Созданы для любви

Продавщица поджала губы.

– Мы сделаем, как вы пожелаете, – ответила она наконец. Она говорила самым извиняющимся тоном. Впрочем, нельзя сказать, что миссия по покупке платья не принесла плодов: через полгода Фиффани вышла замуж за врача скорой помощи. На свадьбу она надела то самое платье, которое порвала Хейзел, только размером поменьше. Коль скоро Фиффани решила обвенчаться в церкви для персонала на территории комплекса, Байрон все-таки пришел и даже один раз за всю церемонию оторвался от экрана и заговорил с Хейзел, как раз когда Фиффани шла к алтарю. «Она прекрасно выглядит, – сказал он ей, – согласна?» – и посмотрел на Фиффани так же восхищенно, как смотрел на Хейзел на интервью. Потом, как бы мимоходом и так обыденно, что Хейзел легко могла пропустить комментарий мимо ушей, добавил: «Отличное платье». Хейзел рада была бы не покраснеть, но ничего не могла поделать. Она не хотела оборачиваться к нему. Но обернулась; уже тогда, в первые месяцы семейной жизни, любопытство играло против нее. Байрон смотрел на нее, он ждал, когда их взгляды встретятся, а затем, конечно, не без намека, подмигнул. Естественно, Фиффани показала ему видео. Почему нет? Неожиданно это ранило ее сильнее, чем могла бы ранить реальная измена: Байрон и эта идеальная Фиффани сидят в его кабинете и высмеивают ее… Эта картинка причинила ей особенную боль.

Фиффани развелась две недели спустя. Хейзел не могла прогнать глупое предположение, что свадьба изначально затевалась как шоу. Что Фиффани просто хотела показаться Байрону в этом платье, заставить его пожалеть, что он женился на Хейзел, а не на ней.



Четыре бокала спустя Хейзел распласталась на коленях Ливера.

– Эта штука убьет меня, да? – она неопределенно показала на что-то в баре.

– Какая?

Она провела ногтем по его колену и изучила блестящий налет на подушечке пальца. Кажется, его штаны, как кожа выдры, выделяли маслянистый защитный секрет.

Но она отвлеклась. Последний час она рассказывала ему во всех подробностях, как кошмарен был ее брак. О том, какое Байрон чудовище, о том, как упорно он нарушал ее личные границы, в том числе самые сокровенные – череп, например.

– Так вот, о микрочипе, – продолжала она, возвращаясь к теме. – Он хотел его вставить вот сюдашеньки, – она почувствовала, что коснулась лба рукой, палец – ее собственный? черт разберет – залез в ушную раковину. Попытки сесть прямо не увенчались успехом. Как будто штаны Ливера были магнитами, а ей в щеки вшили металлическую стружку.

– Есть тут туалет?

– Да, мэм, – ответил он. – Достаточно просторный, чтобы перепихнуться. Достаточно уютный, чтобы было романтично. Вас проводить?

Хейзел помотала головой.

– Я сейчас вернусь, – сказала она. Имея в виду, что не вернется никогда – ни на колени к Ливеру, ни в «Запятнанную розу». Потому что, скорее всего, будет мертва.

Давненько она не пила такой поганый алкоголь: во рту как будто остался песок. Но это к лучшему, напомнила она себе. Ей нужно было смыть с себя байроновскую непрошибаемую ауру стерильности – и она преуспела. Когда она рыгнула, запах был как у самого перебродившего персика в мире, плавающего в жидкости для зажигалок.

Хейзел как будто заново родилась, она шла домой на забывших все на свете ногах. Добравшись до входа в свое укрытие, «Тихий уголок», она решила, что дальше можно и доползти. Некоторое время ее рвало в соседскую клумбу в виде колодца желаний из искусственного камня, что, наверное, могло сойти за бросание монетки, так что она решила на всякий случай загадать желание.

«О вселенная, – подумала она, – пожалуйста, позволь мне узнать, как живут самые обычные люди. Без интерфейсов, вечного мониторинга и говорящего душа. Также, пожалуйста, дай мне прожить достаточно долго, чтобы построить свою собственную взрослую жизнь, пусть и самую жалкую».

Она проползла еще несколько метров, прежде чем вырубиться у усыпительно журчащего фонтана миссис Фенниган. Сон захватил Хейзел – и она ничего не могла поделать – как только ее мозг уловил звук бегущей воды. Наравне с пением птиц, журчание ручья было одним из ее любимых режимов на колонке для сна и медитаций. В смысле, на ее бывшей колонке.

В парк на полной скорости въехала скорая с включенными сиренами – на тело на соседней лужайке никто не обратил внимания: всего лишь смерть в старичковом районе, рутина да и только. Хейзел посмотрела на небо: рыхлые облака перекрыли луну. Было уже очень поздно. Она поднялась на колени и попыталась встать, но ее все еще мучала интоксикация. Даже хуже, чем до того, как она вырубилась. Ее взгляд остановился на многообещающем садовом шланге, который висел на соседнем трейлере в нескольких метрах от нее.

– Вода! – провозгласила она, но тут же решила, что пока будет лучше молчать. Заговорить было стратегической ошибкой. Сначала она просто поливала лицо из шланга, а потом стала лакать воду из струи – почему ей казалось, что язык отек? – не открывая глаз. Когда она пришла в себя достаточно, чтобы вернулась способность мыслить, она поняла, что не уверена, намокли ли ее штаны из-за шланга или по другой причине, поэтому еще пару минут поливала и их тоже, просто на всякий случай. Папа будет волноваться, если она придет домой утром в мокрой насквозь одежде. Уж точно. Это придало ей сил добраться до примыкающей к веранде комнаты, пока он не проснулся.

После пары неудачных попыток Хейзел удалось на четвереньках перебраться на другую сторону улицы, но кривая ее пути привела ее прямиком к садовому фламинго, в которого она впилилась головой.

Внезапно раздувшаяся луна засияла ярко, как прожектор. Фламинго, с его поджатой пластиковой ногой, напомнил ей вставшего на одно колено Байрона, и воспоминание захватило ее. Так он преподнес ей микрочип, который хотел вживить ей в мозг: он решил коварно облечь все в псевдоромантическую форму – положил чип в обшитую бархатом коробочку для кольца и, изложив свое предложение насчет их совместных нейрохирургических изменений, встал на одно колено, откинул крышку и сказал: «Хейзел Грин, ты согласна стать со мной одним целым?»

Даже смокинг нацепил.

Конечно, все это ему присоветовали в исследовательском отделе – взять привычный социальный скрипт, по которому она должна смущаться, восхищаться, чувствовать себя любимой; она должна была броситься к нему в объятья с радостным «Да!» и даже, может быть, расплакаться.

Когда ничего из списка не последовало, Байрону не пришло в голову ничего лучше, чем просто подождать. Скорее всего, он решил, что предложение Хейзел поразило, причем в самом лучшем смысле, что она просто в замешательстве и ей нужно время, чтобы все осознать. Может понадобиться много времени, правда? Для такого знаменательного предложения. Байрон так и стоял на одном колене с протянутой рукой на протяжении всего их спора; он искренне верил, что его поза – главный аргумент, который должен Хейзел переубедить. Он так и не поднялся с пола, убежденный, что, если он простоит подольше в позе, подчеркивающей искренность его привязанности, все вернется на круги своя, когда Хейзел развернулась и вышла из комнаты. Ей было противно, она плакала, а он кричал ей вслед: «Хейзел, подожди, просто подумай! Разве любовь – это не прогресс? Что есть любовь? Что есть любовь?»

Взревев как росомаха, она набросилась на фламинго и повалила его на землю. Обхватив его туловище одной рукой, другой она схватила его за длинную шею и, опираясь на него как на весло, выпрямилась и пошла дальше. Большинство дворов, через которые им предстояло пройти, были снаряжены лампами с датчиками движения: когда они проходили мимо или пересекали особенно яркую полосу лунного света, стеклянный глаз фламинго как будто загорался и смотрел на нее со злостью и недоумением.

Хейзел беспокоилась, что он совсем не рад принудительному переселению. «Завтра я верну тебя на место» – соврала она. Даже если она и доживет до завтра, возвращать фламинго она не собирается. Конечно, птица была ненастоящей, да и Хейзел никогда не фанатела от охоты, но она одолела фламинго, призвав всю свою ненависть к Байрону, и ей было приятно считать, что теперь он – ее трофей.

– Ты как Диана, подружка моего отца, – утешила Хейзел фламинго. Может быть, кукла и садовое украшение смогут найти общий язык. Ей хотелось бы, чтобы папа делал вид, что фламинго настоящий, раз уж ей приходится делать вид, что кукла настоящая.

Кроме того, общение с компаньонкой явно пошло на пользу папиной менталке. Может быть, притвориться, что птица ее понимает, и тоже сделать ее своей возлюбленной наперсницей – на самом деле отличная идея.

– Ты и я, совсем ненадолго, – сказала Хейзел фламинго. – Давай попробуем.

Когда они дошли до входа в дом, Хейзел подумалось, что надо предупредить птицу, чего ждать внутри, как она предупредила бы товарища, который помог ей пьяной доковылять до дома.

– Шуметь нельзя, – прошептала она, – папа спит. Нам встретятся препятствия, на них надо постараться не наткнуться, например, деревянный ящик, который ты можешь принять за гроб, но это не гроб.

Отперев дверь, Хейзел повернула ручку.

Она как будто снова была оторвой из старшей школы и беспокоилась, не сидит ли ее отец на диване со скрещенными руками, ожидая ее возвращения. Диана тоже будет там, при полном параде, одетая в один из теперь уже винтажных нарядов ее матери, и ее пластиковое лицо неуловимо изменится, на лбу проступят недовольные морщины.

Или – того хуже – внутри ее встретит Байрон или кто-то, кого он заслал.

Это был бы конец. Наткнувшись на отца, она могла бы просто захлопнуть дверь, вынести фламинго на задний двор и спать там с ним в обнимку. Как давно она не обнимала никого во сне! Кожа Байрона всегда казалась ледяной, и когда он спал, его пульс бился на низкой, точно рассчитанной скорости, которая лучше подошла бы для зимней спячки. В начале их отношений, когда ей казалось, что Байрон уже начинает ей нравиться или вот-вот начнет, укладываясь ему на грудь, она каждый раз испытывала свои нервы. За каждым ударом его сердца следовала пауза, достаточно долгая, чтобы усомниться, последует ли за ней еще один удар.

Не так уж много времени прошло, прежде чем она стала надеяться, что не последует.






7




Хейзел приоткрыла входную дверь и к своему облегчению услышала храп, доносившийся из папиной спальни. В последний раз они оба спали под одной крышей после похорон матери, когда Хейзел так напилась, что ее тошнило от одной мысли о том, чтобы сесть в машину; она спала на диване, пока папа не разбудил ее храпом, а потом включила телевизор. Ее мозг от стресса стал податливым, и программа, которую тогда показывали, воспользовавшись ее уязвимостью, легко пробилась сквозь поверхностные слои сознания прямо в долгосрочную память – это была аэробика, предположительно для страдающих хронической бессонницей.

Глаза и улыбка ведущей лучились неприкрытым садизмом; своими рычащими призывами «Жги! Жги! Жги!» она напоминала гостью из Салема 1690-х годов – всего лишь сбросила шляпку и надела трико. Затем ее темная сила проявилась вполне: батарейки в пульте по необъяснимым причинам перестали работать, и Хейзел, к своему ужасу, тем сильнее попадала под гипнотическое влияние программы, чем дольше наблюдала за механическими взмахами рук и ног. На заднем плане вторая девушка выполняла упражнения в два раза медленнее, а третья – в половину скорости второй; все вместе они создавали впечатление оптической иллюзии, которую было почти приятно наблюдать.

Только вот в слишком треугольных бровях ведущей Хейзел не находила ничего приятного. Из-за них она чувствовала себя неуверенно. Их изогнутые вершины выглядели так, будто они могут пробить экран телевизора и создать вакуум в пространстве, который засосет Хейзел внутрь. Тогда ей придется выполнять упражнения на одной восьмой скорости ведущей до скончания веков. Храп ее отца служил ненавязчивым саундтреком всей этой кошмарной фантазии, и, услышав его теперь, Хейзел ощутила удары ноги ведущей, приходящиеся ровно по виску.

– Нам надо прилечь, – сказала Хейзел фламинго. – Тяжелый день.

Фламинго был полым и улавливал вибрации папиного храпа, так что казалось, что птица ожила и мурлычет. Чтобы пройти по коридору назад до крыльца, не врезавшись в мебель, требовалось обрести равновесие. Хейзел подумала о шестах-балансирах, которыми пользуются канатоходцы. От Гоголя ей достался такой фактоид: фунамбулизм – профессиональный термин для хождения по канату. Слово показалось ей странным – слишком заумным для страшного циркового номера. Одним из ранних достижений Байрона было создание толстого оптоволоконного кабеля, который мог передавать данные нескольких информационных сетей за считанные секунды; проект получил междусобойное название «Веселбулоптика». Его продали в рамках оборонного контракта за сумму в два раза выше, чем цена всей компании (что и на тот момент превышало цену любой другой технологической компании в мире) – дело в том, что если бы его свесили с вертолета или просунули в любое помещение через окно или трубу, он мог бы захватить каждый бит информации на всех компьютерах внутри здания без присутствия оператора. В теории, конечно. Все, что создавали подразделения Байрона в рамках военных контрактов, работало исключительно в теории. Нетеоретическое использование нарушило бы международное право.

Хейзел никак не могла вспомнить, как канатоходцы держали эти палки. Вверху на вытянутых руках? Или ближе к телу, чуть присев? Рулады храпа нависали над ней, как низкий потолок; казалось, нужно пригнутся, чтобы не удариться о звук головой. Присев на корточки, Хейзел взяла фламинго за тонкую ножку и прижала к груди, но это не особо помогло. Теперь все, что касалось хождения по канату, вызывало у нее подозрения. В конце концов она заложила его за шею и положила руки сверху, как будто временно распяла сама себя на розовом кресте, и, пошатываясь, направилась в свою комнату.

По пути она остановилась, чтобы немного вздремнуть на полу. Затем она решила, что проще будет ползти по-собачьи, на четвереньках, осторожно взяв фламинго за шею зубами; когда она подтащила его к дивану на веранде, ее накрыло волной материнского инстинкта: в лунном свете узкая кушетка казалась созданной специально для этой птички. Хейзел откинула вязаный плед, уложила фламинго и натянула ему одеяло до самого клюва. Его зеркальный глаз утыкался ровно в подушку. Она понимала, что ей тоже нужно поспать и что она так пьяна, что у нее легко получится заснуть; ее опьяненный мозг настаивал, что нет смысла стоять на страже, ожидая следующего шага Байрона. Она не могла его предотвратить, что бы ни сделала; и сейчас, если бы кто-то убил ее, ее мозг, скорее всего, решил бы, что она нашла хорошую смерть от ожога пищевода.

Она подползла к птице и заботливо обхватила ее талию рукой.



Хейзел ненавидела – и она осознавала эту ненависть даже во сне – что в ее снах всегда фигурировал Байрон.

Речь не шла о сладкой мести, он даже не был там главным героем. Он просто был, как самое высокое здание на горизонте ее мыслей, которое нельзя ни сдвинуть с места, ни проигнорировать. В этот раз она слышала, как он посреди сна зовет ее по имени и просит проснуться.

«На помощь!» – кричал Байрон.

Хейзел открыла глаза и тоже закричала, сначала на пластиковую розовую головку с клювом, такую крохотную на ее подушке, просто невероятно маленькую, затем на потолок – кошмар продолжился, только теперь наяву. С потолка на нее смотрела проекция лица Байрона.

Она закричала в третий раз, когда глаза на лице моргнули; они были живыми. Он прочистил горло.

– Хейзел, – объявило лицо, – это я.

Хотя изображение покрывало всю плоскость потолка веранды, пропорционально оно не было совершенным. Лоб Байрона растянулся, как верхушка воздушного шара, так что занимал две трети его лица. Остальные черты сжимались в удлиненную колонну, бока которой сходились к крошечной точке его подбородка.

Хейзел оглядела крыльцо, определяя свое местоположение; в висках у нее пульсировало. Надеясь, что он еще не заметил фламинго, она предприняла череду маневров, чтобы затолкать птицу под плед.

– Байрон. Либо убей меня сразу, либо свали с моего потолка, – огрызнулась она, глядя вверх. Как будто ее бывший был настоящим великаном, который отправился на ее поиски и сорвал крышу отцовского дома.

Сейчас он выглядел так комично, что она почти забыла, что за кадром он организовал ее убийство. Лицом к лицу Байрон казался совсем безобидным. Пока не отдавал приказ ее убить.

– Ты оставила дома телефон. В доме твоего папы никто не берет трубку. Как я должен был с тобой связываться?

По его мечущимся зрачкам, едва заметным движениям головы, нервному морганию она поняла, что Байрон работает. Его рабочий стол был похож на улей, его окружали причудливые соты расположенных в шахматном порядке мониторов, и Байрон как-то умудрялся с помощью определенных движений глаз управлять каждым из них по отдельности, не двигая руками.

– Нам нужно поговорить, – объявил он. – Это важно. Поверь. Ты же не хочешь доводить до крайности.

Он повел плечами, из-за чего проекция его лица переместилась – теперь деревянный потолочный вентилятор как будто был вживлен в его левую щеку, вращаясь, как самое причудливое в мире родимое пятно. Ее и без этого подташнивало. Хейзел прикрыла глаза, чтобы унять тошноту.

– Ошибаешься, – прошептала она, не вполне веря, что Байрон вообще ее слышит.

Откуда взялось его лицо? Она оглядела комнату в поисках источника, но заметила его не сразу: тонкий луч света, струящийся через окно за ее спиной.

– Я тебя больше никогда не побеспокою и ни с кем не буду о тебе говорить. Ты можешь забыть о моем существовании. Считай меня благотворительным проектом, в который ты вложился, но в итоге ничего не вышло. Ты переоценил мой потенциал. Такое бывает. Мне жаль, что я тебя подвела, но начиная с этой минуты больше твое время я тратить не хочу.

– Ты не понимаешь, Хейзел. Мне нужно точно знать, что ты все взвесила, прежде чем я приму решение, которое мы не сможем изменить. Небезопасно говорить по этой линии…

– Я, Байрон, вообще не чувствую себя в безопасности. Разве это не проникновение со взломом? Я имею в виду твое лицо, – она выдержала паузу. – Я знаю, что ты собираешься меня убить. Так может, мы просто договоримся о дате и времени? Я не буду пытаться тебя остановить, но мне хотелось бы знать.

Хейзел увидела, что что-то промелькнуло за головой Байрона – там, в кабинете, кто-то был. Прошла всего секунда, но она была готова поклясться, что только что видела лицо Фиффани, что глаза Фиффани посмотрели на нее с потолка.

– В твоих собственных интересах узнать некоторую информацию. Я позволил себе поместить пару нехитрых приборов в погодостойкий сейф на вашем заднем дворе. Код от сейфа – дата нашей годовщины.

– Я не буду открывать сейф, Байрон. Я вообще не собираюсь больше пользоваться электроникой.

Ее даже немного удивила вспышка гнева, промелькнувшая на его лице – ну конечно, для него это было личным оскорблением.

Но ее почему-то успокаивало и убеждало в собственной значимости то, что, хотя он мог убить ее завтра же, но заставить ее перед смертью воспользоваться мобильным телефоном было ему не под силу.