Созданы для любви

Если она отложит ответ, то разговор закончится быстрее, чем если она откажется.

– Мне нужно время, чтобы оплакать Ливера, – сказала Хейзел. – Очень жаль, знаешь ли, что его никогда не существовало.

Байрон вздохнул.

– Ну хорошо. Можешь потянуть резину еще немножко. Но прошу, не испытывай мое терпение. Ты можешь оплакивать его здесь сколько душе будет угодно. Я даже могу выдать тебе черную вуаль. Все, что захочешь, Хейзел. Я знаю, как поддержать.

Звонок прервался, и Хейзел обнаружила, что лежит на траве заднего двора и ползет к стеклянной двери на крыльце. Добравшись до нее, она прижалась лбом к стеклу и замерла в ожидании, как питомец, которого выпустили погулять.

Хейзел хотелось бы, чтобы у ее папы была собака или кошка, любое животное, которое могло бы ее утешить. Ее родители всегда были против домашних животных. «Живым существам, которые не носят нижнего белья, не место на моем диване, – говорила мама. – Кроме того, собаки не могут испытывать чувство вины. А если и могут, то недостаточно. Недостаточно для того, чтобы мне захотелось с ними общаться».

Хейзел стала биться головой о стекло, без особого энтузиазма пытаясь его разбить или хотя бы причинить себе боль, или, может быть, отключиться, если она побьется так достаточно долго.

– Вам с мамой никогда не было до меня дела! – вдруг закричала она. Она кричала сквозь стекло на своего папу, хотя его даже не было в комнате. В стекле она видела собственное отражение, так что, по сути, она кричала сама на себя, но от этого разошлась еще сильнее. – Думаешь, я просто так вышла замуж за монстра? Ты в курсе, что вздрагиваешь каждый раз, когда я вхожу в комнату? Не очень-то это полезно для самооценки. Я не раз спрашивала себя: человек ли я вообще? Или перекати-поле из стекловаты? Или, может, вирус полиомиелита?

Хейзел заметила, что теперь рыдает уже истерически и все лицо стало мокрым и липким. Когда она начала биться в стекло не только головой, но и кулаками, звук стал такой, будто запустили фейерверк.

Как будто если бы она наделала достаточно шума, дом ее папы превратился бы в дом родителей ее мечты. Безвкусная обстановка комнат свидетельствовала бы, что здесь живут не суровые отшельники, а добрые родители, которые не были ни мрачными, ни циничными и потому не слишком парились о дизайне. Хейзел часто размышляла о том, как могла бы измениться ее жизнь, если бы ее воспитывали люди, которые знали, что она может чего-то добиться, и убедили бы в этом ее. Родители, которые были бы полны энтузиазма и поддерживали бы ее во всем, приговаривая что-то вроде «неудача – это тоже шаг к успеху». Родители, которые были бы политически активны в борьбе за социальную справедливость и не основывали бы свои решения на ксенофобских рассуждениях, подхваченных от повара или официанта в закусочной на углу, которые считали, что Гитлер, конечно, не был святошей, но у него было много хороших идей, которые не следует смешивать с кровью Холокоста. – Я правда благодарна за то, что вы надо мной не издевались, – уточнила Хейзел. – Я никогда не голодала, меня не держали в клетке и не тушили об меня сигареты. Думаю, хреново было только то, что многие родители любят своих детей, а вы меня не любили. Еще хуже, что если я и сама не слишком вас любила, то хотя бы всю жизнь хотела, чтобы вы любили меня, а вам было все равно, люблю я вас или нет.

Теперь она всерьез пыталась разбить стекло.

– Ты же знаешь о том, что люди, умирая от голода, начинают есть несъедобное? Траву, землю и прочее. С любовью выходит то же самое. Если тебе очень хочется быть любимым, ты начинаешь поглощать вредные суррогаты вроде внимания и собственничества. Знаешь, что я подумала, когда в первый раз встретила Байрона? «Кажется, он меня не ненавидит. С этим можно работать».

– ПРЕКРАТИ! – крикнул ее отец, подъезжая к стеклу с другой стороны. – Святые угодники! Что тут происходит?

Он открыл дверь и оглядел разводы крови, которые оставила Хейзел, разбив себе костяшки.

– Тут ведь всегда незаперто. Господи, посмотри на себя. У тебя эмоциональный срыв? Я не хочу говорить про чувства. Могу помочь разве что тем, что освобожу тебя от бытовых дел по дому, которые ты вообще-то не должна игнорировать, особенно учитывая состояние моего здоровья и мобильности. Заходи, закрой за собой дверь и не мой сегодня ни одной тарелки.

– Ты умираешь, – сказала Хейзел. – И отказываешься от медицинской помощи. Создается впечатление, что я не очень-то тебе нужна.

– О, Хейзел. – Он провел ногтями по волосам на груди под халатом. – Мне просто нужно немного тишины и покоя.

Это он о смерти? Или про сегодняшний день? Или и то и другое?

– Ливер мертв, – почти прошептала Хейзел. – Кто-то его убил.

– Боже мой, – сказал ее отец. Тишина наполнилась механическим звуком, когда он проехал на «Раскле» на несколько дюймов назад, а затем вперед, размышляя. – Пойди на кухню и налей себе чего-нибудь выпить, а потом присоединяйся к нам с девочками в гостиной. Мы будем смотреть «Свою игру» и притворимся хотя бы на полчаса, что все вокруг не катится в тартарары. Используй шанс, пока есть возможность.

Ей не хотелось делать вид, что у нее все в порядке, но выпить она была не против. Повзрослев и выйдя замуж, Хейзел поняла, что даже если ты совсем не можешь притворяться, можно просто сидеть и не отсвечивать. Ни с того ни с сего Хейзел вспомнила о водителе, который обычно возил ее от Центра до дома и обратно. Он ей нравился; у него была семья. Байрон мог причинить боль всем этим людям. Она тут же отругала себя за эту мысль. Поскольку он получал все ее мысли, любые ее опасения могли стать инструкцией к действию.

Скоро она ему позвонит. «Я скоро поговорю с тобой, Байрон», – подумала она. Она дождется, пока ее отец ослабеет настолько, что не сможет сопротивляться и позволит оказать себе медицинскую помощь.





14




Папа каждый день говорил ей, что ему, возможно, осталось жить всего несколько недель, но Хейзел учитывала, что он всегда ждал самого худшего, а в итоге выходило не так плохо. Когда она была ребенком, перед каждым летним отпуском, в который они отправлялись на семейном седане, Хейзел с мамой собирали вещи, а папа произносил длинную речь о том, что следующая неделя будет худшей тратой времени и денег, которую только можно представить: каждый мотель, где они остановятся, окажется крысиной норой с нерабочей сантехникой; в простынях будут кишеть паразиты; все туристические точки будут битком набиты людьми, цены завышены, а на улице будет слишком жарко. «Я весь день проведу на ногах, у меня вылезет сыпь в паху, а потом мы вернемся в мотель, и какая-нибудь клопиха с тяжелым животом будет ползать по моему бедру, пока я сплю, и откладывать яйца в открытые раны». Но каникулы и мотели ни разу не оказались такими ужасными. «Боже! – восклицал он, когда они были уже на пути домой. – Нам и правда повезло. Мы прямо счастливый билет вытянули».

Однако на этот раз ее отец, возможно, недооценил ситуацию. Температура не спадала; ни от чего не становилось легче. Хейзел продолжала уговаривать его поехать с ней в медицинский центр, но у него все еще хватало сил показушно плевать на пол и отказываться.

– Я никуда не поеду, – упрямился он. – Но и тебя здесь никто не держит.

Хейзел хотела бы, чтобы это было неправдой, но в какой-то момент стало ясно, что его угасание не родит между ними эмоциональной близости. Он попросил ее уложить Диану и Рокси на кровать рядом с ним. Она предполагала, что скоро его обмороки станут глубже и будут длиться дольше, и тогда она позвонит Байрону и скажет, что можно их забирать.

Она хотела бы сказать кое-что своему отцу, пока вокруг нет медицинского персонала, в том числе и неприятные вещи, но сейчас было неподходящее время, чтобы ругаться. Он спрятался в своей пещере, и Хейзел знала, что он предпочел бы остаться там один. Он хотел подойти к концу своего срока, не выставляя свою немощность и смущение на обозрение широкой аудитории. По крайней мере той, что состоит из живых людей.

Не обремененные физическими потребностями, Ди и Рокси могли дежурить круглые сутки. Возможно, реалистичные манекены могли бы быть хорошим решением для паллиативной медицины. Их можно было бы проектировать специально – например, полные груди Дианы можно наполнить морфием. Тело Рокси могло бы открываться по команде и превращаться в кушетку.

Саму Хейзел удручало или даже, возможно, разочаровывало, что, хотя ее отец был смертельно болен, в целом она все еще не ценила его так, как должна была бы. Она пробовала смотреть телевизор на кровати вместе с ними, она надевала куклам маски для глаз, чтобы выглядело, будто они спят, умиротворенные и неподвижные. Но вместо того, чтобы умереть, ее отец как будто тоже превращался в куклу.

Но вот запах. У смерти и правда был запах. Хейзел оставляла окно спальни открытым, хотя чувствовала себя при этом более уязвимой. Логики в этом не было; оконное стекло не имело никакого значения для Байрона. К тому же он уже обосновался в ее сознании. Но ему было куда легче добраться до нее, когда комнату от улицы отделяла одна только занавеска. Она выглядывала из окна по меньшей мере раз десять на дню, опасаясь, что он каким-то образом незаметно для нее перевез весь ее дом на склад Центра. Она вздыхала с облечением каждый раз, когда, выглянув во двор, видела пальмы, а не бетонные стены бункера.

Хейзел решила пойти посмотреть телевизор в гостиной. Она нашла ситком об озабоченной матери-одиночке, которая каждую ночь организовывала тайные занятия йогой у себя в гостиной, когда ее дети ложились спать; все движения и позы, которым она обучала, были предназначены для того, чтобы делать куннилингус самой себе, так что в течение двух часов матери-одиночки пили красное вино, затем ложились на коврики и вылизывали свои промежности. Звуковым сопровождением служила медленная джазовая музыка, в которую время от времени врывался хор иступленных скрипок. «Слушайте», – сказала одна из женщин. Все они, тяжело дыша, развалились на матах после сеанса; их тонкие ноги переплелись, образовав гнездо из обтянутых спандексом и лайкрой веточек. «Очень здорово, что мы можем вот так вот себя трогать. Сильные и независимые и все такое. Но почему мы никогда не прикасаемся друг к другу? В смысле, мы ведь все здесь только для того, чтобы получить разрядку, верно? Почему мы занимаемся этим по отдельности?» Остальные женщины тихонько захихикали. «Но тогда это уже не йога получается. А оргия!» Теперь все засмеялись в голос. «Оргии на занятиях – это все-таки слишком», – сказала третья.

Когда их интимная жизнь стала увядать, Байрон установил кое-что для Хейзел в душе и в постели. «Тебе, кажется, все меньше нравится этот аспект нашего общения, – сказал он ей. – Ну хорошо. У меня уже давно есть эффективные способы довести самого себя до оргазма. Я бы хотел, чтобы и ты могла ими пользоваться. На физиологическом уровне ежедневный оргазм полезен для здоровья. Я вынужден настаивать на том, чтобы ты и в дальнейшем придерживалась моногамии, из социальных соображений. Мы, конечно, могли бы провести мониторинг потенциальных партнеров и принять меры предосторожности от болезней и беременности, но мы не сможем сохранить все в секрете, а обнародование такой информации серьезно навредит нашему имиджу в СМИ. Мы – очень счастливая пара и довольны друг другом. Вот кто мы для всех. В общем, я убедительно прошу тебя прикасаться к себе почаще и найти действенный способ получения разрядки. Это сведет к минимуму любое искушение разрушить наш с тобой союз. Я прекращу все физические проявления чувств к тебе, пока ты не попросишь меня об обратном». «Что ж, – подумала тогда Хейзел, – вот и все».

Она опробовала девайсы, и они оказались эффективными. Но… слишком эффективными? Они доводили дело до конца за считанные секунды, так что кульминация превращалась в какой-то рефлекс. После этого у нее возникало ощущение, что она посмотрела видео в ускоренном режиме, и ей нужно вернуться и пересмотреть его на нормальной скорости, чтобы разобраться, что произошло. Кроме того, она знала, что Байрон, скорее всего, отсматривал записи с камер наблюдения за то время, когда она пользовалась приборами. «Итак, когда ты трогаешь себя, – спросил он ее однажды вечером, – о чем ты думаешь?» Хейзел сглотнула и рассмеялась. «На самом деле, у меня нет времени думать с этими твоими штуками», – пошутила она, но, если бы она была честна, ей пришлось бы признаться, что она представляет, как занимается сексом со всеми, кого когда-либо видела, а Байрон стоит рядом и наблюдает за ними. Причем личное присутствие было ключевым моментом. Недостаточно, если он будет смотреть с экрана. Он должен полностью отвлечься от работы и просто стоять там, зная, что Хейзел и тот, с кем она трахается, тоже знают, что он там. Он не мог спрятаться.


Она забросила приборы, чтобы его позлить. Любой ее отказ делать что-то полезное для здоровья выводил его из себя, как и то, что она не пользовалась телефоном и другими девайсами.

Хейзел моргнула. Экран телевизора в гостиной только что окрасился в странный небесно-голубой цвет. Секунду назад она наблюдала, как женщина в укороченных леггинсах театрально поднимает зажатый межу пальцами ноги бокал с вином и, свернувшись кренделем, подносит его к рту, а потом, оставаясь в позе уттана падасана, пьет через экстравагантного вида соломинку. Теперь на экране не было ничего.

Хейзел встала, чтобы стукнуть по корпусу телевизора, как делал ее папа, когда она была маленькой. Она с ностальгией вспомнила о тех днях, когда люди от души колотили технику, если что-то не работало. Судя по тому, что говорил папа, он был на ее стороне. «Тупые мобилки! Люди носятся с ними так, будто это фарфоровые яйца, в которых находится зародыш младенца Иисуса». Теперь все старались уберечь гаджеты от повреждений, а не стукнуть их еще разок посильнее.

Некоторые из сражений ее отца с их старым телевизором обретали эпический размах. Он обращался с ним так, словно телик был бешеной коровой, ворвавшейся к ним гостиную.

«ХЕЙЗЕЛ» – внезапно высветилось на экране.

– Вот же блин, – сказала Хейзел.

«ХЕЙЗЕЛ, ТЫ ДОЛЖНА НАДЕТЬ ШЛЕМ. ЭТО СРОЧНО. ДАЙ НАМ ПРОВЕРИТЬ СОСТОЯНИЕ ТВОЕГО ПАПЫ. ЕГО НУЖНО ГОСПИТАЛИЗИРОВАТЬ. ПОЗВОЛЯТЬ ЕМУ МУЧИТЬСЯ ДАЛЬШЕ НЕГУМАННО».

– Телик, – обратилась к нему Хейзел, – передай Байрону, что мой папа умирает от рака. Гуманность как бы вне вопроса. Я понимаю, что мы можем сделать больше, чтобы облегчить его страдания. Но конечный исход, который, в моем понимании, мой папа сам для себя выбрал, то есть смерть, – в том смысле, что его тело разрушается против его воли и продолжит разрушаться до тех пор, пока он не уйдет, а если уйдет, то безвозвратно, – в этом смысле понятие гуманности неприменимо. Кроме того, можешь передать Байрону, что не ему говорить со мной о «гуманности»! К примеру, убить эксцентричного отступника, который в основном жил за счет земли и не совершал ничего противозаконного, пока я была с ним знакома, только из-за того, что я с ним переспала. Вот это негуманно. Напомни ему, что его компания разрабатывает футуристическое оружие и нарушает все права личности на частную жизнь – как те, которые созданы законом, так и те, которые обусловлены течением эволюции, например, неприкосновенность чужого головного мозга!

ЕСЛИ, – продолжал телевизор, – ТЫ ВИДИШЬ В ЭТОМ СМЫСЛ И ЧУВСТВУЕШЬ, ЧТО ТВОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ – БЫТЬ РЯДОМ С ОТЦОМ, КОГДА ЕГО УЕДИНЕННАЯ ЖИЗНЬ ПОДОЙДЕТ К КОНЦУ, НА ЧТО, КАЖЕТСЯ, УКАЗЫВАЮТ НЕКОТОРЫЕ ТВОИ ПОСЛЕДНИЕ МЫСЛИ, ТО ПОСТУПАЙ КАК ЗНАЕШЬ. НО КАК ТОЛЬКО ОН УМРЕТ, В ЧЕМ БУДЕТ ТВОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ? КОГДА ТВОЕГО ОТЦА НЕ СТАНЕТ, ВОЗВРАЩАЙСЯ ДОМОЙ. ТЫ МОЖЕШЬ НАЧАТЬ СЛЕДУЮЩУЮ ГЛАВУ, ЗНАЯ, ЧТО С ЧЕСТЬЮ ПРОВОДИЛА ЕГО ДО КОНЦА ПУТИ И У ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ НИКАКОЙ ЛИЧНОЙ ОТВЕСТВЕННОСТИ, КОТОРАЯ МОГЛА БЫ ПОМЕШАТЬ ПОСВЯТИТЬ СЕБЯ ВЕЛИЧАЙШЕМУ МЕДИКО-ТЕХНОЛОГИЧЕСКОМУ ДОСТИЖЕНИЮ ВСЕХ ВРЕМЕН, НАД КОТОРЫМ ТЫ МОЖЕШЬ РАБОТАТЬ ВМЕСТЕ СО СВОИМ ВОЗЛЮБЛЕННЫМ СУПРУГОМ. ТВОРИТЬ ИСТОРИЮ – ЗАХВАТЫВАЮЩЕ! ДАВАЙ ЖЕ НАЧНЕМ НАШЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ! КРОМЕ ТОГО, ЭТО ПОМОЖЕТ НЕ СЛИШКОМ ПЕЧАЛИТЬСЯ О СМЕРТИ ТВОЕГО ОТЦА, ПОТОМУ ЧТО ОНА ОЗНАМЕНУЕТ НАЧАЛО НОВОГО РАССВЕТА В ОБЛАСТИ НЕВРОЛОГИЧЕСКИХ МОДИФИКАЦИЙ. ЕГО СМЕРТЬ СТАНЕТ ПОСЛЕДНЕЙ КОСТЯШКОЙ ДОМИНО, И ЕЕ ПАДЕНИЕ ПОЛОЖИТ КОНЕЦ УСТАРЕВШЕМУ МИРУ ЧАСТНЫХ МЫСЛЕЙ.

На экран вернулась свернутая кренделем женщина, чья голова ритмично двигалась вверх-вниз между ее же бедер. «Не знаю, как у тебя, Сара… – сказала она приглушенным голосом. – Но у меня от этого язык немеет».

«Думаете, мы хорошо справляемся или все-таки плохо?» – пробормотала другая в перерыве между двумя причмокивающими звуками.

«Я просто пытаюсь дожить до пятницы и не застрелиться, – сказала третья. С этого ракурса была видна только ее спина, но по голосу было понятно, что рот у нее очень широко открыт; она говорила, как пациентка одного из тех стоматологов, которые задают вопросы во время лечения. – Вылизываю себе дорогу к выходным».

Хейзел попыталась сложиться так же, как те женщины на экране, но у нее не вышло. Она разглядывала трещины на потолке и представляла, что он на нее падает. Она всю жизнь принимала плохие решения. Необратимо неправильные решения.

Низкий стон донесся из спальни ее папы. Это был не просто звук, а бесплотный коллаж людского страдания. Свежий коллаж, клей на котором еще не успел просохнуть.

Когда Хейзел была маленькой, мама взяла ее с собой в картинную галерею, и Хейзел очень удивилась, обнаружив, что большинство картин некрасивые. Раньше ее учили, что произведения искусства должны быть прекрасными – в этом был их смысл! «Мам, – позвала Хейзел, – как это называется, когда смотришь на что-то, в смысле, долго смотришь, как мы с тобой сейчас, а оно некрасивое? Мы ведь поэтому разглядываем вещи, да? Потому что они красивые. А что, когда смотреть неприятно, но ты все равно смотришь и думаешь об этом и все такое?» Она наблюдала, как густая бровь ее мамы приподнялась и опустилась; это движение всегда напоминало Хейзел вскрытие картонной коробки с молоком. «Когда ты смотришь на что-то неприятное и думаешь об этом? – переспросила мама. – Что ж, Хейзел, это называется реальность. Это называется Ж-И-З-Н-Ь».



Когда Хейзел вошла в спальню, папин рот был приоткрыт, как будто он пытался что-то сказать или сыграть ноту на духовом инструменте. «Ох», – вырвалось у Хейзел, когда она поняла, что видит. Она подбежала к нему и прислушалась, не прозвучит ли последнее слово или какой-то шум, шелест или шипение, с которым душа покидает тело. Вместо этого его безмолвные губы приоткрылись и замерли. Казалось, не жизнь покидала его тело, а смерть протискивалась между зубами.

– Пап? – позвала Хейзел.

Последние несколько недель он носил только халат, и теперь, лежа в нем между двумя куклами, выглядел как престарелый джентльмен-тусовщик, который только что умер от передозировки кокаина. Смертное ложе вышло более праздничным, чем она себе представляла. Почему-то ей всегда виделась плохо освещенная комната, полная пищащих аппаратов, больничная койка и папа, который кричал на санитара из-за того, что индейка сегодня была какая-то безвкусная. В середине тирады его лицо становилось ярко-красным, он хватался на грудь и обмякал.

– Я думаю, ты ушел красиво, папка, – сказала Хейзел. – Очень даже.

Затем она услышала неясные пищеварительные шумы и бульканье из-под одеяла, стаккато звуков охлаждающегося двигателя, который выключили после долгой поездки. Хейзел вернулась в гостиную и на душе у нее было странно. Нельзя сказать, что она была убита горем. Скорее смирилась с тем, что кульминация осталась позади. Ничто и никогда не казалось ей важным. Ее отец только что умер, но она не чувствовала никакого преображения, озарения и даже особой грусти. Она попыталась расстроиться от того, что не расстроилась.

Так, а теперь-то что? Она взглянула на часы: четыре с небольшим. Расклад отличный, у нее было двадцать часов до того, как Байрон узнает, что папа умер. Двадцать часов, чтобы придумать, что делать дальше. Ей нужно вернуться в Центр. Иначе все ее знакомые, о ком она может подумать, даже мимолетно, будут в опасности.

Но Хейзел не собиралась долго раздумывать. Вместо этого, она развернулась и уверенно направилась по коридору в ванную. Все казалось так легко, будто она репетировала это сотню раз. Как будто она упражнялась в суициде, чтобы, когда наступит время, лишить себя жизни с рекордной скоростью. Для начала она запила водой из-под крана полную банку тяжелых папиных опиоидов. Потом пошла на кухню и сделала пару пугающе жадных глотков дешевого виски, который ее папа любил пить. Он думал, что в обществе других мужчин его уважали за мощь этанолового амбре.

Если она умрет сейчас, то, возможно, другой загрузки уже не случится. Может, Байрон никогда не увидит последних минут ее отца и ее самой. Ей нравилась эта мысль: она как будто выкрала уединенную смерть для них обоих. Ей не хотелось возвращаться к Байрону, как бы восторженно широкая публика ни приняла «прорыв» их синхронизированных мозгов, для нее в этом не было бы ни радости, ни смысла. А Байрон будет преследовать ее до тех пор, пока она не вернется к нему или не умрет. Получите-распишитесь.

Хейзел забралась на кровать к отцу, устроившись между ним и Ди. Она сняла с кукол маски для глаз и надела одну на папу, а другую на себя. Прижиматься к папиному телу было неловко, но в каком-то смысле она была рада, что выдался такой шанс – пока он был жив, это было невозможно. По крайней мере, когда он был в сознании.

Он хотел умереть в уединении, но не совсем один, и Хейзел могла его понять – другие люди привносят свои собственные желания, потребности и печали туда, где и так слишком много чувств, – но остаться одному – слишком тяжело. Теперь с ними тремя у нее получилось то же самое: люди были рядом с ней, но и не были, ведь они входили либо в категорию «мертвых», либо «никогда не живших». Когда обезболивающие подействовали, ей стало казаться, что все это даже немного благородно. Как будто ее отец, будучи капитаном корабля для пенсионеров, решил, что тот должен затонуть, а вместе с ним и он сам, и все его творения, включая Хейзел, должны пойти ко дну. Она чувствовала себя так, как будто выполняла приказ и сознавалась в ошибках – она облажалась, и, видимо, стоило просто это признать. Его тело все еще было теплым, и глубокое эхо замедляющегося дыхания Хейзел, которое она слышала, прижавшись ухом к его груди, убаюкивало не хуже, чем могло бы его собственное сердцебиение. В его запахе была едкая резкость, которая напоминала о том, что все конечно: для нее было нормально уйти сейчас, потому что она растратила все запасы, включая кислород.

Она очень давно не валялась ни с кем в обнимку. Байрон вообще никогда не обнимался. Раньше, когда они еще занимались сексом, он скорее удерживал ее, чем обнимал, как родитель обхватывает ребенка перед прививкой, чтобы тот не дергался. Как будто должно произойти что-то плохое, и Байрон знал об этом, а она нет. Теперь понятно, в чем было дело.

Она вспомнила Ливера. Обхватить его руками было не совсем то же самое, что обниматься, – это было приятно, но он тоже был хладнокровным, хоть и не таким, как Байрон, и еще каким-то резиновым. Их объятия были больше похожи на то, как трутся друг о друга два сваренных вкрутую яйца, которые приплюснули друг к другу, закатывая банку.

Теперь Хейзел ощущала, как ее наполняет связующее тепло. Она знала, что дело в основном в наркотиках, которые вот-вот усыпят ее в последний раз, но она чувствовала, что неописуемо близка к своему отцу и бесконечно любима им – так, как никогда раньше. Может быть, общие гены их плоти обменивались ностальгическими байками, когда она к нему прижималась. Может быть, его мозг не был сентиментальным и не мог тепло попрощаться с ней, но его кожа и кости – могли.

Потребовались невероятные усилия, но Хейзел все же сумела поднять голову и снять маску с глаз, чтобы в последний раз взглянуть на отца в этой новой ауре родства, которая их окружила.

Но когда она сняла маску, она поняла, что все это время обнималась с Дианой. Между ее нижней губой и ключицей куклы протянулась тонкая струйка слюны; под этим углом Хейзел казалось, что она блестит и даже мерцает. Волосы Дианы уже не восстановились после инцидента в ванной, но одна из ее прядей показалась Хейзел уютным гнездышком, на которое можно положить отяжелевшую щеку. Она выглядела как голограмма другого, более доброго солнца. Как совершенно новая, безвредная форма огня, которую изобрели, чтобы младенцы с ней играли. «Прикоснись и почувствуй», – говорил огонь. Глаза Хейзел закрылись, она вдохнула, и ее наполнила радость, потому что волосы Дианы пахли гелем для душа с фрезией. Не худший вариант для последнего вдоха.





15




В любой другой день, сколько он себя помнил, идея записаться к Гоголю обратила бы Джаспера в бегство. Он до конца жизни подорвал бы основы своей анонимности, просто войдя в эти двери.

Он пришел, когда ему уже нечего было терять, готовый потратить все, что осталось от его сбережений. За дополнительную плату он смог записаться на прием в ближайшее доступное время – на следующий день – и всю ночь провел в дороге. Это была долгая, сбивающая с толку поездка. Несколько раз Джасперу казалось, что он заблудился. Фактически точка назначения находилась посреди поля и охранялась как крепость. По прибытии его проводили в зловещий беспилотный автомобиль, который отвез его к главному входу в основное здание.