Сокол и Ворон

– Как зачем? Чтобы купить одежду и еду, чтобы веселиться.

Вячко вспоминал все развесёлые вечера, что проводил он со своими друзьями и братьями. Не только с родными, те были много старше, но и с братьями назваными, с которыми связала служба и кровная клятва.

– Я сам добыть еда и одежда. И мне не надо денег веселиться, – серьёзно сказал Олоко.

Вячко понимающе кивнул.

– Твоя правда, – улыбнулся он. – Лучшее время, что было у меня, не стоило ни одной медной монеты. Знаешь, я никогда не чувствовал себя счастливее, чем у костра после долгого боя, – одно слово ступало за другим, вплеталось в полотно, и Вячко уже не мог остановиться, речь текла рекой, воспоминания захлестнули удивительно ярко. – Бывает, весь день лишь сечь и кровь, в груди дикий жар, всё тело словно от лихорадки бьёт, и, кажется, одна злоба в тебе кипит. Осмыслить не можешь, отчего люди такое зло творят, отчего они мучают и изуверствуют, ведут себя хуже диких зверей, и ты один из них. Но потом соберёмся у костра всей дружиной и поговорим. Небаба приготовит ужин – у него лучше всех выходит, – и мы едим не спеша. Знаешь, нарочно не торопимся, чтобы прочувствовать вкус пищи, забыть всё. И молчим. Потом, конечно, Стрела начнёт байки травить, а Небаба порой поёт. У него голос такой низкий, не то что у скоморохов, они-то всё соловьём заливаются красиво, не спорю, но у Небабы иначе выходит. Печально так, душевно…

Вячко замолчал, будто сейчас увидел перед собой костёр и товарищей, собравшихся вокруг. Все ли они ходили под небом, не случилось ли чего? Доля дружинника переменчива, а боги немилосердны, и каждый из его товарищей мог уйти неожиданно.

Олоко внимательно слушал княжича и становился всё мрачнее.

– Кого вы убивать? – спросил он. – Ты говорить – боль, кровь. Кого вы убивать?

– Татей, – ответил Вячко, но это слово было охотнику незнакомо. – Плохих людей, которые нападают на деревни и путешественников, грабят, убивают.

Олоко кивнул.

– Понимаю. Вы делать хорошо.

– Так что же, Олоко, – вспомнил о своём вопросе Вячко. – Не хотел бы ты жить в городе или хотя бы в деревне со своим народом? Вам с сестрой было бы лучше.

Охотник помотал головой, пряча глаза за ладонями. Были они грубые, обветренные, покрытые красной коркой.

– Нет, – тихо выдохнул он. – Мне с сестрой было плохо в деревне, я ушёл.

– Так вы раньше жили в деревне?

– Да, – кивнул Олоко.

– И что случилось? – допытывался Вячко. – Вас обидели?

– Мою сестру. Югра красивый, ласковый. Её обидеть, убить.

Вячко нахмурился, догадываясь, что могло вынудить молодую девушку и её брата покинуть родную деревню. Он хотел рассказать Олоко, что существовал закон и нужно было обратиться к князю, потребовать наказать преступников. Семья Югры имела право мстить обидчику и не должна была скрываться.

– Вы поэтому ушли на болото? Ты кого-то убил?

– Да, – каждое слово давалось Олоко с трудом, а на тёмных глазах выступили слёзы. Горькими были его воспоминания, не давали покоя. – Я убить, но поздно. Моя Югра мертва.

– Не стоит. Это не конец, – попытался успокоить его Вячко. – Она ещё молодая, красивая. Пойдите в другую деревню жить. Зачем себя и сестру хоронить?

– Она мертва, – повторил Олоко твёрже. – Совсем. В земле лежит.

Он поднял взгляд на Вячко, и тот почувствовал, как холодок пробежал по его позвоночнику.

– Югра мертва, её нет, – сказал Олоко. – Ты, Вячко, лучше бежать.





Глава 7




Зачем же, поле, смолкло ты

И поросло травой забвенья?..





«Руслан и Людмила», Александр Пушкин





Великий лес




Месяц червень


– Великий лес лежит от северных морей до болот на юге, от полей на западе до гор на востоке. Он полон тайн, которые скрыты от человека, – рассказывал когда-то Старый Барсук. – Если взберёшься на опушке на самое высокое дерево, так всё равно не увидишь ему конца. Из-за леса выходит по утрам красное солнце. Может, потому наша Звеня и поёт так красиво, что Хорс скрывается на ночь среди елей и пьёт ледяную воду прямо из лесных ключей…



Один раз за всё время пути через Великий лес Дара вышла к берегу Звени, напилась воды такой холодной, будто из колодца. Река казалась чужой, незнакомой. Облачённая в тёмные берега, обросшая густыми елями Звеня выглядела тёмной и пугающей, только знакомое звонкое журчание, похожее на хор весёлых голосов, звучало по-старому.

– Избушка лесной ведьмы стоит в самой чаще, куда ни человек, ни зверь не пройдёт, если не пожелает того леший. Но даже того, кто пришёлся ему по нраву, он сначала испытает, чтобы не оставалось сомнений, что человек достойный.



Дарина родилась в Великом лесу, её обещали Хозяину в услужение. Она была его частью, даже если сама того не желала. Разве могла она оказаться недостойной?

Вдруг завернула в сторону прежде прямая тропка, и Дара очутилась среди высоких голых сосен. Почва была сухой и потрескавшейся, воздух тяжёлым и пыльным. Земля стонала протяжно под её шагами, когда Дара медленно ступала вперёд. Вокруг не виднелось ни живого дерева, ни ручья, а солнце палило безжалостно, и негде было от него спрятаться в погибшем лесу.

Под ногами пылилась зола. Книзу клонились покорёженные тёмные стволы. Повсюду разверзлись глубокие ямы, но не заметила Дара следов копыт или лап, что могли раскопать землю, будто она опускалась сама по себе.

«Значит, это моё испытание: пройти через мёртвый лес. Только отчего он погибает? Как леший это допустил?»

Всё чаще виднелись провалы в земле. Над одним из них Дара наклонилась, заглянула с любопытством вниз, и тут же из-под земли вылетело озорное пламя, лизнуло за подол и скрылось обратно. Девушка отпрыгнула прочь и голыми руками захлопала по ткани. Край юбки почернел и стал неровным.



– Даже боги меж собой воюют. Мокошь-матушка никогда не поладит с жестокой Мораной, что дышит стужей и снегами, – вспоминал Барсук. – Как у всего живого, что существует на свете, есть у лешего враги. Так заведено в природе: серый заяц не уживётся с хитрой лисой, а леший с жыжем. Жыж-то дух огненный, а пламя, оно непредсказуемое. Вот, девочки, посмотрите на нашу печку.

Дара с Весей, прижавшись к деду с двух сторон, повернули головы к печи. Та довольно пыхтела, треща поленьями, и от того в доме было тепло, несмотря на лихой ветер, злобно завывающий на улице. Каждый своим делом занимался. Старик рассказывал, а дети слушали, отец точил ножи, а мачеха ткала.

В избушке на мельнице, окружённой снегами и свирепыми морозами, было тепло и хорошо, но девочкам становилось скучно долгими зимними вечерами, и просили они деда рассказать им о княжеском сыне, улетевшем на деревянном орле в Змеиное царство, о Мокоши, которая родила на свет всё живое, о злой сестре её Моране, что завладела золотой прялкой, о Великом лесе и его Хозяине.

И страшно было и весело слушать сказки Старого Барсука. Колотились ветра в закрытые ставни, бродил Морозко за окном, но жаром веяла печка, отпугивая зимних духов, и девочкам становилось уже не так боязно.

– Так вот, печка – она наша спасительница и кормилица, – продолжал Барсук. – Пока в ней огонь горит, нам с вами ничего не страшно. Но если вдруг разозлим мы чем духов, не уважим, так взъестся на нас огонь, станет диким и необузданным.

– Отец, не пугай девчонок, – попросила Ждана, обеспокоенно положив руку на свой круглый живот. В ту зиму ждала она второго сына и верила всем сердцем, что боги уберегут его.

– Что ж… не рассказывать дальше? – опечалился Барсук.

– Рассказывай, – дрожащим голоском попросила Дара. – Нам совсем не страшно, вот нисколечко.

Веся молча закивала головой, но ни словечка не сказала, ещё сильнее прижалась к деду.

– Так и быть. Тогда слушайте. Бывает, девоньки, огонь ладным да покладистым, но нелегко ему таким оставаться. Буйный он по своей природе, непослушный. Совсем как Дара, – и он щёлкнул внучку по носу, отчего та прикрыла его ладошками, хихикая. – Наш огонь в печи нам подвластен до поры до времени, а бывает на свете и тот, что сам по себе. Зовётся он жыж и живёт под землёй, где подолгу порой спит, лениво с боку на бок переворачивается, и тогда растут сверху травы, цветы и деревья, потому что греет их из-под земли жыж. А ежели дух проснётся, то сонно бродит по своим подземным хоромам, и в мире наступает засуха. Но если случится, что его покой нарушат, то спадёт с жыжа дрёма, разозлится он, разбушуется, разбегается по терему своему, станет искать, кто в его хоромы ворвался, кто покой нарушил, и тогда загорится земля под ногами, запылают леса, побегут звери, и всё вокруг на многие вёрсты неживым станет. И никто: ни человек, ни водяной, ни леший тогда жыжа не остановит, потому что горит огонь не на земле, а под землёй, и никак его не потушить. Потому и не любит леший жыжа, что никак не найдёт на него управу. Он царь в лесу, на земле, а жыжа под землёй не достать.



И вот Дара стояла в уничтоженном пожаром лесу, где не было вокруг ни единого живого деревца, и только огонь жадно клокотал под ногами. Проснулся жыж, разбушевался и погубил Великий лес. Это и было испытание для новой лесной ведьмы.

– Как же я его остановлю? – пробормотала себе под нос Дара.

Леший то ли не услышал, то ли сам не знал, как поступить.

Высохли все ручьи в округе, опалённая земля не могла ожить. Беспощадно жгло солнце, голые ветви не могли спрятать от жара. Рубашка Дары пропиталась потом, а волосы прилипли к лицу. Долго она шла, и ничего не менялось на пути.

Губы пересохли от жажды, и перед глазами стоял серый дым. Словно в бреду не различала она уже звука собственных шагов и ворчания притаившегося огня. С оглушительным грохотом обвалилась земля неподалёку, повалился обгоревший ствол, но даже это показалось нечётким и далёким, словно сон.

Шаг, ещё шаг. Подкосились усталые ноги, Дара упала, царапаясь щекой об оголённые корни деревьев. Грудь затряслась от кашля, нечем стало дышать. Весь мир сузился до потрескавшейся земли и торчавших из-под неё корней. Грохотом в ушах отозвался собственный кашель, и за ним не сразу расслышала Дара топот копыт.

Равнодушным взглядом встретила она всадника. Витязь был чёрен как ночь. Он сидел на вороном коне с длинной лоснящейся гривой и такими ладными и тонкими ногами, каких не видела дочка мельника за всю свою жизнь у крепких кобыл землепашцев. Конь ударил копытами совсем рядом, и на звук что-то отозвалось в глубине, заволновалось. Дара прижалась ухом к земле, прислушалась и различила сквозь ворчание пламени щебет ручья. Копыта ударили снова уже в стороне, и звук улетел прочь. Всадник на коне проехал мимо и скрылся за покорёженными деревьями, будто его и не было.

Дара прикрыла глаза, вздохнула и заставила себя подняться. Но стоило ей сделать один шаг, как в глазах почернело. Она споткнулась и снова упала, ухватилась за тонкое деревце, а оно разломилось с хрустом.

Земля зашевелилась, закачалась и ушла вниз.

Дара вскрикнула, схватилась за край, но сорвалась, провалилась ниже. Она загребала руками, но почва убегала всё быстрее из-под ног. Пыль взвилась в воздух, нельзя было ничего разглядеть, а внизу зарычал огонь. Обвал ширился, земля осыпалась, и под Дарой образовалась глубокая яма. Она сорвалась, упала вниз и глухо закашляла, не в силах вдохнуть.

Из пепла и песка вынырнуло пламя, взмыло, раздуваясь, заполняя всё пространство собой. Оно потянулося к ней, и Дара заслонилась руками. Огонь лизнул её кожу, обжёг. Девушка закричала и в ужасе, не думая, толкнула духа. Неожиданно он отпрянул назад.

Обвал открыл пещеру под землёй. Она уходила вглубь, во мрак, туда, откуда пришёл жыж. Он был разбужен и разъярён. Чистым необузданным пламенем он плясал вокруг, осторожно изучая Дару, как она изучала его. Дух больше не спешил нападать.

У него не было плоти, не было тела, но Даре показалось, что она увидела бьющееся сердце, которое лизали огненные языки, питаясь силой и жизнью. Жыж обошёл вдоль стены, исследуя яму. Над обрывом наклонилось дерево. Сухие корни, обглоданные огнём, свисали с краёв. Дух потянулся к ним, попытался поджечь. Он отвлёкся. Дара не стала терять времени. Она подпрыгнула, схватилась руками за один из корней, подтянулась. Но она не была так быстра, как жыж.