Сохраняя веру
Часть 11 из 27 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– С одной стороны, в психотических галлюцинациях взрослых почти всегда фигурирует Бог, дьявол или правительство, а с другой – в остальном Вера ведет себя совершенно нормально, не выказывая признаков психоза.
Доктор Келлер решила назначить Вере антипсихотическое лекарство. Если воображаемая подруга исчезнет, значит это была галлюцинация, а если нет… Впрочем, не стоит торопить события. Поживем – увидим.
Моя дочь не может разговаривать с Богом, уверенно говорю я себе, но в следующую же секунду думаю: а почему бы, собственно, и нет? В жизни много удивительных явлений, и все когда-нибудь бывает в первый раз. Какие бы странные вещи ни происходили с ребенком, хорошая мать всегда должна быть на его стороне. Но если я начну говорить, что Вера не сумасшедшая, а просто видит Бога, все примут за сумасшедшую меня. Опять.
Чтобы дать Вере рисперидон, я должна растолочь таблетку в ступке и смешать порошок с шоколадным пудингом, чтобы вкус не чувствовался. Доктор Келлер говорит, что антипсихотические препараты действуют быстро. Не придется ждать восемь недель, как в случае с прозаком и золофтом, чтобы понять, есть ли эффект. Нужно просто немножко понаблюдать за Верой.
Сейчас она спит, свернувшись калачиком, под одеялом с русалочкой. Казалось бы, обыкновенный спящий ребенок. Видимо почувствовав, что я пришла, она потягивается, поворачивается и открывает глаза, но они затуманены под действием рисперидона. Вообще-то, чертами лица Вера пошла в Колина, но именно в этот момент я вдруг вижу в ней сходство с собой.
На какое-то время в мыслях я возвращаюсь в Гринхейвен, где провела несколько месяцев: вот за мной закрылась дверь, вот щелкнул замок, вот мне в руку воткнулся шприц с успокоительным. Вот я не понимаю, почему все: Колин, психиатр отделения экстренной медицинской помощи и даже судья – говорят за меня, хотя я сама так много хочу сказать. Нет, в нашей ситуации я, честно говоря, даже не знаю, что будет хуже: если Вера окажется душевнобольной или если она окажется нормальной.
– Чис-то-та, – произносит Вера по слогам.
Она уже во втором классе, и теперь мы активно занимаемся правописанием.
– Правильно. Теперь «доброта».
– До-бро-та.
Я кладу список слов на кухонный стол:
– Молодчина! Ни разу не ошиблась. Может, тебе самой стать учительницей?
– Да, это я могу, – уверенно отвечает Вера. – Моя хранительница говорит, что каждый способен чему-то научить других людей.
Я застываю: Вера уже два дня не говорила о своей воображаемой подруге и я начала думать, что антипсихотический препарат помог.
– Вот как? – отзываюсь я.
Интересно, ответит ли доктор Келлер, если я отправлю ей сообщение на пейджер? Отменит ли она лекарство только на основании моих наблюдений?
– Так твоя подруга не исчезла?
По выражению прищуренных глаз Веры я понимаю: она не случайно предпочитает не говорить о своей хранительнице. Боится, что это навлечет на нее неприятности.
– А почему ты спрашиваешь?
Доктор Келлер ответила бы: «Потому что хочу тебе помочь». Моя мама ответила бы: «Потому что, если твоя хранительница для тебя важна, я тоже должна с ней познакомиться». Но к моему удивлению, с моих губ срываются слова, принадлежащие именно мне:
– Потому что я тебя люблю.
Вера, кажется, потрясена не меньше, чем я сама:
– А-а… ладно.
– Послушай, – я беру ее за руки, – мне нужно тебе кое-что рассказать. – (Вера заинтересованно округляет глаза.) – Давно, когда ты еще не родилась, я кое из-за чего очень сильно расстроилась. Но вместо того чтобы рассказать другим людям, как я себя чувствую, я начала делать странные вещи. Неразумные вещи. Один мой поступок многих напугал, и поэтому меня отправили туда, где я не хотела быть.
– В тюрьму, что ли?
– Не совсем. Сейчас это уже не имеет значения. Я просто хочу, чтобы ты знала: грустить – это нормально. Я пойму. Для этого тебе не нужно вести себя по-особенному.
У Веры дрожит подбородок.
– Я не грущу. И не веду себя по-особенному.
– Но ведь раньше у тебя не было хранительницы.
Слезы, до сих пор наполнявшие Верины глаза, проливаются наружу.
– Думаешь, я выдумала ее, да? Ты как доктор Келлер, и ребята в школе, и миссис Гренальди! Ты считаешь, что я просто хочу, чтобы меня заметили! – Внезапно Вера делает резкий вдох и кричит: – Теперь за это меня посадят в тюрьму?
Я крепко обнимаю ее:
– Ну что ты! Нет, конечно! Просто я, например, однажды так огорчилась, что мой мозг заставил меня поверить в то, что не было правдой. Больше я ничего не имею в виду.
Вера утыкается лицом мне в плечо и качает головой:
– Она настоящая. Настоящая.
Я закрываю глаза и тру пальцами переносицу, пытаясь утихомирить головную боль. Ладно, Рим не в один день строился. Поднявшись и взяв со стола опустевшую тарелку из-под печенья, я уже собираюсь выйти из кухни, но Вера удерживает меня за край рубашки:
– Она хочет тебе кое-что сказать.
– Правда?
– Она знает про Присциллу. И прощает тебя.
Тарелка падает из моих рук на пол.
Когда мне было восемь лет, я так хотела иметь домашнего питомца, что начала тайком таскать в дом разную живность: лягушек, коробчатых черепах, как-то раз даже белочку принесла. Однажды, увидев черепашку, ползущую по кухонной столешнице, родители сдались. Решили не ждать, когда я притащу какую-нибудь заразу, а просто купить котенка. Мне подарили его при условии, что все другие животные останутся за дверью.
В то время я как раз взяла в библиотеке книжку, где принцессу звали Присциллой. Так я и назвала свою питомицу. Ночью она спала у меня на подушке, а ее хвост обвивал мою голову, как меховая шапочка. Я кормила ее молоком из своей миски с кукурузными хлопьями, надевала на нее кукольные платьица, шляпки и хлопчатобумажные носочки.
Однажды мне пришло в голову искупать Присциллу. Мама объяснила мне, что кошки боятся воды: они вылизывают себя дочиста, но никогда не моются. Но еще мама говорила, будто котенок не позволит себя пеленать и катать в игрушечной коляске, и оказалась не права. Поэтому солнечным днем, дождавшись, когда мама уйдет заниматься своими делами, я набрала на заднем дворе ведро воды, подозвала Присциллу и опустила ее туда. Она боролась: царапалась и извивалась изо всех сил, но я крепко держала ее и терла шерстку мылом, которое стащила из родительской ванной. Я тщательно вымыла все те места, которым мама всегда призывала меня уделять особое внимание. Но о том, что котенку нужно давать дышать, я забыла.
Родителям я сказала, что Присцилла, наверное, как-то сама упала в ведро. Мне поверили: очень уж сильно я ревела. Потом я долго не могла забыть, как хрупкие косточки шевелились под шерсткой. И даже сейчас, засыпая, я иногда чувствую на ладони тяжесть маленького тельца. Больше у меня никогда не было кошки. И о том, что тогда случилось, никто не узнал.
– Мэрайя, ну и зачем ты сейчас рассказываешь мне об этом? – спрашивает мама, невозмутимо глядя на меня.
Я бросаю взгляд на дверь маминой гостевой комнаты, где Вера играет в пуговки.
– Ты знала?
– Что?
– Что я утопила Присциллу.
Моя мать округляет глаза:
– До этой минуты, разумеется, нет.
– А папа?
Я считаю: Вере было два года, когда умер ее дедушка. Может ли она его помнить?
Мама дотрагивается до моей руки:
– Мэрайя, ты нормально себя чувствуешь?
– Нет, ма, не нормально. Я пытаюсь выяснить, откуда моя дочь знает то, о чем я ни одной живой душе не говорила. Я пытаюсь понять: у меня рецидив, или Вера сходит с ума, или… – Я замолкаю, стыдясь того, что хочу сказать.
– Или что?
Я смотрю сначала на маму, потом в конец коридора, откуда слышится Верин голосок. О таком говорить непросто. Это не то же самое, что похвастаться умением ребенка решать сложные задачки по математике или плавать на спине. Это вселяет тревогу, это проводит черту между мной и человеком, которому я решаю довериться.
– Или Вера говорит правду, – шепчу я.
– О господи! – восклицает мама, хмурясь. – У тебя рецидив.
– С чего ты взяла? Почему так трудно допустить, что Вера разговаривает с Богом?
– Спроси об этом мать Моисея.
Меня поражает догадка.
– Да ты ей не веришь! Не веришь собственной внучке!
Выглянув в коридор и убедившись, что Вера по-прежнему занята игрой, мама шипит:
– Нельзя ли потише? Я не говорю, что не верю ей. Просто я не тороплюсь с выводами.
– В меня же ты поверила! После того как я попыталась покончить с собой, ты все время меня поддерживала. Не слушала ни Колина, ни судью, ни врачей в Гринхейвене, которые в один голос говорили, что меня надо лечить принудительно.
– То было другое дело. Там был отдельный инцидент, и противостояла я не здравому смыслу, а Колину. – Мама вскидывает руки. – Мэрайя, во имя религии люди до сих пор убивают друг друга!
– То есть если бы твоя внучка видела Авраама Линкольна или Клеопатру, ты бы поверила ей охотнее? Бог – не бранное слово, ма.
Доктор Келлер решила назначить Вере антипсихотическое лекарство. Если воображаемая подруга исчезнет, значит это была галлюцинация, а если нет… Впрочем, не стоит торопить события. Поживем – увидим.
Моя дочь не может разговаривать с Богом, уверенно говорю я себе, но в следующую же секунду думаю: а почему бы, собственно, и нет? В жизни много удивительных явлений, и все когда-нибудь бывает в первый раз. Какие бы странные вещи ни происходили с ребенком, хорошая мать всегда должна быть на его стороне. Но если я начну говорить, что Вера не сумасшедшая, а просто видит Бога, все примут за сумасшедшую меня. Опять.
Чтобы дать Вере рисперидон, я должна растолочь таблетку в ступке и смешать порошок с шоколадным пудингом, чтобы вкус не чувствовался. Доктор Келлер говорит, что антипсихотические препараты действуют быстро. Не придется ждать восемь недель, как в случае с прозаком и золофтом, чтобы понять, есть ли эффект. Нужно просто немножко понаблюдать за Верой.
Сейчас она спит, свернувшись калачиком, под одеялом с русалочкой. Казалось бы, обыкновенный спящий ребенок. Видимо почувствовав, что я пришла, она потягивается, поворачивается и открывает глаза, но они затуманены под действием рисперидона. Вообще-то, чертами лица Вера пошла в Колина, но именно в этот момент я вдруг вижу в ней сходство с собой.
На какое-то время в мыслях я возвращаюсь в Гринхейвен, где провела несколько месяцев: вот за мной закрылась дверь, вот щелкнул замок, вот мне в руку воткнулся шприц с успокоительным. Вот я не понимаю, почему все: Колин, психиатр отделения экстренной медицинской помощи и даже судья – говорят за меня, хотя я сама так много хочу сказать. Нет, в нашей ситуации я, честно говоря, даже не знаю, что будет хуже: если Вера окажется душевнобольной или если она окажется нормальной.
– Чис-то-та, – произносит Вера по слогам.
Она уже во втором классе, и теперь мы активно занимаемся правописанием.
– Правильно. Теперь «доброта».
– До-бро-та.
Я кладу список слов на кухонный стол:
– Молодчина! Ни разу не ошиблась. Может, тебе самой стать учительницей?
– Да, это я могу, – уверенно отвечает Вера. – Моя хранительница говорит, что каждый способен чему-то научить других людей.
Я застываю: Вера уже два дня не говорила о своей воображаемой подруге и я начала думать, что антипсихотический препарат помог.
– Вот как? – отзываюсь я.
Интересно, ответит ли доктор Келлер, если я отправлю ей сообщение на пейджер? Отменит ли она лекарство только на основании моих наблюдений?
– Так твоя подруга не исчезла?
По выражению прищуренных глаз Веры я понимаю: она не случайно предпочитает не говорить о своей хранительнице. Боится, что это навлечет на нее неприятности.
– А почему ты спрашиваешь?
Доктор Келлер ответила бы: «Потому что хочу тебе помочь». Моя мама ответила бы: «Потому что, если твоя хранительница для тебя важна, я тоже должна с ней познакомиться». Но к моему удивлению, с моих губ срываются слова, принадлежащие именно мне:
– Потому что я тебя люблю.
Вера, кажется, потрясена не меньше, чем я сама:
– А-а… ладно.
– Послушай, – я беру ее за руки, – мне нужно тебе кое-что рассказать. – (Вера заинтересованно округляет глаза.) – Давно, когда ты еще не родилась, я кое из-за чего очень сильно расстроилась. Но вместо того чтобы рассказать другим людям, как я себя чувствую, я начала делать странные вещи. Неразумные вещи. Один мой поступок многих напугал, и поэтому меня отправили туда, где я не хотела быть.
– В тюрьму, что ли?
– Не совсем. Сейчас это уже не имеет значения. Я просто хочу, чтобы ты знала: грустить – это нормально. Я пойму. Для этого тебе не нужно вести себя по-особенному.
У Веры дрожит подбородок.
– Я не грущу. И не веду себя по-особенному.
– Но ведь раньше у тебя не было хранительницы.
Слезы, до сих пор наполнявшие Верины глаза, проливаются наружу.
– Думаешь, я выдумала ее, да? Ты как доктор Келлер, и ребята в школе, и миссис Гренальди! Ты считаешь, что я просто хочу, чтобы меня заметили! – Внезапно Вера делает резкий вдох и кричит: – Теперь за это меня посадят в тюрьму?
Я крепко обнимаю ее:
– Ну что ты! Нет, конечно! Просто я, например, однажды так огорчилась, что мой мозг заставил меня поверить в то, что не было правдой. Больше я ничего не имею в виду.
Вера утыкается лицом мне в плечо и качает головой:
– Она настоящая. Настоящая.
Я закрываю глаза и тру пальцами переносицу, пытаясь утихомирить головную боль. Ладно, Рим не в один день строился. Поднявшись и взяв со стола опустевшую тарелку из-под печенья, я уже собираюсь выйти из кухни, но Вера удерживает меня за край рубашки:
– Она хочет тебе кое-что сказать.
– Правда?
– Она знает про Присциллу. И прощает тебя.
Тарелка падает из моих рук на пол.
Когда мне было восемь лет, я так хотела иметь домашнего питомца, что начала тайком таскать в дом разную живность: лягушек, коробчатых черепах, как-то раз даже белочку принесла. Однажды, увидев черепашку, ползущую по кухонной столешнице, родители сдались. Решили не ждать, когда я притащу какую-нибудь заразу, а просто купить котенка. Мне подарили его при условии, что все другие животные останутся за дверью.
В то время я как раз взяла в библиотеке книжку, где принцессу звали Присциллой. Так я и назвала свою питомицу. Ночью она спала у меня на подушке, а ее хвост обвивал мою голову, как меховая шапочка. Я кормила ее молоком из своей миски с кукурузными хлопьями, надевала на нее кукольные платьица, шляпки и хлопчатобумажные носочки.
Однажды мне пришло в голову искупать Присциллу. Мама объяснила мне, что кошки боятся воды: они вылизывают себя дочиста, но никогда не моются. Но еще мама говорила, будто котенок не позволит себя пеленать и катать в игрушечной коляске, и оказалась не права. Поэтому солнечным днем, дождавшись, когда мама уйдет заниматься своими делами, я набрала на заднем дворе ведро воды, подозвала Присциллу и опустила ее туда. Она боролась: царапалась и извивалась изо всех сил, но я крепко держала ее и терла шерстку мылом, которое стащила из родительской ванной. Я тщательно вымыла все те места, которым мама всегда призывала меня уделять особое внимание. Но о том, что котенку нужно давать дышать, я забыла.
Родителям я сказала, что Присцилла, наверное, как-то сама упала в ведро. Мне поверили: очень уж сильно я ревела. Потом я долго не могла забыть, как хрупкие косточки шевелились под шерсткой. И даже сейчас, засыпая, я иногда чувствую на ладони тяжесть маленького тельца. Больше у меня никогда не было кошки. И о том, что тогда случилось, никто не узнал.
– Мэрайя, ну и зачем ты сейчас рассказываешь мне об этом? – спрашивает мама, невозмутимо глядя на меня.
Я бросаю взгляд на дверь маминой гостевой комнаты, где Вера играет в пуговки.
– Ты знала?
– Что?
– Что я утопила Присциллу.
Моя мать округляет глаза:
– До этой минуты, разумеется, нет.
– А папа?
Я считаю: Вере было два года, когда умер ее дедушка. Может ли она его помнить?
Мама дотрагивается до моей руки:
– Мэрайя, ты нормально себя чувствуешь?
– Нет, ма, не нормально. Я пытаюсь выяснить, откуда моя дочь знает то, о чем я ни одной живой душе не говорила. Я пытаюсь понять: у меня рецидив, или Вера сходит с ума, или… – Я замолкаю, стыдясь того, что хочу сказать.
– Или что?
Я смотрю сначала на маму, потом в конец коридора, откуда слышится Верин голосок. О таком говорить непросто. Это не то же самое, что похвастаться умением ребенка решать сложные задачки по математике или плавать на спине. Это вселяет тревогу, это проводит черту между мной и человеком, которому я решаю довериться.
– Или Вера говорит правду, – шепчу я.
– О господи! – восклицает мама, хмурясь. – У тебя рецидив.
– С чего ты взяла? Почему так трудно допустить, что Вера разговаривает с Богом?
– Спроси об этом мать Моисея.
Меня поражает догадка.
– Да ты ей не веришь! Не веришь собственной внучке!
Выглянув в коридор и убедившись, что Вера по-прежнему занята игрой, мама шипит:
– Нельзя ли потише? Я не говорю, что не верю ей. Просто я не тороплюсь с выводами.
– В меня же ты поверила! После того как я попыталась покончить с собой, ты все время меня поддерживала. Не слушала ни Колина, ни судью, ни врачей в Гринхейвене, которые в один голос говорили, что меня надо лечить принудительно.
– То было другое дело. Там был отдельный инцидент, и противостояла я не здравому смыслу, а Колину. – Мама вскидывает руки. – Мэрайя, во имя религии люди до сих пор убивают друг друга!
– То есть если бы твоя внучка видела Авраама Линкольна или Клеопатру, ты бы поверила ей охотнее? Бог – не бранное слово, ма.