Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

Приглашая к себе гостей издалека, итальянцы скорее всего постараются блеснуть изготовлением фирменного блюда своей провинции: и тогда в Лигурии вам не миновать песто, в Ломбардии — ризотто, в Эмилии- Романии — пасты домашней лепки с начинкой, а в Венеции — чего-нибудь с чернилами каракатицы.

Итальянцы будут заставлять вас есть так же, как русские заставляли вас в юности пить. Поэтому лучше всего заранее объявить, что вы еще не до всех кулинарных изысков дозрели — если такие есть, конечно; или придумать себе не до конца диагностированную пищевую аллергию, а уже на месте разбираться с чернилами каракатицы и прочими улитками.

Мне, например, первый раз в гостях предложили неровные куски вареного теста, перемазанные чем-то зеленым. Оказалось, что это была паста домашнего приготовления (высший шик!), которую хозяйка готовила лично, как и песто. Слава богу, это оказалось вкусно, но начинать есть мне пришлось с закрытыми глазами.

Тем не менее, в гостях у этих прекрасных людей бывать очень приятно. Вино льется рекой, еда вкусна (иначе и быть не может — это же итальянская еда), до ужина вас ждут аперитивы на террасе, после ужина — диджестивы: граппа, коньяк, бренди.

Каждый итальянский дом, даже если это маленькая квартирка под самой крышей, — отрада усталого путешественника.



Гостить подолгу — уже сложнее: жить в таких температурах, в каких привыкли зимовать итальянцы, русский человек не может. Каменные полы, каменные стены и восемнадцать градусов на термометре — вот нормальный климат обычного итальянского «casa dolce casa»[7].

Витрины магазинов зимой наполняются байковыми пижамами антисекс — комбинезонами толщиной в палец, еще на два пальца ворса; я уверена, что в таких можно спать и на снегу. После ночевок зимой в Тоскане (там, где Данте придумал ледяной круг Ада) я поняла, зачем нужен ночной колпак.

Сандро поставил отопительную систему буквально за год до нашего знакомства. А до этого протапливал отдельно только ванную комнату обогревателем, и на маленькой электрической печке грел себе пижаму: чтобы переодеться, дрожа, у той же печки и нырнуть с разбегу в кровать — пока теплый.

Удивительно, подумала я, ведь то же самое рассказывала прабабушка Наташа — про то, как жили на даче до того, как построили домик: «Нагреешься у костра, с одного бока, с другого, — и нырнешь в шалаш».

Чудны твои дела, Господи! Сколько у нас, оказывается, общего!

А тонкое одеяло, обязательно заправленное под матрас?[8] Так, чтобы своими жалкими, посиневшими на холодных полах конечностями уж точно никак не согреть этот объем воздуха? И не пододеяльник — ни боже мой! — а только красивая старинная простынь, расшитая по краю, которая обязательно собьется и будет жить отдельной от одеялка жизнью, когда вы проснетесь ночью и все-таки решите как-то это всё из-под матраса выпростать и под себя подоткнуть.

Наша мультяшная Маша, поссорившаяся с подушкой, здесь бы давно обзавелась автоматом Калашникова и ограбила бы ночью магазин IKEA — шведы понимают в тепле, у них есть и пуховые одеяла, и пододеяльники.



Зато итальянцы умеют бороться с жарой и со светом.

Здесь очень любят разного типа ставни — глухие деревянные, как в Тоскане, или рольставни, как в Венеции (называются они, конечно, не жалюзи, а венецианы), или легендарные генуэзские персианы: еще одна гордость морской республики.

Персианы составлены из мелких поперечных дощечек, закрепленных под углом; они пропускают воздух и защищают от жары. «Персидские ставни» Северной Италии можно регулировать так, чтобы они защищали от солнца, в какую бы точку оно ни переместилось; а когда не хочется защищаться, можно высунуться из окна и вековым, неизвестно откуда взявшимся, но привычным движением распахнуть их как деревенские ставни в каком-нибудь бревенчатом доме и впустить весь блеск утра.

Когда дождь стучит по стеклам и подоконникам, я люблю слушать, как хлопает где-нибудь вдалеке плохо закрепленная ставня, и думать: вот бегает еще какой-нибудь горемыка под дождем, скоро добежит, стянет мокрые сапоги и прислушается, стоя в одном носке: о! персианы надо закрыть получше! — и побежит со своим носком в руке, накинет на петлю крючок, и блаженно улыбнется: наконец-то — дома, в тепле и за закрытыми ставнями.

Вообще позиция ставен является более чем понятной характеристикой человека, живущего за ними. О старушке, отрешившейся от мира, никто не скажет: она из дома не выходит. Итальянская старушка куда-нибудь да выходит непременно. О ней скажут: она уже сколько-то лет за закрытыми персианами живет. Я таких людей много знаю — и совсем необязательно старушек.

Обратный этому случай — своя терраса. Те, у кого она есть, регулярно зовут к себе в гости тех, у кого ее нет, и устраивают на ней долгие обеды, ужины или просто посиделки с мясом на гриле. Причем не обязательно летом: можно и в феврале славно обедать на террасе, если солнышко пригревает и какая-нибудь стена удачно защищает от северного ветра.

У нас терраса не совсем правильная — точнее, это не терраса, а покатая крыша, на которую ведет застекленная дверь кухни. На этой крыше надо бы оборудовать деревянный помост — и тогда уже звать друзей и устраивать ужины, но пока что там стоят шкафы со всякой всячиной, ступенечки вразнобой, на которых очень удобно сидеть и что-нибудь пить, кадки с непонятными растениями и огромный гамак.

Гамак Сандро привез откуда-то из Южной Америки, и он предназначен не для баловства, а для спанья, причем супружеского. По-итальянски такой размер называется «матримониале», и, когда Сандро применяет это слово к гамаку, я сразу вспоминаю книги Маркеса, где множество любовных баталий совершалось в гамаках, и никак не могу себе представить, как это у них получалось… Мы, когда влезаем в наш двуспальный гамак все вместе, барахтаемся в нем как рыбы в садке, пока там не останется кто-нибудь один — самый стойкий, чтобы, покачиваясь в тишине, наслаждаться первыми звездами на прозрачном вечернем небе.





Vendemmia. Сбор винограда




Давняя подруга Сандро — прелестная девушка по имени Сильвия — позвала нас собирать виноград в деревушке, где живут ее родители.

«Деревушка» — это, конечно, совсем неправильное слово. Село или поселок — тоже неточно. Наверное, рассказывать надо так: где-то далеко, почти на самой границе Тосканы и Лигурии, на высокой горе, стоит замок; под замком теснятся каменные дома с островерхими крышами, а вокруг — глухая чаща. Всё это называется Веццано.

Домов и на полсотни не наберется. Маленький сказочный городок. Неправдоподобная красота. Горбатые улицы, устремленные вверх дома. Не хватает только братьев Гримм с котомками, как в фильме Гиллиама.

Внутри домов на полах — мозаика, на стенах — фрески. Мебель старинная? Эта — нет! Это новая, девятнадцатого века. А старое вот тут: восемнадцатый и семнадцатый.

До виноградников от Веццано десять минут хода. Густой лес, темная зелень, там и сям среди зелени видны морены — гигантские древние камни, оставленные ледником. Он сползал здесь, облизывал горы своим языком, и какие-то крошки повыпадали. Я всё ждала, что сейчас из-за валуна выйдет волк, и скажет человечьим голосом… но нет, не вышел. Зато пробежала нам навстречу какая-то пигалица в красной бейсболке, что-то мелодично пропела Сильвии, сделала книксен и убежала.



Виноградники вокруг Веццано оказались похожи на русские огороды в пригородах. Небольшие площади, которые обрабатываются явно только по выходным: сельским хозяйством серьезно в Лигурии уже мало кто занимается. Но литров сто-двести каждая семья за год вырабатывает (свое-то лучше, чем покупное!). Родители Сильвии — руководитель крупной компании и госслужащая среднего звена — с непонятной мне робостью посматривали на молодого человека Сильвии по имени Марко; было видно, что им неловко за свой виноградник и непрофессиональный к нему подход. Постепенно я стала понимать, в чем дело. Марко родился и вырос в Пьемонте, в той его части, где делают знаменитые на всю Италию вина: Barolo, Dolcetto, Barbera, Freisa. А здесь и лоза не знаменитая, и сами виноградари — дилетанты…

Но мы работали серьезно: целый день, вполне достаточно, чтобы почувствовать себя итальянскими крестьянами, — срезали виноград, складывали его в пластиковые бадейки, приминали руками, чтобы больше влезло. Даже как-то страшно было сначала: виноград — и вдруг уминать, как хлебный мякиш.

Бадейки оттаскивали к большим чанам — тоже пластиковым. Я, признаться, была разочарована… Ну что это? А где корзины из ивовых прутьев? А где… ну, ладно, не знаю, из чего должны быть чаны, — но не из пластика же?.. Правда, когда я в первый раз ехала в русскую деревню, я там тоже надеялась с коромыслом по воду ходить. Кто бы мне его хоть показал, это коромысло…

Виноград тоже давно отжимают по всем правилам науки, но чтобы сбор урожая оставался праздником, небольшую часть винограда и мнут, и жмут, и носят — по старинке. Так нам достался кусочек исторической вендеммии — мы плясали в гигантской бочке с виноградом, участвовали в костюмированном шествии, сидели вместе со всеми жителями Веццано за длинными деревянными столами, выставленными прямо на улицах. Весь городок украшен свечами и гроздьями винограда (и его можно есть), мягкие сумерки наплывают с гор, дует нежный ветер с моря…


Я знаю про вендеммию только из «Саги о Форсайтах» Джона Голсуорси — там это была «La Vendimia», сбор винограда: копия фрески Гойи. Я часто думаю, что некоторые фильмы и книги рождаются из одной только картинки, из одного ощущения, иногда даже из запаха. Здесь, в этом богом забытом итальянском местечке, есть всё то, о чем мечтали в своих тенистых усадьбах английские персонажи Голсуорси.

Если еще где-то осталась самая простая, крестьянская, буколическая жизнь, — то она именно здесь. Среди людей, собирающих виноград, среди этих каменных мостовых и островерхих крыш, корзин и пластиковых чанов, простых стаканов, в которые льется вино, свечей в глиняных плошках и кошек, сидящих на ступеньках. Праздник большой законченной работы, конец лета, которым надо насладиться, прежде чем наступят хмурые осенние рассветы и длинные зимние вечера. Отдохновение от трудов. Передышка в тяжелом пути.

Я смотрю вокруг — и мне кажется, что в этом маленьком спектакле, который играют сами для себя банковские служащие и школьные учителя, на один день ставшие сегодня крестьянами come una volta[9], есть всё то же самое, что и у Гойи: прелестная театральность, никак не отменяющая ни тяжелый труд до, ни давящую монотонность после. Весь поздний Гойя, весь его страстный трагизм просвечивает сквозь манерную позу девушки с виноградной гроздью. Хотя может быть так, что я смотрю на эту простую жизнь через призму мрачноватого северного сознания — и, вслед за Голсуорси, придумываю историю. Может быть, на самом деле эти люди умеют жить просто, сегодняшним днем, и видеть только то, что видно?



Мимо дома нашей подружки идет по улице мальчик — весь в татуировках и колечках, штаны с попы сползают, на отдельных участках головы волосы выбриты, а на других — наоборот, отращены и покрашены. В зеленый. Типичный возмутитель спокойствия.

Родители Сильвии, заметив его, радостно окликают:

— Чао, Джованни!

На что вообще-то хулиган очень вежливо отвечает:

— Здравствуйте, синьоры. Я иду на праздник. Мы виноград уже весь собрали, целый день работали. А вы?

— А мы вот только привезли!

— А мы уже и отжали! Хорошего вам вечера!

— Тебе тоже!

Со страшным ревом скатывает с горки скутер и тормозит перед Петькой, который старательно выковыривает брусчатку из мостовой, — называется она на генуэзском диалекте поэтически: «crêüza» (крёза). Со скутера ссыпается мальчик лет одиннадцати, следом за ним спешит папа, который дал ребенку на скутере покататься (разрешено только с 14 лет), рядом — участок карабинеров, и парочка этих самых карабинеров стоит у дверей и любуется небом — на небе расцветает гигантским алым цветком закат, и он, безусловно, гораздо интереснее, чем вождение скутера без прав.

— Чао, Паоло! Видал, какой закат?

— Храсота! — отвечает с сильным тосканским акцентом отец юного нарушителя ПДД.

Карабинеры дразнятся:

— Выпьем хоха-холы?

Тосканец Паоло закатывает глаза, карабинеры валятся друг на друга от хохота. Да, они пошутили.

Считается, что тосканцы до сих пор говорят на языке Данте. «Божественную комедию» им легче понимать, чем другим итальянцам; но произносят они свои божественные тосканские слова очень своеобразно. Первое, что замечаешь в их речи, — это отсутствие звука «к». Они заменяют его на «х». Отсюда и дразнилка про кока-колу — в тосканском произношении она получается «хоха-хола».

Не приспособлен язык Данте к кока-коле.

Мальчик разрешил Петьке посидеть на скутере. Петька счастлив и что-то взахлеб рассказывает.

Карабинеры болтают с папой мальчика. Дует ветер с моря. Звонят колокола. Из дома выносят корзины с виноградом.





О нормальном и ненормальном. Чай и кофе




Всё непривычное кажется странным. Оно может вызывать интерес — и тогда это называется любопытством. Оно может вызывать неприятие — и тогда это называется осуждением. Как удовлетворить свое любопытство и не показать своего неприятия?

Всё чаще чувствую себя Алисой в Стране чудес:

«— Вы удовлетворите мое детское любопытство, и я сразу улечу!

— Сначала встаньте на ноги!»

С точки зрения итальянцев я практически всё время стою на голове. Меня ни в коем случае не осуждают, нет. Но регулярно предлагают принять нормальное положение. Не стоит и говорить, что всё мое самое любимое и привычное здесь постоянно переставляют с ног на голову.



Началось всё еще тогда, когда я по-итальянски знала всего несколько слов; например, «tè caldo» — горячий чай. Я научилась говорить это в самый первый свой приезд, и старалась произносить все звуки как можно отчетливей: «тэ кальдо, пер фаворе» — «горячий чай, пожалуйста».

В ответ я слышала всегда один и тот же вопрос: «Вам чай нормальный или горячий?»

То есть горячий чай — ненормальный?..

Я уже сталкивалась с этим в Англии, где normal было противопоставлено continental. Друзья-англичане, я помню, посмеялись, когда я им это показала — в каком-то каталоге, кажется.

— Да-да, — сказали они, — мы только внешне демократичны, а наше глубинное сознание проявляется вот так: в этикетках и подписях. Всё, что нормально, — это у нас, а всё континентальное — ненормально.