Сохраняя веру
Часть 13 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мама ласково улыбается:
– Ну, тогда доктор Келлер назначит другое лекарство, которое подействует.
– Да нет, я не это имела в виду. Я имела в виду… Что, если это все правда?
Мама перестает вытирать столешницу:
– Мэрайя, да что ты такое говоришь?!
– Подобные явления ведь уже бывали. Были другие дети, которые тоже… видели. И это признано католическими священниками, или папой, или как там у них это делается…
– Вера не католичка.
– Я знаю. Знаю, что у нас нерелигиозная семья. Но не знаю, дается ли нам право выбора, когда дело касается таких вещей. – Я делаю глубокий вдох. – Я не уверена, что ты, я и психиатр – те люди, которые действительно могут об этом судить.
– А кто же может? – спрашивает мама и закатывает глаза. – Ох, Мэрайя! Ты ведь не потащишь ребенка к священнику?
– Почему бы и нет? Церковники знают о видениях побольше нас с тобой.
– Им понадобятся доказательства. Чтобы статуя заплакала или какой-нибудь паралитик встал и пошел.
– Не обязательно. Слов ребенка иногда бывает достаточно.
– Когда это ты успела стать таким экспертом по христианству? – усмехается мама.
– Тут дело не в религии.
– Разве? Тогда в чем же?
– В моей дочери, – отвечаю я, и слезы наворачиваются мне на глаза. – Ма, она не такая, как все. В ней есть что-то, из-за чего люди скоро начнут показывать на нее пальцем и шептаться. И это не родимое пятно, которое я могла бы спрятать под водолазку и делать вид, будто его нет.
– А чем тебе поможет разговор со священником?
Я и сама не знаю, чего жду. Чтобы из моей дочери изгнали нечистую силу или чтобы признали ее визионером? Я вдруг отчетливо вспоминаю, как несколько лет назад стояла на перекрестке перед красным светофором, уверенная в том, что все видят мои шрамы, спрятанные под рукавами. Мне казалось, люди знают о тонких, но неустранимых различиях между мной и ими. Своей дочери я такого не желаю.
– Я просто хочу, чтобы Вера снова стала нормальным ребенком, – говорю я.
Мама пристально смотрит на меня:
– Ну ладно. Поступай как знаешь. Только начинать надо не с церкви. – Порывшись в стареньком вращающемся каталоге, она достает карточку, пожелтевшую и ветхую – то ли от частого использования, то ли, наоборот, от долгого забвения. – Так зовут местного раввина. Вне зависимости от того, хочешь ли ты это признавать, твоя дочь – еврейка.
Равви Марвин Вайсман.
– Не знала, что ты ходишь в синагогу.
– А я и не хожу, – отвечает мама, пожимая плечами. – Мне просто передали эту визитку.
Я кладу карточку в карман:
– Хорошо, я позвоню сначала ему. Только он вряд ли мне поверит. Ни в одной из книг, которые я сегодня читала, не говорилось о том, чтобы у иудеев бывали божественные видения.
Мама скребет ногтем большого пальца край столешницы:
– Ну и что?
И хотя я несколько раз проходила мимо нью-ханаанской синагоги, внутрь никогда не заглядывала. В здании темно и пахнет плесенью. Тусклый свет сочится сквозь длинные узкие витражи, расположенные через равные промежутки. На пестро украшенной доске объявлений – имена учеников еврейской школы. Вера жмется ко мне:
– Тут страшно.
– Совсем даже не страшно, – сжимая ее руку, говорю я, хотя в глубине души согласна с ней. – Погляди, какие красивые окошки!
Вера смотрит на витражи, потом опять на меня:
– И все-таки страшно.
Из конца коридора доносится шум приближающихся шагов. Вскоре появляются мужчина и женщина, на ходу выясняющие отношения.
– Тебе трудно сказать что-нибудь хорошее?! – кричит она. – Тебе лишь бы сделать так, чтобы я выглядела идиоткой?
– По-твоему, я специально заставляю тебя психовать? – громогласно отвечает он. – Я похож на такого человека?
Не обращая на нас ни малейшего внимания, они сдергивают свои куртки с вешалки.
– Вера, – шепчу я, заметив, что она не сводит глаз с ссорящейся пары, – не смотри так. Это невежливо.
Но она, словно в трансе, продолжает смотреть широко открытыми, грустными и какими-то странными глазами. Может, вспоминает мои ссоры с Колином? Вообще-то, мы выясняли отношения за закрытой дверью спальни, но, видимо, наши голоса все равно были слышны. Мужчина и женщина выходят на улицу. Гнев ощутимо связывает их, как связывал бы единственный ребенок, если бы они крепко держали его за руки.
Вдруг появляется равви Вайсман в клетчатой рубашке и джинсах. По виду он не старше меня.
– Миссис Уайт? Вера? Извините, что опоздал. Перед вами у меня была назначена встреча с другими людьми.
Значит, сердитые супруги приходили к нему за советом. Вот, оказывается, как поступают некоторые пары, когда брак рушится?
Я продолжаю молчать. Раввин смотрит на меня вопросительно:
– Что-то не так?
– Нет, – смущенно мотаю я головой. – Просто я ожидала увидеть вас с длинной седой бородой.
Он поглаживает бритые щеки:
– Вы, наверное, «Скрипача на крыше»[12] насмотрелись. А я – вот он. Уж какой есть. – При этих словах он подмигивает и сует Вере в руку леденец. – Почему бы нам всем не зайти в святилище?
Святилище. Ну ладно.
Потолок молитвенного зала опирается на высокие стропила и украшен каннелюрами. Аккуратно расставленные скамьи напоминают зубы. Бима[13] покрыта синим бархатом. Раввин достает из кармана рубашки маленький набор цветных мелков и протягивает их Вере вместе с несколькими листками бумаги:
– Я хочу твоей маме кое-что показать, а ты пока порисуй, ладно?
Вера, уже успевшая вытащить мелки из коробочки, кивает. Раввин отводит меня в дальний угол зала, где мы можем спокойно поговорить, не оставляя ребенка без присмотра.
– Итак, ваша дочь разговаривает с Богом.
Прямолинейность этой формулировки заставляет меня покраснеть:
– Думаю, да.
– И почему вы захотели со мной поговорить?
Неужели не очевидно?
– Видите ли, я была еврейкой. То есть меня воспитывали в этом духе…
– Но вы перешли в христианство?
– Нет, я просто отошла от религии. А потом вступила в брак с протестантом.
– Но вы все равно еврейка, – говорит раввин. – Вы можете быть агностиком, можете не исповедовать иудаизм, но еврейкой вы остаетесь. Это как принадлежность к семье: чтобы вас вышвырнули, нужно очень уж сильно набедокурить.
– Моя мать говорит, что Вера тоже еврейка. Формально. Поэтому я здесь.
– Вера разговаривает с Богом? – (Я еле заметно наклоняю голову, и все же это утвердительный ответ.) – Миссис Уайт, я не вижу в этом проблемы.
– То есть как не видите?
– Многие евреи разговаривают с Господом. В иудаизме верующие могут обращаться к Нему напрямую. Так что, если Вера говорит с Богом, – это нормально. Вот если Бог говорит с Верой – это уже другое дело.
Я рассказываю о том, как моя дочь на качелях распевала стих из Книги Бытия, как заставила меня пойти в библиотеку за Посланием к Евреям, как упомянула об утопленном мною котенке, хотя я хранила эту историю в тайне. Дослушав меня, раввин спрашивает:
– Вера получала от Бога какие-нибудь пророчества? Какие-нибудь указания относительно того, как искоренить зло на Земле?
– Нет, ничего такого она ей не говорила.
– Она? – переспрашивает раввин после небольшой паузы.
– Да. Того, кто к ней является, Вера называет хранительницей.
– Я бы хотел поговорить с вашей дочкой.
Я оставляю их в молельном зале вдвоем. Через полчаса раввин Вайсман выходит ко мне в притвор.
– Ну, тогда доктор Келлер назначит другое лекарство, которое подействует.
– Да нет, я не это имела в виду. Я имела в виду… Что, если это все правда?
Мама перестает вытирать столешницу:
– Мэрайя, да что ты такое говоришь?!
– Подобные явления ведь уже бывали. Были другие дети, которые тоже… видели. И это признано католическими священниками, или папой, или как там у них это делается…
– Вера не католичка.
– Я знаю. Знаю, что у нас нерелигиозная семья. Но не знаю, дается ли нам право выбора, когда дело касается таких вещей. – Я делаю глубокий вдох. – Я не уверена, что ты, я и психиатр – те люди, которые действительно могут об этом судить.
– А кто же может? – спрашивает мама и закатывает глаза. – Ох, Мэрайя! Ты ведь не потащишь ребенка к священнику?
– Почему бы и нет? Церковники знают о видениях побольше нас с тобой.
– Им понадобятся доказательства. Чтобы статуя заплакала или какой-нибудь паралитик встал и пошел.
– Не обязательно. Слов ребенка иногда бывает достаточно.
– Когда это ты успела стать таким экспертом по христианству? – усмехается мама.
– Тут дело не в религии.
– Разве? Тогда в чем же?
– В моей дочери, – отвечаю я, и слезы наворачиваются мне на глаза. – Ма, она не такая, как все. В ней есть что-то, из-за чего люди скоро начнут показывать на нее пальцем и шептаться. И это не родимое пятно, которое я могла бы спрятать под водолазку и делать вид, будто его нет.
– А чем тебе поможет разговор со священником?
Я и сама не знаю, чего жду. Чтобы из моей дочери изгнали нечистую силу или чтобы признали ее визионером? Я вдруг отчетливо вспоминаю, как несколько лет назад стояла на перекрестке перед красным светофором, уверенная в том, что все видят мои шрамы, спрятанные под рукавами. Мне казалось, люди знают о тонких, но неустранимых различиях между мной и ими. Своей дочери я такого не желаю.
– Я просто хочу, чтобы Вера снова стала нормальным ребенком, – говорю я.
Мама пристально смотрит на меня:
– Ну ладно. Поступай как знаешь. Только начинать надо не с церкви. – Порывшись в стареньком вращающемся каталоге, она достает карточку, пожелтевшую и ветхую – то ли от частого использования, то ли, наоборот, от долгого забвения. – Так зовут местного раввина. Вне зависимости от того, хочешь ли ты это признавать, твоя дочь – еврейка.
Равви Марвин Вайсман.
– Не знала, что ты ходишь в синагогу.
– А я и не хожу, – отвечает мама, пожимая плечами. – Мне просто передали эту визитку.
Я кладу карточку в карман:
– Хорошо, я позвоню сначала ему. Только он вряд ли мне поверит. Ни в одной из книг, которые я сегодня читала, не говорилось о том, чтобы у иудеев бывали божественные видения.
Мама скребет ногтем большого пальца край столешницы:
– Ну и что?
И хотя я несколько раз проходила мимо нью-ханаанской синагоги, внутрь никогда не заглядывала. В здании темно и пахнет плесенью. Тусклый свет сочится сквозь длинные узкие витражи, расположенные через равные промежутки. На пестро украшенной доске объявлений – имена учеников еврейской школы. Вера жмется ко мне:
– Тут страшно.
– Совсем даже не страшно, – сжимая ее руку, говорю я, хотя в глубине души согласна с ней. – Погляди, какие красивые окошки!
Вера смотрит на витражи, потом опять на меня:
– И все-таки страшно.
Из конца коридора доносится шум приближающихся шагов. Вскоре появляются мужчина и женщина, на ходу выясняющие отношения.
– Тебе трудно сказать что-нибудь хорошее?! – кричит она. – Тебе лишь бы сделать так, чтобы я выглядела идиоткой?
– По-твоему, я специально заставляю тебя психовать? – громогласно отвечает он. – Я похож на такого человека?
Не обращая на нас ни малейшего внимания, они сдергивают свои куртки с вешалки.
– Вера, – шепчу я, заметив, что она не сводит глаз с ссорящейся пары, – не смотри так. Это невежливо.
Но она, словно в трансе, продолжает смотреть широко открытыми, грустными и какими-то странными глазами. Может, вспоминает мои ссоры с Колином? Вообще-то, мы выясняли отношения за закрытой дверью спальни, но, видимо, наши голоса все равно были слышны. Мужчина и женщина выходят на улицу. Гнев ощутимо связывает их, как связывал бы единственный ребенок, если бы они крепко держали его за руки.
Вдруг появляется равви Вайсман в клетчатой рубашке и джинсах. По виду он не старше меня.
– Миссис Уайт? Вера? Извините, что опоздал. Перед вами у меня была назначена встреча с другими людьми.
Значит, сердитые супруги приходили к нему за советом. Вот, оказывается, как поступают некоторые пары, когда брак рушится?
Я продолжаю молчать. Раввин смотрит на меня вопросительно:
– Что-то не так?
– Нет, – смущенно мотаю я головой. – Просто я ожидала увидеть вас с длинной седой бородой.
Он поглаживает бритые щеки:
– Вы, наверное, «Скрипача на крыше»[12] насмотрелись. А я – вот он. Уж какой есть. – При этих словах он подмигивает и сует Вере в руку леденец. – Почему бы нам всем не зайти в святилище?
Святилище. Ну ладно.
Потолок молитвенного зала опирается на высокие стропила и украшен каннелюрами. Аккуратно расставленные скамьи напоминают зубы. Бима[13] покрыта синим бархатом. Раввин достает из кармана рубашки маленький набор цветных мелков и протягивает их Вере вместе с несколькими листками бумаги:
– Я хочу твоей маме кое-что показать, а ты пока порисуй, ладно?
Вера, уже успевшая вытащить мелки из коробочки, кивает. Раввин отводит меня в дальний угол зала, где мы можем спокойно поговорить, не оставляя ребенка без присмотра.
– Итак, ваша дочь разговаривает с Богом.
Прямолинейность этой формулировки заставляет меня покраснеть:
– Думаю, да.
– И почему вы захотели со мной поговорить?
Неужели не очевидно?
– Видите ли, я была еврейкой. То есть меня воспитывали в этом духе…
– Но вы перешли в христианство?
– Нет, я просто отошла от религии. А потом вступила в брак с протестантом.
– Но вы все равно еврейка, – говорит раввин. – Вы можете быть агностиком, можете не исповедовать иудаизм, но еврейкой вы остаетесь. Это как принадлежность к семье: чтобы вас вышвырнули, нужно очень уж сильно набедокурить.
– Моя мать говорит, что Вера тоже еврейка. Формально. Поэтому я здесь.
– Вера разговаривает с Богом? – (Я еле заметно наклоняю голову, и все же это утвердительный ответ.) – Миссис Уайт, я не вижу в этом проблемы.
– То есть как не видите?
– Многие евреи разговаривают с Господом. В иудаизме верующие могут обращаться к Нему напрямую. Так что, если Вера говорит с Богом, – это нормально. Вот если Бог говорит с Верой – это уже другое дело.
Я рассказываю о том, как моя дочь на качелях распевала стих из Книги Бытия, как заставила меня пойти в библиотеку за Посланием к Евреям, как упомянула об утопленном мною котенке, хотя я хранила эту историю в тайне. Дослушав меня, раввин спрашивает:
– Вера получала от Бога какие-нибудь пророчества? Какие-нибудь указания относительно того, как искоренить зло на Земле?
– Нет, ничего такого она ей не говорила.
– Она? – переспрашивает раввин после небольшой паузы.
– Да. Того, кто к ней является, Вера называет хранительницей.
– Я бы хотел поговорить с вашей дочкой.
Я оставляю их в молельном зале вдвоем. Через полчаса раввин Вайсман выходит ко мне в притвор.