Созданы для любви
Часть 5 из 28 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Никаких обязательств перед законом, конечно. Нам нужно научиться доверять друг другу. Но в течение шести месяцев мы с тобой просто встречаемся. А потом оценим наши отношения.
– Оценим?
– Решим, нужны ли они нам. Должны ли они продолжиться, выйти на новый уровень или, как говорят в бизнесе, быть аннулированы…
– Под языком… – проронила Хейзел, вспомнив про таблетки. – Ой! – спохватилась она, заметив, что Байрон смотрит на нее слишком уж пристально, а его губы растягиваются в улыбке. – Извини, я задумалась о своем.
– Ты хочешь сказать, ты согласна? – спросил Байрон радостно и взволнованно. – Ты предлагаешь поцеловаться?
Она не предлагала. Но он уже рядом с ней, и его горячие губы целуют ее так деликатно, как будто предлагают не обращать внимания на поцелуй – как официант, который тихонечко начинает убирать со стола, как только последние гости закончили с ужином. На мгновение ее рот приоткрылся, и его язык прошелся по всей длине ее языка – а через секунду она уже выходила из комнаты с очередной провожатой. Контраст был таким резким, что она даже спросила у сотрудницы:
– Я же только что целовалась с Байроном, да? Не с вами?
Ей очень хотелось добавить: «А что насчет ужина?»
– Меня вы точно не целовали, – ответила сотрудница, подводя Хейзел к припаркованной снаружи машине. – Байрон с вами свяжется.
И он связался.
Центр, как позже поняла Хейзел, только назывался домом, но по-настоящему домом не был. Не потому что они не проводили там время, нет. На самом деле Хейзел почти не выходила, а Байрон большую часть времени проводил в главном офисе по соседству – поездки он считал делом рискованным и старался выезжать как можно реже. Каждый вечер он приходил домой спать около десяти – с регулярностью, достойной робота.
Но и в тот, первый визит ей показалось, что «жизнью» происходящее в Центре можно назвать разве что с натяжкой. Размах Центра, конечно, впечатлял. Внутри все было вылизано, вычищено, стерилизовано; в каждую стену встроены сенсоры и система распознавания личности. Поначалу, да и потом тоже, все это казалось ей нереальным. Одним из немногих развлечений Хейзел в браке было ходить по дому с круглыми от удивления глазами и раскрытым ртом. Она почти всерьез верила, что Центр – это такой предсмертный обезьянник, куда души попадают сразу после смерти. За годы брака она не написала ни одного бумажного письма, но если бы ей довелось, вместо обратного адреса она указала бы что-то в духе: «Я живу там, куда умершие приходят, чтобы остыть и подготовиться к температурному режиму жизни после смерти».
Шесть месяцев спустя ее мама умерла, а Байрон сделал Хейзел предложение. Все представления Хейзел о замужестве рухнули, когда она в последний раз перед смертью мамы зашла к родителям.
– А где мама? – спросила она папу, не ожидая, что ответ перевернет ее жизнь.
– У Берни, – ответил тот. Так звали одного из их друзей, вдовца, который жил неподалеку. – Она уже пару недель с ним спит. Такое вот у нее предсмертное желание, порезвиться напоследок с другими партнерами. Ты ведь знаешь, в брачную ночь мы оба были девственниками.
Нет, Хейзел этого не знала, а думать о том, что ее мама занимается сексом, было не легче, чем думать, что сексом занимается холодильник… или плита. Хейзел казалось, что под одеждой у мамы вовсе нет гениталий, как у бойлера отопления или вентилятора.
– Она тебе изменяет?
Папа поправил очки, перелистнул страницу газеты и снова нахмурился. Когда он читал, его лицо всегда морщилось, как будто он готовился принять удар – как у водителя перед тем, как в лобовое стекло пикапа врежется туша оленя.
– Не говори глупостей. Это просто секс. Из списка дел перед смертью.
– И тебе все равно? – Хейзел помолчала, она не была уверена, чего хочет от разговора. Наверное, неплохо было бы знать, насколько странно обстоят дела. Может, пора совсем перестать общаться с родителями? – А у тебя… тоже есть любовницы?
Хейзел оперлась на столешницу и приготовилась к худшему.
Нравственность родителей всегда казалась ей одним из законов природы, неотъемлемой частью существования, одной из сил, которые не дают вселенной развалиться. Теперь полотно порядка треснуло по швам, и первичный хаос устремился на свободу.
– Вы свингеры?
– Боже, Хейзел! – папа положил газету на стол и отпил кофе. – Я не коммунист. И нет, сейчас мне незачем за кем-то бегать. Мне некуда спешить. Когда она умрет, у меня будет куча времени на других женщин.
Хейзел села за стол.
– Тебе не кажется, что это предательство?
Она открыла пачку печенья и стала было заедать стресс, но тут поняла, что ест песочное печенье со слабительным эффектом. Слабительные и секс на стороне – вот что, если вкратце, происходило в жизни ей родителей.
– Ну, из-за рака она чувствует себя обманутой. Если так ей легче, я не хочу мешать. К тому же это бесплатно, и мне ничего делать не нужно. На самом деле, мне даже повезло, что на ее последние желания не пришлось разориться. Когда рак нашли у жены Джима, ему пришлось поехать с ней в круиз по Европе. Да у меня на целый день хватит историй про жен друзей, которые перед смертью превратились в жадных лепреконов. У них золотая лихорадка началась. Просили золотое то, золотое это. Жена Калеба после первого курса химиотерапии чуть ли не купаться в золоте возжелала. А в завещании указала, чтобы ее похоронили вместе со всеми украшениями. Ему ни шиша не досталось, когда она окочурилась.
У Хейзел свело живот.
– Тебе грустно, что мама умирает?
Папа кивнул.
– Ты же знаешь, я не люблю перемены.
Оглядываясь назад, Хейзел понимала, что ее отношения с Байроном с самого начала не предвещали ничего хорошего. Сейчас она признавалась себе, что всегда подсознательно знала, не стоило говорить Байрону «да» и делать вид, что ей хочется за него замуж. Но он был богатым и успешным… И Хейзел нравилась ему, интересовала его. По крайней мере, та Хейзел, которой она притворялась, – неизменно веселая, согласная на все, начисто лишенная своих предпочтений. Она легко сошлась с Байроном, потому что вела себя как кольцо настроения: она любила то, что нравилось ему, и осуждала то, что он считал неприемлемым.
Когда-то давно ей попалась статья про человека, который прятал в подвале тайную семью: женщину, которую он похитил, и троих детей, которых она родила от него и растила в неволе. Все это время его первая жена и дети жили в том же самом доме. Хейзел могла еще поверить, что дети сверху ничего не подозревали. Но жена?! Эта история всплыла на одном из семинаров по психологии, и никто не понимал, как она могла не знать. Нашлась пара аргументов: возможно, жена просто была очень доверчивая и правда считала, что у него есть какая-то скучная причина держать подвал за семью замками, вроде тайной мастерской, где он вырезал по дереву. Другие студенты вспомнили про жен серийных убийц, насильников и садистов. Когда их мужей ловили и выяснялось, что те за последние годы (или десятки лет) поубивали кучу женщин, многие из жен утверждали, что совсем ничего не подозревали. «Наверное, их мужья очень хорошо умели врать?» – предположила тогда ее подруга. У преподавателя было другое мнение. Он был похож на помесь Бетховена и Эйнштейна: безумная прическа второго сочеталась с тяжеловесной серьезностью первого. Все, что бы он ни говорил, звучало пророчески и претендовало на вселенскую истину; когда он просил закрыть дверь, потому что из столовой слишком пахнет едой, это звучало, как утверждение, что уединение в этом мире невозможно. И вот он оглядел их и сказал: «Все всегда всё знают». «Да ладно?» – было первой реакцией. «А впрочем, да – после решила Хейзел. – Может, не все и не всё, но в какой-то мере, подсознательно или как-то еще, люди знают больше, чем себе признаются».
Так вышло и с ней самой. Конечно, ей хотелось верить, что перед ней было невозможно устоять: всего одна встреча – и властный, расчетливый технический гений сходит с ума от любви. Никаких махинаций. Она не сомневалась, что он увлекся ей и, может, увлечен до сих пор. Но он не мог не предполагать, что, выбрав ее, до конца жизни будет выслушивать восторженные благодарности в свой адрес. И, надо признать, он имел право их ждать, учитывая его положение в обществе. Многие женщины легко попадали под его чары. Примеров было достаточно: самый очевидный – Фиффани, его ассистентка. Хейзел думала, что на нее саму они тоже подействуют. А почему нет? Она ничего не добилась в жизни и понятия не имела, куда ей податься. Больше всего ей хотелось все бросить и начать с чистого листа. Кроме того, Байрону нравилось, что она ничего не понимала ни в науке, ни в технике. Ему нужен был кто-то, кто бы им восхищался. Кого можно было бы использовать.
На уровне чуйки она все прекрасно понимала, но не прислушалась к себе. Надо было слинять еще до свадьбы. В ее кольцо, прямо между слоями металла, было вмонтировано несколько нанокомпьютеров. А один даже поместили в самый центр бриллианта: ради «безопасности» Хейзел он отслеживал ее местонахождение и другие данные. Как только Байрон надел кольцо ей на палец, ей пришло уведомление, что ее сердцебиение участилось и ей следует присесть, положить голову на колени и дышать медленно и глубоко.
– Присядь, – сказал Байрон, и она послушалась.
– Это от радости, – объяснила она. Как бы не так. Это была паническая атака.
Ее жизнь складывалась совсем не так, как она представляла. Она грустила и сама не понимала почему, ведь она думала, что в ее жизни не будет ничего хорошего. Что ее ждет одиночество, существование от зарплаты до зарплаты, патовые свидания с людьми, похожими на нее, которые не могли ей понравиться, потому что она не нравилась самой себе. Она не представляла, на что будет похожа ее жизнь с Байроном. Но предложение от него решало все ее проблемы – фух, а ведь все почти посыпалось. Она нашла способ отвертеться от всех родительских упреков, всех увещеваний, что ей нужно взять жизнь в свои руки. Плата за учебу и кредиты висели на ней мертвым грузом, а для Байрона сумма была ерундовой – он оплатил все счета. Она слишком много тусила и ленилась и была на грани вылета из колледжа. А восстанавливаться на курсе было долго и трудно. Байрон же считал колледж глупостью. «Я бросил учебу, чтобы двадцать четыре на семь заниматься стартапом, – говорил он, – и, согласись, вышло неплохо». Ее мама недавно умерла, но вместо того, чтобы вернуться домой к еще более, чем раньше, эмоционально нестабильному отцу, Хейзел собралась переехать в футуристический особняк размером с небольшую деревеньку. Может, папа даже перестанет считать ее разочарованием, раз уж она нашла себе преуспевшего в жизни мужа.
– Ты – мой спаситель, – пошутила она как-то.
– Кто кого еще спас. До тебя я вообще никогда всерьез не думал жениться.
– И я, – поддержала Хейзел, хотя в последнее время только и думала о том, как бы за кого-нибудь выйти замуж. Первым ей сделал предложение механик на заправке, когда ей было пятнадцать. Он предложил выйти за него после того, как они поболтали о чем-то минут десять. По ее мнению, он был достаточно хорош: у него был тонкий шрам на щеке, похожий на кошачий ус, и хотя он носил форму с именем «Джейк», он сказал, что по-настоящему его зовут не так. Как же его на самом деле звали? Он сказал, что сам еще не решил, но пообещал подобрать себе имя до свадьбы, чтобы было что написать в свидетельстве. Пока что он предложил звать его экс-Джейк или, если хочется, придумать ему другое имя. Хейзел это очень понравилось, ведь раньше имен она никому не придумывала.
Однажды в детстве Хейзел хотела дать имя новогодней елке, но родители ей не дали. Она зашла на кухню поделиться («Я назвала елочку! Колючка!») и застала родителей за столом, оба плакали. Только что скончалась Филлис, их подруга, которую Хейзел никогда не видела, потому что та жила за несколько штатов от них, в той части страны, куда Хейзел никогда не ездила.
– Если уж и называть елку в этом году, – прохлюпала ее мама, – то только Филлис.
От этих слов папа снова разрыдался в голос, и мама тут же подхватила.
– Прекрасная мысль, – слукавила Хейзел.
В тот год имя елки задало празднику траурный тон – обвешивать Филлис гирляндами и украшениями было, по мнению мамы, неправильно; и подарки, которые не были посмертными дарами, под ее ветви складывать тоже было нельзя. Шарики и игрушки убрали, и вместо них елку обмотали льняным черным шарфом. Рождественским утром вместо того чтобы открывать подарки, они приготовили мясной рулет и положили его под дерево вместе с банкой «Доктор Пеппер» и киножурналом, открытым на странице с рецензиями, – все это были любимые вещи Филлис. Затем они все вместе уселись на диван смотреть, как поднимается пар над рулетом. Когда рулет остыл, мама сказала:
– Мы как будто бы увидели, как дух Филлис покинул землю и вознесся на небеса.
– А есть мы когда будем? – спросила Хейзел.
Мама вздохнула.
– После такого мне есть совсем расхотелось. Только что мы символически воспроизвели переход от жизни к смерти. По-моему, лучший подарок на Рождество. Правда, не слишком радостный. Мне лучше прилечь.
Папа поддержал ее, и как только они вышли из комнаты, Хейзел сделала то, за что ее могли осудить, хотя сама она не понимала, что в этом плохого, – она подошла к дереву, провела пальцем по верхнему слою рулета и сунула палец в рот. Она потянулась было к нему еще раз, но тут почувствовала, что атмосфера в комнате изменилась с нейтральной на гнетущую. Она обернулась и увидела в дверях своего отца, он смотрел на нее с отвращением и качал головой. Как только он ушел, она съела еще кусочек. Отвращение папа унес с собой, а рулет остался перед ней.
4
Май 2018
Расставание прошло не слишком удачно, хотя в плане финансов день выдался отличным. Элизабет, милая усыпанная родинками Элизабет (Джаспер так ее втайне и называл: Родинка) только что выписала ему чек на 38 000 долларов из ее нынешних 401 000, якобы для того, чтобы Джаспер оплатил первый год в медицинском колледже. Джаспер убедил ее, что она ничем не рискует: когда он выучится и станет врачом, он сможет компенсировать все ее затраты. Хотя значения это не имеет – ее деньги, его деньги, ведь к тому моменту они уже будут женаты («Я не хочу делать предложение, пока не смогу тебя обеспечивать. Если бы не это, я бы не медлил ни секунды»). Дело сделано: деньги официально принадлежат ему, сообщение о разрыве отправлено, старый телефон уничтожен и новый куплен. Впрочем, следовало признать: Родинка оказалась довольно находчивой. Она как-то умудрилась (нет смысла гадать, как именно – скорее всего, попросила помочь свою унылую подружку Дану, которая работает в одном из гоголевских отделов по сбору данных) не просто найти отель, где он остановился, но даже выяснить, в каком номере. Теперь она безостановочно с энергичной целеустремленностью стучалась в его окно. Причем не просто хлопала по стеклу – это он еще мог бы игнорировать. От ее ударов сотрясались стены. Она снова и снова бросалась своим полным телом в окно и продолжала так долго (на протяжении двух серий «Закона и порядка»!), как будто вообще не ведает усталости. Раньше, с другими женщинами, в те годы, когда Джаспер еще не владел ремеслом в совершенстве, он уже видел, как обычное тело, подпитываемое топливом разбитого сердца и ярости, превращается в сверхчеловеческую машину. В конце концов он отодвинул занавеску, чтобы посмотреть, как она разбегается от балкона к его окну – она это проделала три или четыре раза, прежде чем заметила, что он, находясь в безопасности по ту сторону стекла, наблюдает за ней. С видом безучастного психиатра, который смотрит на запертого в изоляторе душевнобольного.
Она выглядела совсем как безумная – вспотевшая, растрепанная, струйка крови стекает по лицу из небольшой ранки у самой линии волос. Она жутко злилась. Ее глаза казались огромными, раздутыми гелием. Она сбросила тяжелое бремя логики и рациональности. И за спиной у нее как будто выросли крылья.
– Ты, социопат сраный, – начала она. – верни мои деньги, или я позвоню в полицию!
Сейчас лучше всего было сохранять спокойствие и не проявлять агрессию. Это было нетрудно, потому что он знал: какую бы сцену ни закатила Лиз, все обойдется без последствий. И хотя он предпочел бы обойтись без полиции, их возможное вмешательство не пугало его так, как Родинка и другие женщины до нее того бы хотели.
– Нет ничего противозаконного в том, что я тебя бросил, Лиз, – сказал он через окно.
В этот момент их мыслительный механизм всегда переключался. Джаспер буквально видел, как к ним приходит осознание. Сначала они задумывались, глядя вниз и в сторону. Потом натянутые мышцы на их лицах расслаблялись и обмякали – причем не сразу, а как будто кто-то разбирал большой шатер: когда одну за другой убирают опоры, вся конструкция постепенно теряет форму. Деньги были переданы ему банковским переводом. Подарены. Никаких фальшивых свидетельств об инвестировании, никаких документальных подтверждений мошенничества. Элизабет начала всхлипывать. Джаспер задернул штору.
– Тебе придется всю жизнь оглядываться, нет ли меня поблизости, – выкрикнула она. Теперь она плакала, и это было к лучшему: она наверняка предпочтет плакать в машине, а не за стеной номера в мотеле. Ее грусть свидетельствовала, что скоро она начнет справляться с горем. И будет думать о том, что он никогда больше не проскользит языком по ее усеянному родинками телу. О том, что все это он делал только ради ее денег.
Не то чтобы ему было неприятно с ней спать. Джаспер не знал, как ему следует относиться к тому, что ему нравился секс с этой женщиной. Как и с практически любой женщиной. Он и сам предпочел бы, чтобы ему нравилось не так сильно. Хотел бы относиться к сексу как к работе, как будто это была скорее проституция, чем мошенничество. Но секс не требовал усилий, ему никогда не приходилось изображать влечение. В этом плане ему нравилось считать себя сторонником феминизма. Он отдавал себе отчет, что не в полной мере соответствует всем феминистическим идеалам, как он их понимал, но знал, что они включали в себя принятие человеческого тела, а Джаспер всегда принимал любые тела. У него был талант возбуждаться. Это был его дар. Глупо не зарабатывать на жизнь тем, что легче всего дается. К тому же благодаря волнистым, как у грека, волосам до плеч и козлиной бородке, Джаспер сильно напоминал Иисуса, каким его изображают европейцы. Еще одно преимущество.
Когда его останавливали в аптеках и на заправках и спрашивали: «Кого вы мне напоминаете?», он отвечал: «Может быть, сына Божьего?» Сначала в ответ смеялись, потом восхищенно кивали. Ощущение, что с ним давно знакомы, было ключевым в его рабочей схеме. Фактор доверия был важнее всего.
Романтические отношения без тайного умысла его мало привлекали. Чувство уязвимости вызывало у него отвращение. Страдания из-за многочисленных разводов отца искорежили Джаспера так, как вода повреждает древесину: он остался тем же самым человеком, но его как будто размыло. В любой ситуации теперь всегда существовала опасность, что эмоции возьмут над ним верх. Он мог неожиданно засомневаться и отступить.
По телевизору воспроизводили смерть знаменитой актрисы – та погибла, катаясь на лыжах. На мотосани вертикально установили манекен для краш-теста, и он врезался в дерево с такой силой, что слетели напяленные на куклу шапка и парик. Камера приблизилась, и стало видно, что манекен упал в снег и распластался так правдоподобно, что напоминал настоящую женщину.
И тут Джаспера осенило. Почему бы не поехать куда-нибудь, где похолоднее? То, что привлекало его в местах пляжного отдыха, – общество, состоящее исключительно из людей, приехавших на время и предпочитающих анонимность (не считая рабочего персонала и богатых местных жителей) – могло быть характерно и для зимних курортов. Он вырос на юге, и его никогда не манили места, где было бы менее тепло и влажно, но, возможно, сейчас самое время распрощаться с жарой. Особенно после Элизабет. Вряд ли будет достаточно просто уехать в соседний штат, чтобы она потеряла его след.
Он аккуратно почесал яйца. Он не брил их уже несколько дней – с самого разрыва. Гладкая кожа всегда приятно удивляла женщин. «Такие нежные! – воскликнула Родинка в первый раз. – Я и не знала, что без волос они такие. Думала, кожа на яйцах похожа на кожу на локтях». Она зажала его мошонку между большим и средним пальцами и принялась перекатывать, как атласное украшение: «Кажется, что твои яйца сотканы из лепестков розы».
Это сравнение почему-то вызвало у него жалость к ней, как будто он навсегда испортил Родинку. Джаспер полагал, что через несколько месяцев, когда она немного оправится от потери – и денег, и иллюзий насчет их любви – и найдет нового парня, у того яйца будут волосатыми. Возможно, даже чересчур волосатыми. Наверное, такова ее судьба. Она тяжело перенесет эту перемену, рассуждал Джаспер, но, может быть, оно и к лучшему. Может быть, теперь волосатые яйца будут у нее ассоциироваться с безопасностью. Может быть, с безопасностью будет ассоциироваться все негладкое. Может быть, она будет специально покупать низкокачественные колючие простыни и однослойную туалетную бумагу без тиснения. На самом деле, еще во время их самого первого секса Джаспер подумал, что Элизабет сама виновата, раз не поняла смысл предзнаменования: что все это ускользнет сквозь ее пальцы так же легко, как проскальзывали его яйца.
Джаспер провел в прибрежном курортном городе почти год, то есть, учитывая его род деятельности, подзадержался. На протяжении нескольких лет он с несвойственной ему точностью проводил на одном месте полгода, а потом переезжал. Способность к самодисциплине не была ему свойственна; ему было скучно жить по расписанию, но эта скука хорошо вознаграждалась – ему было не по себе от того, что он ухаживал по графику, строил прочные отношения, основанные на доверии и любви, а потом разделял их на три части, как акты в пьесе. Формула окупалась, но навевала тоску. В конце концов он заметил, что задерживается все дольше, позволяет ситуации накалиться, подумывает о том, чтобы ввязаться во вторую аферу с кем-нибудь из наиболее легковерных.
Но, задержавшись на одном месте, он расслабился и, очевидно, стал отвлекаться: то, что Родинка его нашла – верное доказательство. Он стал небрежен. Он провел в одном городе целый год – это было недальновидно, а потому так захватывающе.
Теперь пора уезжать. Он встретит последний закат у моря и начнет собирать вещи.
– Оценим?
– Решим, нужны ли они нам. Должны ли они продолжиться, выйти на новый уровень или, как говорят в бизнесе, быть аннулированы…
– Под языком… – проронила Хейзел, вспомнив про таблетки. – Ой! – спохватилась она, заметив, что Байрон смотрит на нее слишком уж пристально, а его губы растягиваются в улыбке. – Извини, я задумалась о своем.
– Ты хочешь сказать, ты согласна? – спросил Байрон радостно и взволнованно. – Ты предлагаешь поцеловаться?
Она не предлагала. Но он уже рядом с ней, и его горячие губы целуют ее так деликатно, как будто предлагают не обращать внимания на поцелуй – как официант, который тихонечко начинает убирать со стола, как только последние гости закончили с ужином. На мгновение ее рот приоткрылся, и его язык прошелся по всей длине ее языка – а через секунду она уже выходила из комнаты с очередной провожатой. Контраст был таким резким, что она даже спросила у сотрудницы:
– Я же только что целовалась с Байроном, да? Не с вами?
Ей очень хотелось добавить: «А что насчет ужина?»
– Меня вы точно не целовали, – ответила сотрудница, подводя Хейзел к припаркованной снаружи машине. – Байрон с вами свяжется.
И он связался.
Центр, как позже поняла Хейзел, только назывался домом, но по-настоящему домом не был. Не потому что они не проводили там время, нет. На самом деле Хейзел почти не выходила, а Байрон большую часть времени проводил в главном офисе по соседству – поездки он считал делом рискованным и старался выезжать как можно реже. Каждый вечер он приходил домой спать около десяти – с регулярностью, достойной робота.
Но и в тот, первый визит ей показалось, что «жизнью» происходящее в Центре можно назвать разве что с натяжкой. Размах Центра, конечно, впечатлял. Внутри все было вылизано, вычищено, стерилизовано; в каждую стену встроены сенсоры и система распознавания личности. Поначалу, да и потом тоже, все это казалось ей нереальным. Одним из немногих развлечений Хейзел в браке было ходить по дому с круглыми от удивления глазами и раскрытым ртом. Она почти всерьез верила, что Центр – это такой предсмертный обезьянник, куда души попадают сразу после смерти. За годы брака она не написала ни одного бумажного письма, но если бы ей довелось, вместо обратного адреса она указала бы что-то в духе: «Я живу там, куда умершие приходят, чтобы остыть и подготовиться к температурному режиму жизни после смерти».
Шесть месяцев спустя ее мама умерла, а Байрон сделал Хейзел предложение. Все представления Хейзел о замужестве рухнули, когда она в последний раз перед смертью мамы зашла к родителям.
– А где мама? – спросила она папу, не ожидая, что ответ перевернет ее жизнь.
– У Берни, – ответил тот. Так звали одного из их друзей, вдовца, который жил неподалеку. – Она уже пару недель с ним спит. Такое вот у нее предсмертное желание, порезвиться напоследок с другими партнерами. Ты ведь знаешь, в брачную ночь мы оба были девственниками.
Нет, Хейзел этого не знала, а думать о том, что ее мама занимается сексом, было не легче, чем думать, что сексом занимается холодильник… или плита. Хейзел казалось, что под одеждой у мамы вовсе нет гениталий, как у бойлера отопления или вентилятора.
– Она тебе изменяет?
Папа поправил очки, перелистнул страницу газеты и снова нахмурился. Когда он читал, его лицо всегда морщилось, как будто он готовился принять удар – как у водителя перед тем, как в лобовое стекло пикапа врежется туша оленя.
– Не говори глупостей. Это просто секс. Из списка дел перед смертью.
– И тебе все равно? – Хейзел помолчала, она не была уверена, чего хочет от разговора. Наверное, неплохо было бы знать, насколько странно обстоят дела. Может, пора совсем перестать общаться с родителями? – А у тебя… тоже есть любовницы?
Хейзел оперлась на столешницу и приготовилась к худшему.
Нравственность родителей всегда казалась ей одним из законов природы, неотъемлемой частью существования, одной из сил, которые не дают вселенной развалиться. Теперь полотно порядка треснуло по швам, и первичный хаос устремился на свободу.
– Вы свингеры?
– Боже, Хейзел! – папа положил газету на стол и отпил кофе. – Я не коммунист. И нет, сейчас мне незачем за кем-то бегать. Мне некуда спешить. Когда она умрет, у меня будет куча времени на других женщин.
Хейзел села за стол.
– Тебе не кажется, что это предательство?
Она открыла пачку печенья и стала было заедать стресс, но тут поняла, что ест песочное печенье со слабительным эффектом. Слабительные и секс на стороне – вот что, если вкратце, происходило в жизни ей родителей.
– Ну, из-за рака она чувствует себя обманутой. Если так ей легче, я не хочу мешать. К тому же это бесплатно, и мне ничего делать не нужно. На самом деле, мне даже повезло, что на ее последние желания не пришлось разориться. Когда рак нашли у жены Джима, ему пришлось поехать с ней в круиз по Европе. Да у меня на целый день хватит историй про жен друзей, которые перед смертью превратились в жадных лепреконов. У них золотая лихорадка началась. Просили золотое то, золотое это. Жена Калеба после первого курса химиотерапии чуть ли не купаться в золоте возжелала. А в завещании указала, чтобы ее похоронили вместе со всеми украшениями. Ему ни шиша не досталось, когда она окочурилась.
У Хейзел свело живот.
– Тебе грустно, что мама умирает?
Папа кивнул.
– Ты же знаешь, я не люблю перемены.
Оглядываясь назад, Хейзел понимала, что ее отношения с Байроном с самого начала не предвещали ничего хорошего. Сейчас она признавалась себе, что всегда подсознательно знала, не стоило говорить Байрону «да» и делать вид, что ей хочется за него замуж. Но он был богатым и успешным… И Хейзел нравилась ему, интересовала его. По крайней мере, та Хейзел, которой она притворялась, – неизменно веселая, согласная на все, начисто лишенная своих предпочтений. Она легко сошлась с Байроном, потому что вела себя как кольцо настроения: она любила то, что нравилось ему, и осуждала то, что он считал неприемлемым.
Когда-то давно ей попалась статья про человека, который прятал в подвале тайную семью: женщину, которую он похитил, и троих детей, которых она родила от него и растила в неволе. Все это время его первая жена и дети жили в том же самом доме. Хейзел могла еще поверить, что дети сверху ничего не подозревали. Но жена?! Эта история всплыла на одном из семинаров по психологии, и никто не понимал, как она могла не знать. Нашлась пара аргументов: возможно, жена просто была очень доверчивая и правда считала, что у него есть какая-то скучная причина держать подвал за семью замками, вроде тайной мастерской, где он вырезал по дереву. Другие студенты вспомнили про жен серийных убийц, насильников и садистов. Когда их мужей ловили и выяснялось, что те за последние годы (или десятки лет) поубивали кучу женщин, многие из жен утверждали, что совсем ничего не подозревали. «Наверное, их мужья очень хорошо умели врать?» – предположила тогда ее подруга. У преподавателя было другое мнение. Он был похож на помесь Бетховена и Эйнштейна: безумная прическа второго сочеталась с тяжеловесной серьезностью первого. Все, что бы он ни говорил, звучало пророчески и претендовало на вселенскую истину; когда он просил закрыть дверь, потому что из столовой слишком пахнет едой, это звучало, как утверждение, что уединение в этом мире невозможно. И вот он оглядел их и сказал: «Все всегда всё знают». «Да ладно?» – было первой реакцией. «А впрочем, да – после решила Хейзел. – Может, не все и не всё, но в какой-то мере, подсознательно или как-то еще, люди знают больше, чем себе признаются».
Так вышло и с ней самой. Конечно, ей хотелось верить, что перед ней было невозможно устоять: всего одна встреча – и властный, расчетливый технический гений сходит с ума от любви. Никаких махинаций. Она не сомневалась, что он увлекся ей и, может, увлечен до сих пор. Но он не мог не предполагать, что, выбрав ее, до конца жизни будет выслушивать восторженные благодарности в свой адрес. И, надо признать, он имел право их ждать, учитывая его положение в обществе. Многие женщины легко попадали под его чары. Примеров было достаточно: самый очевидный – Фиффани, его ассистентка. Хейзел думала, что на нее саму они тоже подействуют. А почему нет? Она ничего не добилась в жизни и понятия не имела, куда ей податься. Больше всего ей хотелось все бросить и начать с чистого листа. Кроме того, Байрону нравилось, что она ничего не понимала ни в науке, ни в технике. Ему нужен был кто-то, кто бы им восхищался. Кого можно было бы использовать.
На уровне чуйки она все прекрасно понимала, но не прислушалась к себе. Надо было слинять еще до свадьбы. В ее кольцо, прямо между слоями металла, было вмонтировано несколько нанокомпьютеров. А один даже поместили в самый центр бриллианта: ради «безопасности» Хейзел он отслеживал ее местонахождение и другие данные. Как только Байрон надел кольцо ей на палец, ей пришло уведомление, что ее сердцебиение участилось и ей следует присесть, положить голову на колени и дышать медленно и глубоко.
– Присядь, – сказал Байрон, и она послушалась.
– Это от радости, – объяснила она. Как бы не так. Это была паническая атака.
Ее жизнь складывалась совсем не так, как она представляла. Она грустила и сама не понимала почему, ведь она думала, что в ее жизни не будет ничего хорошего. Что ее ждет одиночество, существование от зарплаты до зарплаты, патовые свидания с людьми, похожими на нее, которые не могли ей понравиться, потому что она не нравилась самой себе. Она не представляла, на что будет похожа ее жизнь с Байроном. Но предложение от него решало все ее проблемы – фух, а ведь все почти посыпалось. Она нашла способ отвертеться от всех родительских упреков, всех увещеваний, что ей нужно взять жизнь в свои руки. Плата за учебу и кредиты висели на ней мертвым грузом, а для Байрона сумма была ерундовой – он оплатил все счета. Она слишком много тусила и ленилась и была на грани вылета из колледжа. А восстанавливаться на курсе было долго и трудно. Байрон же считал колледж глупостью. «Я бросил учебу, чтобы двадцать четыре на семь заниматься стартапом, – говорил он, – и, согласись, вышло неплохо». Ее мама недавно умерла, но вместо того, чтобы вернуться домой к еще более, чем раньше, эмоционально нестабильному отцу, Хейзел собралась переехать в футуристический особняк размером с небольшую деревеньку. Может, папа даже перестанет считать ее разочарованием, раз уж она нашла себе преуспевшего в жизни мужа.
– Ты – мой спаситель, – пошутила она как-то.
– Кто кого еще спас. До тебя я вообще никогда всерьез не думал жениться.
– И я, – поддержала Хейзел, хотя в последнее время только и думала о том, как бы за кого-нибудь выйти замуж. Первым ей сделал предложение механик на заправке, когда ей было пятнадцать. Он предложил выйти за него после того, как они поболтали о чем-то минут десять. По ее мнению, он был достаточно хорош: у него был тонкий шрам на щеке, похожий на кошачий ус, и хотя он носил форму с именем «Джейк», он сказал, что по-настоящему его зовут не так. Как же его на самом деле звали? Он сказал, что сам еще не решил, но пообещал подобрать себе имя до свадьбы, чтобы было что написать в свидетельстве. Пока что он предложил звать его экс-Джейк или, если хочется, придумать ему другое имя. Хейзел это очень понравилось, ведь раньше имен она никому не придумывала.
Однажды в детстве Хейзел хотела дать имя новогодней елке, но родители ей не дали. Она зашла на кухню поделиться («Я назвала елочку! Колючка!») и застала родителей за столом, оба плакали. Только что скончалась Филлис, их подруга, которую Хейзел никогда не видела, потому что та жила за несколько штатов от них, в той части страны, куда Хейзел никогда не ездила.
– Если уж и называть елку в этом году, – прохлюпала ее мама, – то только Филлис.
От этих слов папа снова разрыдался в голос, и мама тут же подхватила.
– Прекрасная мысль, – слукавила Хейзел.
В тот год имя елки задало празднику траурный тон – обвешивать Филлис гирляндами и украшениями было, по мнению мамы, неправильно; и подарки, которые не были посмертными дарами, под ее ветви складывать тоже было нельзя. Шарики и игрушки убрали, и вместо них елку обмотали льняным черным шарфом. Рождественским утром вместо того чтобы открывать подарки, они приготовили мясной рулет и положили его под дерево вместе с банкой «Доктор Пеппер» и киножурналом, открытым на странице с рецензиями, – все это были любимые вещи Филлис. Затем они все вместе уселись на диван смотреть, как поднимается пар над рулетом. Когда рулет остыл, мама сказала:
– Мы как будто бы увидели, как дух Филлис покинул землю и вознесся на небеса.
– А есть мы когда будем? – спросила Хейзел.
Мама вздохнула.
– После такого мне есть совсем расхотелось. Только что мы символически воспроизвели переход от жизни к смерти. По-моему, лучший подарок на Рождество. Правда, не слишком радостный. Мне лучше прилечь.
Папа поддержал ее, и как только они вышли из комнаты, Хейзел сделала то, за что ее могли осудить, хотя сама она не понимала, что в этом плохого, – она подошла к дереву, провела пальцем по верхнему слою рулета и сунула палец в рот. Она потянулась было к нему еще раз, но тут почувствовала, что атмосфера в комнате изменилась с нейтральной на гнетущую. Она обернулась и увидела в дверях своего отца, он смотрел на нее с отвращением и качал головой. Как только он ушел, она съела еще кусочек. Отвращение папа унес с собой, а рулет остался перед ней.
4
Май 2018
Расставание прошло не слишком удачно, хотя в плане финансов день выдался отличным. Элизабет, милая усыпанная родинками Элизабет (Джаспер так ее втайне и называл: Родинка) только что выписала ему чек на 38 000 долларов из ее нынешних 401 000, якобы для того, чтобы Джаспер оплатил первый год в медицинском колледже. Джаспер убедил ее, что она ничем не рискует: когда он выучится и станет врачом, он сможет компенсировать все ее затраты. Хотя значения это не имеет – ее деньги, его деньги, ведь к тому моменту они уже будут женаты («Я не хочу делать предложение, пока не смогу тебя обеспечивать. Если бы не это, я бы не медлил ни секунды»). Дело сделано: деньги официально принадлежат ему, сообщение о разрыве отправлено, старый телефон уничтожен и новый куплен. Впрочем, следовало признать: Родинка оказалась довольно находчивой. Она как-то умудрилась (нет смысла гадать, как именно – скорее всего, попросила помочь свою унылую подружку Дану, которая работает в одном из гоголевских отделов по сбору данных) не просто найти отель, где он остановился, но даже выяснить, в каком номере. Теперь она безостановочно с энергичной целеустремленностью стучалась в его окно. Причем не просто хлопала по стеклу – это он еще мог бы игнорировать. От ее ударов сотрясались стены. Она снова и снова бросалась своим полным телом в окно и продолжала так долго (на протяжении двух серий «Закона и порядка»!), как будто вообще не ведает усталости. Раньше, с другими женщинами, в те годы, когда Джаспер еще не владел ремеслом в совершенстве, он уже видел, как обычное тело, подпитываемое топливом разбитого сердца и ярости, превращается в сверхчеловеческую машину. В конце концов он отодвинул занавеску, чтобы посмотреть, как она разбегается от балкона к его окну – она это проделала три или четыре раза, прежде чем заметила, что он, находясь в безопасности по ту сторону стекла, наблюдает за ней. С видом безучастного психиатра, который смотрит на запертого в изоляторе душевнобольного.
Она выглядела совсем как безумная – вспотевшая, растрепанная, струйка крови стекает по лицу из небольшой ранки у самой линии волос. Она жутко злилась. Ее глаза казались огромными, раздутыми гелием. Она сбросила тяжелое бремя логики и рациональности. И за спиной у нее как будто выросли крылья.
– Ты, социопат сраный, – начала она. – верни мои деньги, или я позвоню в полицию!
Сейчас лучше всего было сохранять спокойствие и не проявлять агрессию. Это было нетрудно, потому что он знал: какую бы сцену ни закатила Лиз, все обойдется без последствий. И хотя он предпочел бы обойтись без полиции, их возможное вмешательство не пугало его так, как Родинка и другие женщины до нее того бы хотели.
– Нет ничего противозаконного в том, что я тебя бросил, Лиз, – сказал он через окно.
В этот момент их мыслительный механизм всегда переключался. Джаспер буквально видел, как к ним приходит осознание. Сначала они задумывались, глядя вниз и в сторону. Потом натянутые мышцы на их лицах расслаблялись и обмякали – причем не сразу, а как будто кто-то разбирал большой шатер: когда одну за другой убирают опоры, вся конструкция постепенно теряет форму. Деньги были переданы ему банковским переводом. Подарены. Никаких фальшивых свидетельств об инвестировании, никаких документальных подтверждений мошенничества. Элизабет начала всхлипывать. Джаспер задернул штору.
– Тебе придется всю жизнь оглядываться, нет ли меня поблизости, – выкрикнула она. Теперь она плакала, и это было к лучшему: она наверняка предпочтет плакать в машине, а не за стеной номера в мотеле. Ее грусть свидетельствовала, что скоро она начнет справляться с горем. И будет думать о том, что он никогда больше не проскользит языком по ее усеянному родинками телу. О том, что все это он делал только ради ее денег.
Не то чтобы ему было неприятно с ней спать. Джаспер не знал, как ему следует относиться к тому, что ему нравился секс с этой женщиной. Как и с практически любой женщиной. Он и сам предпочел бы, чтобы ему нравилось не так сильно. Хотел бы относиться к сексу как к работе, как будто это была скорее проституция, чем мошенничество. Но секс не требовал усилий, ему никогда не приходилось изображать влечение. В этом плане ему нравилось считать себя сторонником феминизма. Он отдавал себе отчет, что не в полной мере соответствует всем феминистическим идеалам, как он их понимал, но знал, что они включали в себя принятие человеческого тела, а Джаспер всегда принимал любые тела. У него был талант возбуждаться. Это был его дар. Глупо не зарабатывать на жизнь тем, что легче всего дается. К тому же благодаря волнистым, как у грека, волосам до плеч и козлиной бородке, Джаспер сильно напоминал Иисуса, каким его изображают европейцы. Еще одно преимущество.
Когда его останавливали в аптеках и на заправках и спрашивали: «Кого вы мне напоминаете?», он отвечал: «Может быть, сына Божьего?» Сначала в ответ смеялись, потом восхищенно кивали. Ощущение, что с ним давно знакомы, было ключевым в его рабочей схеме. Фактор доверия был важнее всего.
Романтические отношения без тайного умысла его мало привлекали. Чувство уязвимости вызывало у него отвращение. Страдания из-за многочисленных разводов отца искорежили Джаспера так, как вода повреждает древесину: он остался тем же самым человеком, но его как будто размыло. В любой ситуации теперь всегда существовала опасность, что эмоции возьмут над ним верх. Он мог неожиданно засомневаться и отступить.
По телевизору воспроизводили смерть знаменитой актрисы – та погибла, катаясь на лыжах. На мотосани вертикально установили манекен для краш-теста, и он врезался в дерево с такой силой, что слетели напяленные на куклу шапка и парик. Камера приблизилась, и стало видно, что манекен упал в снег и распластался так правдоподобно, что напоминал настоящую женщину.
И тут Джаспера осенило. Почему бы не поехать куда-нибудь, где похолоднее? То, что привлекало его в местах пляжного отдыха, – общество, состоящее исключительно из людей, приехавших на время и предпочитающих анонимность (не считая рабочего персонала и богатых местных жителей) – могло быть характерно и для зимних курортов. Он вырос на юге, и его никогда не манили места, где было бы менее тепло и влажно, но, возможно, сейчас самое время распрощаться с жарой. Особенно после Элизабет. Вряд ли будет достаточно просто уехать в соседний штат, чтобы она потеряла его след.
Он аккуратно почесал яйца. Он не брил их уже несколько дней – с самого разрыва. Гладкая кожа всегда приятно удивляла женщин. «Такие нежные! – воскликнула Родинка в первый раз. – Я и не знала, что без волос они такие. Думала, кожа на яйцах похожа на кожу на локтях». Она зажала его мошонку между большим и средним пальцами и принялась перекатывать, как атласное украшение: «Кажется, что твои яйца сотканы из лепестков розы».
Это сравнение почему-то вызвало у него жалость к ней, как будто он навсегда испортил Родинку. Джаспер полагал, что через несколько месяцев, когда она немного оправится от потери – и денег, и иллюзий насчет их любви – и найдет нового парня, у того яйца будут волосатыми. Возможно, даже чересчур волосатыми. Наверное, такова ее судьба. Она тяжело перенесет эту перемену, рассуждал Джаспер, но, может быть, оно и к лучшему. Может быть, теперь волосатые яйца будут у нее ассоциироваться с безопасностью. Может быть, с безопасностью будет ассоциироваться все негладкое. Может быть, она будет специально покупать низкокачественные колючие простыни и однослойную туалетную бумагу без тиснения. На самом деле, еще во время их самого первого секса Джаспер подумал, что Элизабет сама виновата, раз не поняла смысл предзнаменования: что все это ускользнет сквозь ее пальцы так же легко, как проскальзывали его яйца.
Джаспер провел в прибрежном курортном городе почти год, то есть, учитывая его род деятельности, подзадержался. На протяжении нескольких лет он с несвойственной ему точностью проводил на одном месте полгода, а потом переезжал. Способность к самодисциплине не была ему свойственна; ему было скучно жить по расписанию, но эта скука хорошо вознаграждалась – ему было не по себе от того, что он ухаживал по графику, строил прочные отношения, основанные на доверии и любви, а потом разделял их на три части, как акты в пьесе. Формула окупалась, но навевала тоску. В конце концов он заметил, что задерживается все дольше, позволяет ситуации накалиться, подумывает о том, чтобы ввязаться во вторую аферу с кем-нибудь из наиболее легковерных.
Но, задержавшись на одном месте, он расслабился и, очевидно, стал отвлекаться: то, что Родинка его нашла – верное доказательство. Он стал небрежен. Он провел в одном городе целый год – это было недальновидно, а потому так захватывающе.
Теперь пора уезжать. Он встретит последний закат у моря и начнет собирать вещи.