Собор Парижской Богоматери

– Есть на свете такие демоны, – ответил архидьякон.

– Дело скверное, – заметил Гренгуар.

Архидьякон, помолчав, спросил:

– Итак, она спасла вам жизнь?

– Да, у моих друзей-бродяг. Еще немножко, и меня бы повесили. Теперь они жалели бы об этом.

– Вы не желаете ей помочь?

– Я бы с удовольствием ей помог, отец Клод. А вдруг я впутаюсь в скверную историю?

– Что за важность!

– Как что за важность?! Хорошо вам так рассуждать, учитель, а у меня начаты два больших сочинения.

Священник ударил себя по лбу. Несмотря на его напускное спокойствие, время от времени резкий жест выдавал его внутреннее волнение.

– Как ее спасти?

Гренгуар ответил:

– Учитель! Я скажу вам: Lpadelt, что по-турецки означает: «Бог – наша надежда».

– Как ее спасти? – повторил задумчиво Клод.

Теперь Гренгуар хлопнул себя по лбу.

– Послушайте, учитель! Я одарен воображением. Я найду выход… Что, если попросить короля о помиловании?

– Людовика Одиннадцатого? О помиловании?

– А почему бы нет?

– Поди отними кость у тигра!

Гренгуар принялся измышлять новые способы.

– Хорошо, извольте! Угодно вам, я обращусь с заявлением к повитухам о том, что девушка беременна?

Это заставило вспыхнуть впалые глаза священника.

– Беременна! Негодяй! Разве тебе что-нибудь известно?

Вид его испугал Гренгуара. Он поспешил ответить:

– О нет, только не мне! Наш брак был настоящим foris-maritagium[144]. Я тут ни при чем. Но таким образом можно добиться отсрочки.

– Безумие! Позор! Замолчи!

– Вы зря горячитесь, – проворчал Гренгуар. – Добились бы отсрочки, вреда это никому не принесло бы, а повитухи, бедные женщины, заработали бы сорок парижских денье.

Священник не слушал его.

– А между тем необходимо, чтобы она вышла оттуда! – бормотал он. Постановление вступит в силу через три дня! Но не будь даже постановления… Квазимодо! У женщин такой извращенный вкус! – Он повысил голос: Мэтр Пьер! Я все хорошо обдумал, есть только одно средство спасения.

– Какое же? Я больше не вижу ни одного.

– Слушайте, мэтр Пьер! Вспомните, что вы обязаны ей жизнью. Я откровенно изложу вам мой план. Церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Вы придете. Я провожу вас к ней. Вы обменяетесь с ней платьем. Она наденет ваш плащ, а вы – ее юбку.

– До сих пор все идет гладко, – заметил философ. – А дальше?

– А дальше? Она выйдет, вы останетесь. Вас, может быть, повесят, но зато она будет спасена.

Гренгуар с озабоченным видом почесал у себя за ухом.

– Такая мысль мне никогда бы не пришла в голову!

Открытое и добродушное лицо поэта внезапно омрачилось, словно веселый итальянский пейзаж, когда неожиданно набежавший порыв сердитого ветра нагоняет облака на солнце.

– Итак, Гренгуар, что вы скажете об этом плане?

– Скажу, учитель, что меня повесят не «может быть», а вне всякого сомнения.


– Это нас не касается.

– Черт возьми! – сказал Гренгуар.

– Она спасла вам жизнь. Вы только уплатите долг.

– У меня много других долгов, которых я не плачу.

– Мэтр Пьер! Это необходимо.

Архидьякон говорил повелительно.

– Послушайте, отец Клод! – заговорил оторопевший поэт. – Вы настаиваете, но вы не правы. Я не вижу, почему я должен дать себя повесить вместо другого.

– Да что вас так привязывает к жизни?

– Многое!

– Что же именно, позвольте вас спросить?

– Что именно?.. Воздух, небо, утро, вечер, сияние луны, мои добрые приятели бродяги, веселые перебранки с девками, изучение дивных архитектурных памятников Парижа, три объемистых сочинения, которые я должен написать, – одно из них направлено против епископа и его мельниц. Да мало ли что! Анаксагор говорил, что живет на свете, чтоб любоваться солнцем. И потом, я имею счастье проводить время с утра и до вечера в обществе гениального человека, то есть с самим собой, а это очень приятно.

– Пустозвон! – пробурчал архидьякон. – Скажи, однако, кто тебе сохранил эту жизнь, которую ты находишь очень приятной? Кому ты обязан тем, что дышишь воздухом, что любуешься небом, что еще имеешь возможность тешить свой птичий ум всякими бреднями и дурачествами? Где бы ты был без Эсмеральды? И ты хочешь, чтобы она умерла! Она, благодаря которой ты жив! Ты хочешь смерти этого прелестного, кроткого, пленительного создания, без которого померкнет дневной свет! Еще более божественного, чем сам господь бог! А ты, полумудрец-полубезумец, ты, черновой набросок чего-то, нечто вроде растения, воображающего, что оно движется и мыслит, ты будешь пользоваться жизнью, которую украл у нее, – жизнью, столь же бесполезной, как свеча, зажженная в полдень! Прояви немного жалости, Гренгуар! Будь в свою очередь великодушен. Она показала тебе пример.

Священник говорил с жаром. Гренгуар слушал сначала безучастно, потом растрогался, и наконец мертвенно-бледное лицо его исказилось гримасой, придавшей ему сходство с новорожденным, у которого схватил живот.

– Вы красноречивы! – проговорил он, отирая слезу. – Хорошо! Я подумаю. Ну и странная же мысль пришла вам в голову! Впрочем, – помолчав, продолжал он, – кто знает? Может быть, они меня и не повесят. Не всегда женится тот, кто обручился. Когда они меня найдут в этом убежище столь нелепо выряженным, в юбке и чепчике, быть может, они расхохочутся. А потом, если они меня даже и вздернут, ну так что же! Смерть от веревки такая же смерть, как и всякая другая, или, вернее, не похожая на всякую другую. Это смерть, достойная мудреца, который всю жизнь колебался; она – ни рыба ни мясо, подобно уму истинного скептика; это смерть, носящая на себе отпечаток пирронизма и нерешительности, занимающая середину между небом и землею и оставляющая вас висеть в воздухе. Это смерть философа, для которой я, может статься, был предназначен. Хорошо умереть так, как жил!

Священник перебил его:

– Итак, решено?

– Да и что такое смерть в конце концов? – с увлечением продолжал Гренгуар. – Неприятное мгновение, дорожная пошлина, переход из ничтожества в небытие. Некто спросил мегалополийца Керкидаса, желает ли он умереть. «Почему бы нет? – ответил тот. – За гробом я увижу великих людей: Пифагора – среди философов, Гекатея – среди историков, Гомера среди поэтов, Олимпия – среди музыкантов».

Архидьякон протянул ему руку.

– Итак, решено? Вы придете завтра.

Этот жест вернул Гренгуара к действительности.

– Э нет! – сказал он тоном человека, пробудившегося от сна. – Быть повешенным – это слишком нелепо! Не хочу!

– В таком случае прощайте! – уходя, архидьякон пробормотал сквозь зубы: «Я тебя разыщу!»

«Я не хочу, чтобы этот окаянный меня разыскал», – подумал Гренгуар и побежал вслед за Клодом.

– Послушайте, ваше высокопреподобие! Что за распри между старыми друзьями? Вы принимаете участие в этой девушке, то есть в моей жене хотел я сказать, – хорошо! Вы придумали хитроумный способ вывести ее невредимой из собора, но ваше средство чрезвычайно неприятно мне, Гренгуару. А что, если мне пришел в голову другой способ? Предупреждаю вас, что меня осенила блестящая мысль. Если я предложу вам отчаянный план, как вызволить ее из беды, не подвергая мою шею ни малейшей опасности знакомства с петлей, что вы на это скажете? Это вас удовлетворит? Так ли уж необходимо мне быть повешенным, чтобы вы остались довольны?

Священник с нетерпением рвал пуговицы своей сутаны.

– Болтун! Какой же у тебя план?

«Да, – продолжал Гренгуар, разговаривая сам с собой и приложив с глубокомысленным видом указательный палец к кончику своего носа, – именно так! Бродяги – молодцы. Цыганское племя ее любит. Они поднимутся по первому же слову. Нет ничего легче. Напасть врасплох. В суматохе ее легко будет похитить. Завтра же вечером… Они будут рады».

– Твой способ! Говори же! – встряхнув его, сказал священник.

Гренгуар величественно обернулся к нему:

– Да оставьте меня в покое! Неужели вы не видите, что я соображаю?

Он подумал еще несколько минут, а затем принялся аплодировать своей мысли, восклицая:

– Великолепно! Дело верное!

– Способ! – вне себя от ярости крикнул Клод.

Гренгуар сиял.

– Подойдите ближе, чтобы я мог вам сказать об этом на ухо. Это забавный контрудар, который всех нас выведет из затруднительного положения. Черт возьми! Согласитесь, я не дурак!

Вдруг он спохватился:

– Постойте! А козочка с нею?