Сталь императора

– Начальника караула – ко мне! – тихо приказал император.

Подбежавшему с докладом штабс-капитану не удалось даже открыть рта.

– Почему солдат экипирован без учета погодных условий? – лязгнул, как поезд сцепками, голос самодержца.

– Ваше величество! Командующий сказал, что не положено… почетный караул… Как же тут?

– Я вам покажу – не положено! Командующего штаб-квартирой – ко мне! Начальник караула! Приказываю – на пост шагом арш!

Обалдевший штабс-капитан автоматически развернулся «кругом» и замер рядом с часовым.

– А ты, братец, – уже другим, участливым тоном продолжил император, – марш внутрь, прямиком на кухню и скажи, что я приказал – горячего чая с коньяком. Немедленно!

– Но ваше величество!

– Разговорчики!..

Командующий императорской штаб-квартиры генерал-лейтенант Олсуфьев ловко вывернулся из толпы придворных и, обозначив строевой шаг, отработанным движением бросил правую руку к срезу головного убора:

– Ваше императорское величество…

– Генерал, что это? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, произнес монарх. – Что вы тут за показуху устроили за счет солдатского здоровья? Или вы думаете, что часовой, находясь в полуобморочном состоянии, будет способен оказать сопротивление злоумышленникам?

– Но ваше величество!..

– Молчать! Это не ваши игрушки, генерал! Это вообще не игрушки, а живые люди! Вам что-нибудь говорит формулировка «доведение караула до недееспособного состояния, сиречь – вредительство и косвенное покушение на жизнь монарха»?

Розовощекое, пышущее здоровьем лицо генерала моментально сделалось серым. Аресты, катящиеся с похожими обоснованиями зловещим колесом по столице, нарисовали придворному живописную картину его ближайшего будущего.

– Проверить караул на наличие простуженных и обмороженных, – тем временем сухо и лаконично сыпал командами монарх. – Заболевших – госпитализировать. Часовых на время несения службы обеспечить шубой и валенками. Если для этого надо пересмотреть регламенты и уставы – сделать немедленно! Об исполнении доложить. Вынужденный простой правительственного поезда вычесть из жалованья командующего штаб-квартирой!

Император поднял голову, окинул взглядом столпившихся на перроне и решительно шагнул к первой паре приглашенных:

– Господин Столыпин! Господин Балакшин! Спасибо, что нашли возможность приехать на аудиенцию. Из-за нехватки времени говорить будем по дороге. Впрочем, это и неплохо – под перестук колес легче течет беседа. Прошу пройти в кабинет и обождать – буду через десять минут.

Приглашенные послушно нырнули с февральского мороза в протопленный вагон. За ними потянулись другие участники путешествия, аккуратно обтекая оказавшегося «на часах» штабс-капитана и услужливо расступаясь перед генералом Олсуфьевым, рванувшим аллюром выполнять полученные предписания. Предупредительный флигель-адъютант распахнул дверь. Стюард поставил на стол дымящиеся стаканы с чаем и вазу с сушками. И с этого момента о приглашенных все забыли.





* * *


Ковенский предводитель дворянства Петр Аркадьевич Столыпин был вполне доволен собственной карьерой. В неполные тридцать девять лет – камергер, коллежский советник, что соответствовало воинскому званию полковника, да еще и с «Анной на шее». Четыре дочки в семье, любящая супруга и жутко беспокойный нрав, заставляющий взваливать на себя все новые обязанности и буквально фонтанировать инициативами. Предметом его особой заботы являлось Сельскохозяйственное общество, взявшее под контроль и опеку всю местную хозяйственную жизнь. Столыпин рьяно принялся за расселение желающих на хутора, за ликвидацию чересполосицы, закупил современные аграрные орудия и искусственные удобрения, ратовал за внедрение многопольных севооборотов и мелиорации. Не успокаиваясь чисто техническими вопросами, развивал, как мог, сельскую кооперацию. Вкладывался и в образование – открыл ремесленные училища и специальные женские гимназии.

Проводимые нововведения сразу же вызвали сопротивление крупных землевладельцев. На одном из заседаний князь Святополк-Четвертинский заявил, что «нам нужна рабочая сила человека, нужен физический труд и способность к нему, а не образование. Образование должно быть доступно обеспеченным классам, но не массе…» Столыпин дал резкую отповедь: «Бояться грамоты и просвещения, бояться света нельзя. Образование народа, правильно и разумно поставленное, никогда не приведет к анархии».

Вызов в столицу Столыпин связывал именно с этим конфликтом, был морально готов к «порке» и защите собственной точки зрения по вопросу агроэкономики.

Совсем из другого теста был сибиряк Балакшин[46]. Александр Николаевич вырос, учился и жил среди самого простого народа, поэтому держал в руках ежедневно его тревоги и мечты. Будучи сам высокообразованным человеком, на крестьянское образование не замахивался, преследуя грандиозные в своей простоте цели – накормить народ и помочь ему выскочить из-под пресса банкиров и спекулянтов. В 1897 году Александр Николаевич основал Курганский отдел Московского общества сельского хозяйства. Тогда же им было открыто два маслодельных завода. В 1900 году он возглавил в Кургане первую организацию по устройству маслодельных кооперативных товариществ, занимавшуюся экспортом сибирского масла за границу, минуя скупщиков-спекулянтов. Артели и кооперативы, почувствовав живые деньги, работали как часы. Экспорт рос. Но Балакшин не успокаивался. Сейчас все мысли кооператора занимало новое детище – кооперативное объединение Союз сибирских маслодельных артелей. Под это дело он уже присмотрел более двадцати филиалов по стране и сбытовую сеть, включающую Англию, Германию, Данию, Швецию, Финляндию. Проблему Балакшин нашел там, где не ждал, – в собственном отечестве. Частные заводчики увидели в его инициативах серьезную конкуренцию и сразу постарались провалить артельное дело, стали вести личную борьбу с Балакшиным, обвиняя его в стремлении наживать с артелей деньги, и даже обвинили его в неблагонадежности.

Заводчики писали жалобы в разные министерства. Иностранные экспортеры тоже принимали различные меры для ликвидации сибирской низовой кооперации. Отправляясь в Петербург, Александр Николаевич с грустью думал, что сейчас по наветам недоброжелателей высочайшим повелением прикроют его лавочку и все дело его жизни окажется забыто-заброшено.





* * *


Печальные мысли присутствующих разогнал сам император, стремительно войдя в кабинет и начав без предисловия:

– Уважаемые Петр Аркадьевич и Александр Николаевич! Я принимаю вас в обход стандартных придворных церемоний и разговариваю вне полагающегося такому случаю протокола. Время не терпит, и его не так много, чтобы разбазаривать на никому не нужные политесы. Вы – занятые люди и, надеюсь, поэтому поймете меня. Я в курсе ваших смелых проектов и препятствий, создаваемых для вас недоброжелателями. Скажу даже больше – количество и тех и других по мере продвижения к цели будет только расти. Поэтому предлагаю свою поддержку и надеюсь в обмен на вашу. Мне нужен председатель Совета Министров, и я предлагаю вам, Петр Аркадьевич, занять его должность…

Произнося эти слова, император подводил черту под собственными сомнениями, пережитыми за последние две недели, когда он мучительно выбирал претендента на высшую исполнительную должность. Столыпин с его аграрной реформой являлся образцово-показательным провалом как в краткой, так и в долгосрочной перспективе. Реформа Столыпина подразумевала прежде всего, разрушение крестьянской общины, ликвидацию общинного способа управления землей, закрепление наделов непосредственно за хозяевами, передачу земель в полную и неограниченную собственность сельского жителя. На бумаге все выглядело чинно и благообразно. Землей должны были завладеть самые рукастые, да только житейские овраги переиначили весь первоначальный смысл, и рачительных землепашцев быстро вытеснили кулаки. Те сами землю не обрабатывали, отдавая ее в аренду, а деньги и хлеб – в рост. В результате Столыпинской реформы начали стремительно оформляться и набирать силу не работящие середняки, а новые ухватистые лендлорды. Уйдя от мироеда-помещика, столыпинская реформа пришла к мироеду-кулаку. Не случайно Гражданская война особенно горячо полыхала в 1918–1920 годах там, где аграрная реформа Петра Аркадьевича продвинулась наиболее далеко. Повторять этот печальный опыт император не собирался. Но с другой стороны, Столыпин – мужик-кремень. Один его поход в бунтующую толпу чего стоит! И репрессий Петр Аркадьевич не боится. А это именно то, что сейчас понадобится. Твердость и решительность сегодня важнее столыпинского идеализма в отношении «рачительного хозяина», которого пестует «невидимая рука рынка». Нужное направление придадим, идеализм вылечим. А с крестьянами-хозяевами Столыпина поправит мастер артельных дел Балакшин в ранге министра региональной кооперации…

– Итак, Петр Аркадьевич, – вслух продолжил император, – мне нужен председатель Совета Министров, способный сделать из крестьянской России индустриальную и готовый к самым решительным действиям в случае сопротивления реформам, от кого бы оно ни исходило. Можете не спешить и подумать, хотя время не терпит. Но даже если вы откажетесь, мне все равно интересен ваш взгляд заинтересованного человека на затеянные мной перемены, на их необходимость и своевременность.

Столыпин, не веря ушам своим, медленно поднялся и произнес, тщательно подбирая каждое слово:

– Страны, которым наносились сильные удары, показывали живучесть только тогда, когда брались с большой энергией и охотой за дело своего обновления. Любая остановка здесь кажется мне даже опасной. Опасна она потому, что в свойстве нашего русского характера есть известного рода наклонность к промедлению. Никаких пышных фраз я произносить и не желаю, но в данную минуту мне припоминаются слова, сказанные создателем русского флота, все тем же Петром Великим, при котором впервые застучал топор русского строителя на русских верфях. «Промедление времени смерти безвозвратной подобно»[47]. Что же касаемо решительности и жестокости…


Столыпин остановился на секунду, задумавшись над второй частью предложения императора о самых решительных действиях в случае сопротивления, затем вздохнул и уже твердо продолжил:

– Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней; которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, – оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила до спасения. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества.

– Ну что ж, – император удовлетворенно кивнул, – в ваших словах я не услышал главного – слова «нет». Значит, можем попробовать тащить этот воз вместе. Хочу сразу предупредить – попутчик я беспокойный. Состояние со мной нажить трудно, а вот неприятности – проще простого. Не пугает?

Столыпин улыбнулся и ответил уже более раскрепощенно:

– Я отдаю себе отчет, насколько трудную минуту мы переживаем. Но если в настоящее время не сделать над собой усилия, не забыть о личном благосостоянии и встать малодушно на путь государственных утрат, то, конечно, мы лишим себя права называть русский народ народом великим и сильным.

– Я вас понял, Петр Аркадьевич, – пристально глядя в глаза Столыпину, император чуть коснулся мундштуком пуговицы на его мундире, – и одобряю вашу самоотверженность. Поэтому предлагаю к работе приступить немедленно. Осталось только спросить Александра Николаевича, как он смотрит на более тесное сотрудничество с центральными органами государства в статусе министра кооперации?

Балакшин, следивший до этого за разговором, как болельщик за партией в теннис, переводя взгляд с одного говорящего на другого, от неожиданности вздрогнул и поперхнулся горячим чаем. Успешно его распробовав, он признал его годным к употреблению и поглощал с сибирским энтузиазмом.

– Простите, ваше величество… кхе… извините… заслушался-засмотрелся… кхм… ума не приложу, какую пользу могу принести я, когда обсуждаются вещи, считай, планетарного масштаба…

– Вот это – вертикаль власти, – император подобрал со стола механический карандаш российской фабрики Кранц. – Попробуйте поставить его на идеально ровную поверхность, на твердый стол. Не получится!

Для наглядности монарх несколько раз попытался безуспешно зафиксировать карандаш в вертикальном положении.

– А теперь смотрите сюда…

Карандаш воткнулся в горшок с фикусом.

– Видите, какие чудеса делает твердая опора на родную землю? Проникновение, так сказать, в глубины почвенничества. Если серьезно – любая вертикаль власти будет устойчива, когда она опирается на низовые сетевые структуры, густо укрывающие Отечество своими ячейками, связанными и спаянными наподобие медовых сот. Исторически на Руси такой сетью были копы или общины. Огромные русские просторы обессмысливали централизованный контроль и управление. Столица беспокоила провинции редко, да и защиту могла предоставить далеко не всегда. Но когда центральная власть ослабевала, именно общины, связанные хозяйственными, религиозными и семейными узами, не давали рассыпаться единому государственному организму на части, невидимыми обручами стягивали русские земли, распространяя свое влияние так далеко за их пределы, насколько добирались ходоки-странники. В ваших артелях и кооперативах мне видится развитие идей той самой общины на новом, индустриальном уровне. Ведь даже самое надежное и красивое судно требует ремонта. А традиционная сельская община сегодня болеет всеми старческими болезнями, не так ли, Петр Аркадьевич?

– Так, ваше величество, – согласился Столыпин, – жажда земли, аграрные беспорядки сами по себе указывают на те меры, которые могут вывести крестьянское население из настоящего ненормального положения. Единственным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет собой ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной, земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того чтобы воспользоваться этими благами, нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности…

– И эту состоятельность, – перебил Столыпина император, – мы как раз и попросим дать крестьянину Александра Николаевича. Его артели и кооперативы идеально вписываются в общинную психологию, а если мы поможем отстающим…

– Простите, государь, – Столыпин имел свой взгляд на аграрную реформу. – Но когда создают армию, не равняют ее по слабым и отсталым, если только намеренно не ведут к поражению. Как же воссоздать крепкую, сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятельность, забитую общиной? Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской общины; он трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток.

Император, озадаченный словами Столыпина, замолчал. Кабинет погрузился в тишину, нарушаемую лишь звоном ложечки – Балакшин автоматически продолжал помешивать остывающий чай.

– Правильно ли я понимаю, Петр Аркадьевич, что вы хотели бы повторить британский опыт технологической революции?

– Если вы про высвобождение здоровой частной инициативы, то да, – уверенно произнес Столыпин. – Дайте выход сильной личности в крестьянстве, освободите ее от воздействия невежества, лени и пьянства, и у вас будет прочная устойчивая опора для развития страны без всяких утопий и искусственных вредных скачков. Община в ее настоящем виде не помогает слабому, а давит и уничтожает сильного, губит народную энергию и мощь.

– У вас, Петр Аркадьевич, община – это какое-то воплощение абсолютного зла, – сделал большие глаза монарх. – Я даже готов согласиться, что это сугубо наше, отечественное явление – Европе и САСШ такой «зверь» неведом. Но если уж он присутствует в наших пенатах, не стоит ли исследовать причины его появления? Ведь может статься, что они – сугубо вынужденные и насквозь объективные? Может быть, община была единственным и наиболее технологическим способом выживания там, где по-другому выжить просто невозможно? А если так – не получится ли, что, сломав этот естественный механизм скорой общественной помощи и не заменив его ничем равноценным, мы обречем на верную смерть самых незащищенных?

– Простите, государь, мою дерзость, – обозначил легкий поклон Столыпин.

– Не извиняйтесь, Петр Аркадьевич, – молниеносно отреагировал император, – мы с вами собрались не ради взаимных комплиментов. И я от вас жду отнюдь не покорности. Опереться можно только на то, что сопротивляется, не так ли? Но в вопрос будущего крестьянства следует внести ясность. Ваша мысль насчет предоставления свободы частной инициативе, как локомотиву сельских преобразований, понятна. Осталось узнать ее цену. Вам известна печальная статистика банкротств фермеров в той же Америке?

– Естественный отбор, – пожал плечами Столыпин, не замечая недовольно фыркнувшего Балакшина, – зато оставшиеся обеспечивают потрясающий рост сельского хозяйства!

– Это понятно, – император выглядел как школьный учитель, пытающийся наводящими вопросами вывести к правильному ответу нерадивого ученика, – но что стало с теми, кто разорился?

– Они пополнили ряды безработных.

– И сколько таких вы ожидаете в России в случае реализации вашего предложения?

– По имеющемуся у меня опыту из десяти переселенцев на хуторы восемь смогли встать на ноги…

– Хорошо, поверим, – кивнул император, – остается два из десяти, или в масштабах страны – двадцать четыре миллиона… И куда их прикажете деть?

– Они станут трудовым резервом для заводов.

– В условиях нашего сурового климата и извечного спутника бедняков – голода они станут скорее кормом для ворон и диких зверей. Тем более что вся российская промышленность насчитывает всего три миллиона рабочих… При этом имеется дефицит квалифицированного труда. Неграмотные, не умеющие обращаться с машинами на заводах не нужны. Что будем делать с никому не нужными? Это ведь такие же подданные России, как и все остальные.

Столыпин молчал. Аргументы кончились. Оставались дежурные фразы про милосердие к сирым и убогим, но он чувствовал, что здесь и сейчас они будут катастрофически не к месту.

– Крестьянство – естественный трудовой резерв для индустриализации, – сделал еще одну попытку император, – кроме как на селе, нам больше негде брать рабочих для строящихся заводов. Но надо ли при этом доводить крестьянина до крайней степени истощения и ожесточения? Каким он тогда придет в город? И будет ли он вам благодарен за такую «заботу»?

– Но мировой опыт не предполагает другого пути, – уже не так уверенно пробормотал Столыпин.

– Наличие мирового опыта – это хорошо, – император поедал глазами свежеиспеченного премьера, – но России редко подходит слепое копирование чужой истории, и она уже не раз демонстрировала свой особый путь развития. Было бы глупо не попробовать найти его еще раз. Ваша беда в том, что вы, следуя опыту современных индустриальных держав, хотите предложить нашему крестьянину выбор из двух зол: смерть от голода в деревне под забором более удачливого соседа или переселение в город на любых условиях, работа за любые деньги, а фактически – создание огромной революционной массы, смертельно ненавидящей своих работодателей, своих более успешных соседей в деревне и, конечно, власть, благодаря которой они оказались в таком положении. Двадцать четыре миллиона ненавидящих вас душ, Петр Аркадьевич! Вы представляете, что произойдет, когда эта горючая масса рванет? От нас с вами и от всей страны не останется и мокрого места!

– И где же выход? – вполголоса прошептал Столыпин, придавленный мрачной перспективой.

– Выход в том, чтобы предлагать не меньшее из зол, а лучшее решение из двух вполне приемлемых, – твердо произнес император, вспомнив, как в той, уже далекой жизни в 1930 году он был обескуражен неудачами политики партии на селе, когда Советский Союз намеревался одним ударом создать на месте малых отдельных хозяйств крупные общие – колхозы. Крестьяне ответили тысячами разрозненных бунтов, вооруженных вылазок и мятежей. Ожесточение достигло такого накала, что впечатленному им Сталину пришлось сделать шаг назад. А вместе с ним шаг назад сделала вся страна. Организация крупных агропромышленных комплексов, без которых была немыслима как продовольственная безопасность, так и индустриализация, осталась не взятой вершиной.

Позже в беседе с Черчиллем Сталин признал, что коллективизация была самым трудным испытанием для Советской власти. Русская служба Би-Би-Си, видимо, со слов самого Черчилля, своеобразно пересказала этот эпизод: «Во время одной из союзнических конференций Второй мировой войны Сталин заявил Черчиллю, сунувшемуся к нему с соболезнованиями по поводу огромных людских потерь СССР: ”При коллективизации мы потеряли не меньше”». Потеряли, конечно, меньше. Но потери мирного времени воспринимаются острее и переживаются горше.

Теперь все будет по-другому. Работают крупные зерновые хозяйства на юге, крестьяне не озлоблены войной и репрессиями. А списание долгов и введение для селян безналогового режима должно умиротворить и сформировать некий кредит доверия. Там и Балак-шин подоспеет.