Совдетство

– Понимаешь, – не сразу ответил дед Жоржик, снова взявшись за сердце. – Так-то оно так… Как же тебе объяснить… Если не было прикрытия с воздуха и зениток, мы сами стреляли по немецким самолетам из винтовок. Иногда сбивали, как Василий Теркин. Сам я не видел, но в газетах про это писали. Илья Васильевич, думаю, тоже стрелял, значит, в бою все-таки участвовал.

– А если участвовал, значит, проявил «геройство и мужество». Почему тогда майор Курочкин вычеркнул?

– Юрочка, – взмолился дед Жоржик. – Ну не спрашивай ты меня про это! Ну, пожалей ты мое больное сердце! – и он дрожащими руками из маленькой пробирочки стал вытряхивать на бугристую ладонь крохотные белые таблетки нитроглицерина.

Я запомнил это трудное название только потому, что в «Таинственном острове» колонисты дробят скалы страшной взрывчаткой, которая мощнее динамита в десять раз и называется тоже нитроглицерином. Удивительное дело: с помощью одного и того же вещества можно лечить сердце и стирать с лица земли целые горы!

…Два года назад мы с Лидой забирали из магазина первый том Детской энциклопедии. Там еще работала уборщицей баба Нюра, она хорошо помнила моего погибшего дедушку и, увидев меня, воскликнула:

– Как же ваш мальчик похож на Илью Васильевича! Две капли! Ах, какой был чуткий и отзывчивый человек! Никогда ни на кого не кричал, всегда поможет, объяснит, пораньше домой отпустит. Мы его всем коллективом на фронт провожали. Прямо тут, в магазине, после работы стол накрыли. А он выпил и заплакал навзрыд: «Не вернусь, не вернусь я, чует мое сердце… Родные мои, прощайте навек!»

Когда мы пришли за вторым томом, Лида спросила продавщицу, мол, как там наша баба Нюра, что-то ее не видно?

– Нет ее…

– А где же она?

– В лучшем из миров… – ответила та, вздохнув.

– Все там будем… – всхлипнула Лида и стала вытирать слезы платком.

Считается, что мы, дети, – плаксы, что у нас глаза на мокром месте, но, по моим наблюдениям, взрослые тоже плачут, и довольно часто…

– Что значит «в лучшем из миров»? – спросил я, когда мы вышли на улицу.

– Значит, умерла.

– Странно… Я думал, лучший мир – это коммунизм.

– Так и есть. Но коммунизм – это лучший мир на этом свете.

– Выходит, и на том свете коммунизм? – удивился я. – Тогда зачем его строить, если все и так там будут?

– Не мели вздор! – возмутилась Лида. – Что у тебя за голова такая? Все всегда переиначишь по-своему!

А вечером перед сном, ошибочно думая, что я давно дрыхну без задних ног, она шепотом докладывала Тимофеичу про наш разговор.

– Так и сказал? – присвистнул отец.

– Тише! Так и сказал…

– Мозговитый парень у нас растет! Иногда скажет что-нибудь – хоть стой, хоть падай!

– Наверное, после школы в институт пойдет? – предположила маман.

– Есть такое дело! Ой, а что это у нас там?

– Миш, ну, не надо – Профессора разбудим!

…От троллейбусной остановки до Гаврикова переулка рукой подать – метров сто. На противоположной стороне улицы, возле единственного в Москве магазина «Автомобили», заполонив тротуар и часть мостовой, как всегда, толпились автолюбители. Башашкин называет их «автомечтателями». В основном это – солидные мужчины со всех просторов необъятного СССР, но особенно много пузатых грузин в кепках-аэродромах. Время от времени автомечтатели отлучаются в угловой гастроном № 21, чтобы перекусить и промочить горло. Возвращаются они шумные, веселые. Если поблизости притормаживает «Победа», «Волга» или даже «Москвич», толпа окружает машину, выясняя у водителя, не хочет ли он срочно продать свой транспорт, и очень огорчается, узнав, что тот приехал по поводу запчастей.

Однажды мы с отцом шли из бани. Вдруг автомечтателей как ветром сдуло: все ринулись к сверкающей белой «Волге» без номеров, медленно свернувшей с Бакунинской улицы в Гавриков переулок и остановившейся у заправки на Спартаковской площади. Впереди бежали, придерживая руками кепки, усатые грузины. У магазинных дверей, обычно запруженных, стало пустынно, точно у входа в агитпункт.

– Зайдем? – предложил Тимофеич.

– Можно.

Внутри, к моему удивлению, тоже было немноголюдно. Магазин, несмотря на скромный фасад, оказался просторным, почти как крытый рынок. У стены, наискосок, выстроились автомобили с поднятыми капотами: «Победа», «Волга», новый «Москвич», мотороллер и мотоциклы – с коляской и без. На лобовых стеклах белели бумажки со словами: «Образцы не продаются».

– Как же они сюда заехали? – спросил я, оглядевшись и не обнаружив очевидных ворот.

– А шут их знает, – честно ответил Тимофеич.

Вдоль выставочных машин тянулась красно-зеленая ковровая дорожка. (Наверное, такая же устилала когда-то лестницу нашего общежития!) По дорожке бродили такие же, как мы, ротозеи и тихо, будто в музее, делились впечатлениями. За нами с усмешками наблюдали продавцы в синих сатиновых халатах, все как на подбор солидные мужчины, хотя, например, в гастрономе за прилавками стоят одни женщины, кроме мясников, разумеется.

На глупый вопрос автомечтателя, как купить машину, следовал ответ:

– Только по открыткам.

Но если кто-то интересовался мотором или внутренней отделкой, продавцы снисходительно, не без гордости объясняли, не жалея лошадиных сил, могли даже за рубль пустить – посидеть внутри, но при условии – не крутить руль и ничего не нажимать. Мне очень хотелось залезть на бархатное сиденье, но отец сказал: рубль – тоже деньги, а машину мы себе все равно никогда не купим, даже если будем питаться одними сухарями, запивая водой из-под крана. Зато я исподтишка потрогал ручной тормоз мотоцикла.

Пока мы глазели, в магазин, хмурясь от счастья, вошел серьезный человек с заветной открыткой, его тут же взяли под локоток и вежливо повели за дверь, обитую черным дерматином. На ней красовалась табличка с золотыми буквами «Директор», а ниже оставался просвет, куда вставлялась картонка с фамилией и инициалами, написанными от руки.


– Опять новый и.о. – хмыкнул кто-то из бывалых.

– А старый?

– Сидит. Они тут долго не задерживаются.

Проводив посетителя с открыткой к директору, продавец устало посоветовал ротозеям времени зря не тратить, а лучше встать в живую очередь. Тетрадочка со списком снаружи у какого-то Михаила Исидоровича, он же знает, когда ближайшая перекличка.

– А толку! – проворчал осведомленный автомечтатель. – Все равно машины по учреждениям и предприятиям распределяют. Здесь остатки продают.

– И правильно! А то бы у нас один Кавказ на тачках разъезжал.

– Зимой надо записываться! – бросил кто-то на ходу.

И это правда! Перед Новым годом сюда, в Гавриков, съезжаются народные толпы, так как утром первого января заводится новый список, и важно оказаться в первых рядах. Очередь занимают засветло, а ночью, когда вся трудовая страна сидит за праздничными столами и смотрит «Голубой огонек», здесь, чтобы согреться, жгут костры, и дядя Гриша приторговывает ящиками, они идут вместо дров. К утру гора тары в нашем дворе уменьшается втрое.

Однажды мы встречали Новый год у Батуриных и отправились в гости попозже, затемно: иначе мужчины не досидят до боя кремлевских курантов. В троллейбусе я продышал в заиндевелом стекле проталинку и увидел, что вся Спартаковская площадь до самой Казанки усеяна мятущимися на ветру огнями, вокруг которых топчутся бесчисленные тени людей с поднятыми воротниками и опущенными ушами. Юрик Мазовецкий живет рядом, в доме около Дома пионеров, и уверяет, что утром первого января кроме дымящихся кострищ там еще валяется несметное количество пустых бутылок. Если не лениться, встать пораньше, то можно собрать несколько мешков посуды и сдать в пункт приема, что под пешеходным мостом через Казанку. А это – целое состояние! Но в первое утро Нового года хочется поспать подольше…

…Серьезный человек вышел от директора без открытки, но зато с другой, куда более важной бумажкой, и на него, как вороны на горбушку, набросились грузины:

– Кацо, продай машину. Тыщу сверху даю!

– Две дам! И ящик хванчкары!

Тимофеич, глядя на них, разозлился и тихо сказал, играя желваками:

– Всех этих носатых можно сразу брать и сажать!

– Почему?

– Считать умеешь?

– Умею.

– Считай! У меня зарплата неплохая, даже хорошая – сто шестьдесят. С квартальными премиями и прогрессивкой выходит почти двести. Если каждый месяц класть на книжку сто рублей, сколько нужно копить на «Волгу»?

– А сколько она стоит?

– 5600 рубликов.

– Почти пять лет.

– Вот! Две тысячи сверху и ящик винища! Откуда? Не с зарплаты же!

– Они мандарины выращивают и хурму…

– А я на заводе двигатели строю. Почему у них есть на машину, а у меня нет и не будет?

– Не знаю.

– И я не знаю. Откуда у них столько деньжищ?

– Воруют, – предположил я, вспомнив, что в комедии «Берегись автомобиля» все владельцы «Волг» – жулики, кроме одного пострадавшего академика.

– Ясен пень: ворье! Значит, всех можно сразу брать – и сажать! Пошли отсюда! Тошно смотреть…

Чтобы успокоить нервы, отец зашел в 21-й гастроном, где его уже ждали два таких же раздраженных гражданина. Тимофеич без колебаний согласился стать третьим, что после двух кружек послебанного пива на пользу, конечно, не пошло. Лида его мгновенно разоблачила, едва он вошел в комнату, даже мои путаные свидетельские показания не понадобились.

– И что же за повод? – спросила она.

– Не туда мы идем! – махнул рукой отец. – Не туда!

– Проспись, Солженицын!

– Кто это? – не понял он.

– Литературный власовец. На семинаре рассказывали.

– А чего он хочет?

– Реставрации капитализма.

– Шиш ему!

А вот дядя Юра вообще считает, что машины покупают одни идиоты. Ведь если каждый день тратить на такси два рубля, можно разъезжать на «Волге» с шашечками целых семь лет, не заботясь ни о ремонте, ни о бензине, ни о запчастях, которые невозможно достать без блата и переплаты. Видимо, так думают многие. У нас на весь Рыкунов переулок всего одна личная «Победа», а ее хозяин по фамилии Фомин свободное время проводит, засунув голову под капот или высунув ноги из-под автомобиля. Ехидный Тимофеич так и говорит: