих незнакомок – теперь уже и родная мать казалась незнакомкой, – Армануш смотрела, как размеренно и слаженно двигались эти женщины. Давние гостьи менялись местами с новоприбывшими, они смешивались, сходились и расходились, образуя странным образом упорядоченный водоворот. Они, как птицы, расселись на креслах, софе и напольных подушках, тесно, плечо к плечу. Они безмолвно приветствовали друг друга и пронзительно рыдали. Такие тихие по отдельности и такие громкие, когда скорбели вместе.
Армануш стала постепенно распознавать правила, по которым проходил траурный обряд. Например, в доме ничего не готовили. Каждая гостья приносила поднос с едой, уже вся кухня была забита кастрюлями и судками. Не видно было ни соли, ни мяса, ни алкоголя, свежей выпечкой тоже больше не пахло. Как и запахи, звуки подчинялись правилам. Никакой музыки, телевизор и радио выключены. Армануш вспомнила про Джонни Кэша и поискала глазами Асию. Та была на софе, окруженная соседками. Она сидела с высоко поднятой головой, рассеянно теребила прядь волос и пристально смотрела на тело. Армануш шагнула к подруге, но остановилась, увидев, что тетушка Зелиха садится рядом с дочерью и с непроницаемым выражением лица что-то шепчет ей на ухо.
На диване лежало тело.
А среди непрерывно голосящих и рыдающих женщин тихо сидела Асия, бледная как полотно.
– Я тебе не верю, – сказала Асия, не глядя на мать.
– Ты и не обязана, – пробормотала тетушка Зелиха. – Но я наконец поняла, что должна тебе все объяснить. И если я не сделаю этого сейчас, другого случая не представится. Он мертв.
Асия медленно встала и уставилась на тело. Она смотрела пристально и внимательно, словно изо всех сил старалась не забыть, что это тело, вымытое зеленым мылом и обвитое тройным хлопковым саваном, это тело, неподвижно лежащее под стальной пластиной и двумя потемневшими серебряными монетами, тело, напоенное святой водой из Мекки и окуренное сандаловыми благовониями, было ее отцом.
Ее дядя… ее отец… ее дядя… ее отец…
Она подняла взгляд и поискала глазами тетушку Зелиху. Та уже сидела где-то сзади, с видом столь равнодушным, что даже свежеразрезанная луковица не проймет. Асия во все глаза глядела на мать и только теперь поняла, почему та позволяла называть себя «тетушкой».
Ее тетя… ее мать… ее тетя… ее мать…
Асия сделала шаг в сторону дивана, где лежал ее покойный отец. Шаг, другой, все ближе и ближе. Все сильнее и сильнее клубился дым. Откуда-то раздавались горестные рыдания Роуз. Рыдали все женщины, словно связанные одной цепью. Они сливались в общем ритме и не подозревали, что также сплетаются и их истории. Возможно, даже в самом горестном оплакивании наступает момент временного затишья и присутствует кто-то, кто не может скорбеть вместе с другими.
– Баба, – прошептала Асия.
Ислам учит, что в начале было слово, оно предшествовало всему сущему. Пусть так. Но с ее отцом дело обстояло ровно наоборот. Сначала слова не было. Существование предшествовало слову.
Было то или не было, но говорят, давным-давно в стране не столь отдаленной, когда решето было среди соломы, осел был городским глашатаем, а верблюд – цирюльником… Когда я была старше своего отца и укачивала его в колыбельке, чтобы не плакал… Когда мир был перевернут вверх тормашками, а время вечно шло по кругу, так что будущее было старше прошлого, а прошлое было чистым и первозданным, как свежезасеянные поля…
Было то или не было… Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом, потому что ты мог рассказать то, чего не должен помнить, и помнить то, чего не должен говорить.
Цианистый калий – это бесцветное вещество, соль калия и синильной кислоты. С виду он похож на сахар и легко растворяется в воде. В отличие от многих других ядовитых веществ, у него сильный запах. Он пахнет миндалем. Горьким миндалем.
Если взять мисочку ашуре и посыпать ее гранатовыми зернами и цианистым калием, никто даже не учует яд, потому что в состав блюда тоже входит миндаль.
– Что вы наделали, госпожа? – прокаркал мсье Стервец и, как ему полагалось, мрачно ухмыльнулся. – Вы вмешались в порядок вещей.
Тетушка Бану плотно сжала губы.
– Да, это так, – сказала она, и по щекам ее потекли слезы. – Это правда, я дала ему ашуре, но ведь он сам сделал выбор и съел его. Мы оба решили, что так будет лучше, куда достойнее, чем дальше существовать под тяжким бременем прошлого. Лучше так, чем знать и ничего с этим не делать. Аллах никогда меня не простит. Я навеки изгнана из мира праведных. Никогда не попаду на небеса. Буду ввергнута в адское пламя. Но Аллаху ведомо, что я не жалею о содеянном.
– Может быть, твоим вечным пристанищем станет чистилище, – попыталась утешить ее мадам Милашка, ощутившая полную беспомощность при виде плачущей госпожи. – А армянская девочка? Ты откроешь ей тайну бабушки?
– Не могу. Это слишком. К тому же она мне не поверит.
– Жизнь состоит из совпадений, госпожа, – произнес мсье Стервец.
– Я не могу ей ничего рассказать, но я отдам ей это.
Тетушка Бану открыла ящик и вынула золотую брошь в форме граната, внутри которой пламенели рубиновые зерна.
Бабушка Шушан, которой эта брошь когда-то принадлежала, была одной из тех душ-изгнанниц, что всю жизнь обречены принимать одно имя за другим, а потом от этих имен отказываться. Она родилась как Шушан Стамбулян, потом ее превратили в Шермин 626, затем она стала Шермин Казанчи, а после этого – Шушан Чахмахчян. И с каждым новым именем она теряла какую-то часть себя.
– Нет, – ответил водитель, – платят копейки, ни тебе компенсации убытков, ни медицинской страховки, ни права на забастовку, ровным счетом ничего. Я раньше дальнобойщиком работал, на больших грузовиках. Уголь возил, бензин, бутановый газ, техническую воду для производственных нужд и все такое.
– И что, лучше было?
– Шутите? Конечно лучше. Загружаешься в Стамбуле и выезжаешь в другой город. Ни к начальнику подлизываться не надо, ни перед надсмотрщиком стелиться. Ты сам себе хозяин. Хочешь – можешь и задержаться на дороге, если только начальник не велит быстро груз доставить, тогда, конечно, и ночью придется ехать, не спать совсем. А так, чистая работа была. Чистая и достойная. Никому не надо было кланяться.
Движение стало оживляться, и водитель переключил скорость. Футбольная колонна свернула к стадиону.
– А почему же вы ушли с той работы? – поинтересовалась Асия.
– За рулем уснул. Мчался себе по дороге, а потом – бах! Взрыв жуткий, словно Судный день настал и Аллах нас всех к себе призывает. Когда открыл глаза, оказалось, что я посреди кухоньки какой-то несчастной придорожной хибары.
– Что он говорит? – прошептала Армануш.
– Поверь, лучше тебе этого не знать! – шепотом же ответила Асия.
– Ну спроси, сколько он покойников в день перевозит?
Когда вопрос перевели, водитель покачал головой:
– Все от времени года зависит. Весной хуже всего, совсем мало народу умирает. А потом наступает лето, это у нас самый горячий сезон. Особенно если температура выше восьмидесяти поднимается, то работы хоть отбавляй, особенно старики… Мрут как мухи… Да уж, летом стамбульцы чаще помирают. – Он глубокомысленно замолчал, предоставив Асии нести семантическое бремя последней фразы.
Увидев прохожего в смокинге, который выкрикивал в мобильный телефон какие-то распоряжения, водитель воскликнул:
– Ох уж эти богачи! Пфуф!!! Всю жизнь деньги копят, и чего ради? Вот дураки. Разве у савана есть карманы? Мы же все в итоге оденемся в хлопковый саван. И все дела. Никаких модных шмоток. Никаких драгоценностей. Разве в могилу можно надеть смокинг или бальное платье? И кто же держит небо для всех этих людей?
Асии было нечего ответить, и она даже не пыталась.
– А если никто не держит, то как же мы под ним живем? Что-то я не вижу, чтобы небо какие-то столбы подпирали. И как они будут играть в футбол на этих своих стадионах, если Аллах скажет: «Все, не желаю больше держать для вас небо»?
Этот вопрос так и висел в воздухе, когда они завернули за угол и наконец остановились перед особняком Казанчи.
Тетушка Зелиха дожидалась перед домом. Она перекинулась с водителем парой слов и дала ему на чай. Перед домом уже выстроились «фольксваген», серебристая «альфа-ромео» и «тойота-королла». Похоже, они были последние. Дом был полон гостей, и все ждали, когда выгрузят гроб.
Войдя в дом, Асия и Армануш увидели, что там было столько народу, что камню негде упасть, причем все – исключительно женщины. Большинство посетительниц теснилось в гостиной на первом этаже, но некоторые разбрелись по другим комнатам, чтобы перепеленать младенца, отругать ребенка, поболтать или помолиться, благо наступило время полуденной молитвы. Поскольку их спальня тоже была оккупирована гостями, девушки направились на кухню и обнаружили, что тетушки уже собрались там в полном составе, шепотом обсуждают постигшую их трагедию и готовят для гостей подносы с ашуре.
– Бедная мама просто убита. Ну кто бы мог подумать, столько ашуре для Мустафы наготовила, а теперь все пойдет на его поминки, – сказала стоявшая у плиты тетушка Севрие.
– О да, американская женушка тоже убита горем, – заметила тетушка Фериде, не отрывая взгляда от какого-то непонятного пятна на полу. – Бедняжка, впервые в жизни приехала в Стамбул – и сразу лишилась мужа. Жуть какая!
– Ну, я думаю, она сейчас вернется в Америку и снова выйдет замуж, – заявила тетушка Зелиха, которая до сих пор слушала сестер, сидя за столом с сигаретой. – Знаете, Бог троицу любит. Вышла замуж второй раз, выйдет и в третий. Только вот интересно, первый муж был армянин, второй – турок, кто же будет следующий?
– Женщина в трауре! Как у тебя язык поворачивается такое говорить! – возмутилась тетушка Севрие.
– Траур – как невинность, – вздохнула тетушка Зелиха, – надо его поберечь для достойного.
Тетушки, в ужасе отпрянув, остолбенели от услышанного. Но на кухню вошли Асия и Армануш в сопровождении Султана Пятого, жалобно мяукавшего от голода.
– Ладно, сестрички. Давайте покормим кота, пока он не сожрал все ашуре, – сказала тетушка Зелиха.
Тетушка Бану, которая последние двадцать минут молча хлопотала у кухонного прилавка, заваривала чай, резала лимоны и никак не участвовала в словопрении, повернулась к младшей сестре и заявила:
– Погоди, у нас есть дело поважнее.
Она выдвинула ящик, вытащила огромный блестящий нож и разрезала пополам лежавшую на прилавке луковицу, затем взяла одну половинку в ладонь, как в чашу, и сунула Зелихе под нос.
– Ты что делаешь? – Тетушка Зелиха аж подпрыгнула на стуле.
– Помогаю тебе поплакать, дорогая, – покачала головой тетушка Бану. – Ты ведь не хочешь предстать перед нашими гостями в таком виде? Даже такое вольнодумное создание, как ты, не может не пролить пару слезинок, когда в доме покойник.
Зелиха прижала к носу луковицу и закрыла глаза. Она походила на авангардную скульптуру, которую никогда не выставят в мейнстрим-музее: «Женщина, которая не могла плакать, и луковица».
Они прошествовали в гостиную: впереди четыре тетки, следом за ними – Армануш и Асия. Шагая в ногу, они вошли в полную гостей комнату, где лежало тело. В углу на напольной подушке сидела Роуз, зажатая между какими-то посторонними людьми, ее белокурые волосы были покрыты платком, а глаза опухли от слез. Увидев Армануш, она стала знаками подзывать ее поближе к себе.
– Эми, где ты пропадала? – спросила Роуз и, не дожидаясь ответа, обрушила на дочь еще множество других вопросов. – Я вообще не понимаю, что здесь происходит. Ты не могла бы как-то выяснить, что они собираются делать с телом? Они хотят его похоронить?
Армануш сама едва ли могла ответить на все эти вопросы, поэтому просто придвинулась поближе к матери и взяла ее за руку:
– Мама, я уверена, они знают, что делают.
– Но ведь я его же-на. – Роуз даже запнулась на последнем слове, будто сама начала сомневаться в том, что это так.
Его положили на диван. Руки со сцепленными большими пальцами сложили на груди, поверх тяжелого листа стали, который не давал телу вздуться. Веки прижимали две большие монеты из потемневшего серебра. В рот влили несколько ложек святой воды из Мекки. В изголовье на медном блюде курились кусочки благовонного сандалового дерева. Все окна были наглухо закрыты, нигде ни щелки, но дым время от времени начинал клубиться с новой силой. Словно раздуваемый ветром, веявшим откуда-то из-за стен, он петлял вокруг дивана, а потом расходился серыми клубами. Временами дым направлялся прямо на тело и концентрическими кругами опускался к нему все ниже, как хищная птица, кружащая над добычей. От кисловатого и резкого запаха сандалового дерева у всех уже слезились глаза. Но это никого особо не беспокоило, они и так плакали.
В углу, зажатый толпой гостей, громко читал Коран имам-калека. Он читал нараспев, самозабвенно, ритмически раскачиваясь взад-вперед, во все нарастающем темпе. Потом наступала пауза. Армануш изо всех сил старалась не обращать внимания на то, насколько странно тщедушный имам смотрелся среди окружавших его тучных женщин.
После определенных аятов имам замирал на секунду, казалось, он смакует послевкусие священных слов, а потом продолжал чтение. Собственно, этот волнообразный ритм и трогал сердца слушательниц. Никто из них не знал ни слова по-арабски. Время от времени они принимались рыдать, но не слишком громко, чтобы не заглушить голос имама. Но и тихо они тоже не плакали, ни на секунду не забывая, что это место, где они все столпились, было концом пути.
Рядом с имамом, также на почетном месте, восседала Петит-Ma, маленькая и сморщенная, как высушенная на солнце слива. Новоприбывшие первым делом целовали ей руку и выражали соболезнования, хотя было неясно, насколько она воспринимает их слова. В основном Петит-Ma просто разглядывала тех, кто целовал ей руку, но некоторым гостьям задавала вопросы.
– А кто ты, моя милая? – спрашивала она ближайших родственниц и подруг. – И где ты пропадала?
– Никуда не уходи, шалунишка! – грозила она пальцем совершенно незнакомым женщинам.
Ее молчание внушало благоговение, а замечания повергали в молчание. Но временами она переставала понимать, кто все эти люди, почему они собрались у нее в гостиной и так горько плачут, и тогда старушка смущенно моргала в тайном испуге.
Диван был неподвижен. Женщины – в постоянном движении. Диван был белый. Женщины – черные. Диван был погружен в молчание. Женщины непрерывно голосили. Как если бы живым надлежало быть полной противоположностью мертвым. Через какое-то время все женщины встали и смиренно склонили головы. Под их полными скорби, почтения и любопытства взглядами имам-калека вышел из комнаты. Тетушка Бану проводила его, поцеловала ему руки, много раз поблагодарила и щедро одарила.
Не успел имам выйти из комнаты, как раздался душераздираюший вопль. Кричала какая-то никому не знакомая полная женщина. Она вопила все пронзительнее, пока не побагровела от сотрясавшего все ее тело крика. Все присутствующие с трепетом взирали на столь безграничное горе и боль. Это была наемная плакальщица, за деньги оплакивавшая совершенно незнакомых людей. Она плакала так трогательно, что окружающие женщины невольно тоже заголосили.
Находясь в толпе скорбящих незнакомок – теперь уже и родная мать казалась незнакомкой, – Армануш смотрела, как размеренно и слаженно двигались эти женщины. Давние гостьи менялись местами с новоприбывшими, они смешивались, сходились и расходились, образуя странным образом упорядоченный водоворот. Они, как птицы, расселись на креслах, софе и напольных подушках, тесно, плечо к плечу. Они безмолвно приветствовали друг друга и пронзительно рыдали. Такие тихие по отдельности и такие громкие, когда скорбели вместе.
Армануш стала постепенно распознавать правила, по которым проходил траурный обряд. Например, в доме ничего не готовили. Каждая гостья приносила поднос с едой, уже вся кухня была забита кастрюлями и судками. Не видно было ни соли, ни мяса, ни алкоголя, свежей выпечкой тоже больше не пахло. Как и запахи, звуки подчинялись правилам. Никакой музыки, телевизор и радио выключены. Армануш вспомнила про Джонни Кэша и поискала глазами Асию. Та была на софе, окруженная соседками. Она сидела с высоко поднятой головой, рассеянно теребила прядь волос и пристально смотрела на тело. Армануш шагнула к подруге, но остановилась, увидев, что тетушка Зелиха садится рядом с дочерью и с непроницаемым выражением лица что-то шепчет ей на ухо.
На диване лежало тело.
А среди непрерывно голосящих и рыдающих женщин тихо сидела Асия, бледная как полотно.
– Я тебе не верю, – сказала Асия, не глядя на мать.
– Ты и не обязана, – пробормотала тетушка Зелиха. – Но я наконец поняла, что должна тебе все объяснить. И если я не сделаю этого сейчас, другого случая не представится. Он мертв.
Асия медленно встала и уставилась на тело. Она смотрела пристально и внимательно, словно изо всех сил старалась не забыть, что это тело, вымытое зеленым мылом и обвитое тройным хлопковым саваном, это тело, неподвижно лежащее под стальной пластиной и двумя потемневшими серебряными монетами, тело, напоенное святой водой из Мекки и окуренное сандаловыми благовониями, было ее отцом.
Ее дядя… ее отец… ее дядя… ее отец…
Она подняла взгляд и поискала глазами тетушку Зелиху. Та уже сидела где-то сзади, с видом столь равнодушным, что даже свежеразрезанная луковица не проймет. Асия во все глаза глядела на мать и только теперь поняла, почему та позволяла называть себя «тетушкой».
Ее тетя… ее мать… ее тетя… ее мать…
Асия сделала шаг в сторону дивана, где лежал ее покойный отец. Шаг, другой, все ближе и ближе. Все сильнее и сильнее клубился дым. Откуда-то раздавались горестные рыдания Роуз. Рыдали все женщины, словно связанные одной цепью. Они сливались в общем ритме и не подозревали, что также сплетаются и их истории. Возможно, даже в самом горестном оплакивании наступает момент временного затишья и присутствует кто-то, кто не может скорбеть вместе с другими.
– Баба, – прошептала Асия.
Ислам учит, что в начале было слово, оно предшествовало всему сущему. Пусть так. Но с ее отцом дело обстояло ровно наоборот. Сначала слова не было. Существование предшествовало слову.
Было то или не было, но говорят, давным-давно в стране не столь отдаленной, когда решето было среди соломы, осел был городским глашатаем, а верблюд – цирюльником… Когда я была старше своего отца и укачивала его в колыбельке, чтобы не плакал… Когда мир был перевернут вверх тормашками, а время вечно шло по кругу, так что будущее было старше прошлого, а прошлое было чистым и первозданным, как свежезасеянные поля…
Было то или не было… Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом, потому что ты мог рассказать то, чего не должен помнить, и помнить то, чего не должен говорить.
Цианистый калий – это бесцветное вещество, соль калия и синильной кислоты. С виду он похож на сахар и легко растворяется в воде. В отличие от многих других ядовитых веществ, у него сильный запах. Он пахнет миндалем. Горьким миндалем.
Если взять мисочку ашуре и посыпать ее гранатовыми зернами и цианистым калием, никто даже не учует яд, потому что в состав блюда тоже входит миндаль.
– Что вы наделали, госпожа? – прокаркал мсье Стервец и, как ему полагалось, мрачно ухмыльнулся. – Вы вмешались в порядок вещей.
Тетушка Бану плотно сжала губы.
– Да, это так, – сказала она, и по щекам ее потекли слезы. – Это правда, я дала ему ашуре, но ведь он сам сделал выбор и съел его. Мы оба решили, что так будет лучше, куда достойнее, чем дальше существовать под тяжким бременем прошлого. Лучше так, чем знать и ничего с этим не делать. Аллах никогда меня не простит. Я навеки изгнана из мира праведных. Никогда не попаду на небеса. Буду ввергнута в адское пламя. Но Аллаху ведомо, что я не жалею о содеянном.
– Может быть, твоим вечным пристанищем станет чистилище, – попыталась утешить ее мадам Милашка, ощутившая полную беспомощность при виде плачущей госпожи. – А армянская девочка? Ты откроешь ей тайну бабушки?
– Не могу. Это слишком. К тому же она мне не поверит.
– Жизнь состоит из совпадений, госпожа, – произнес мсье Стервец.
– Я не могу ей ничего рассказать, но я отдам ей это.
Тетушка Бану открыла ящик и вынула золотую брошь в форме граната, внутри которой пламенели рубиновые зерна.
Бабушка Шушан, которой эта брошь когда-то принадлежала, была одной из тех душ-изгнанниц, что всю жизнь обречены принимать одно имя за другим, а потом от этих имен отказываться. Она родилась как Шушан Стамбулян, потом ее превратили в Шермин 626, затем она стала Шермин Казанчи, а после этого – Шушан Чахмахчян. И с каждым новым именем она теряла какую-то часть себя.