Собачье сердце
Часть 12 из 22 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Домком посоветовал. По календарю искали, какое тебе, говорят. Я и выбрал.
— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
— Довольно удивительно,— человек усмехнулся,— когда у вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.
— Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
— Где?
— 4 марта празднуется.
— Покажите. Гм… черт… В печку его, Зина, сейчас же.
Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой.
— Фамилию позвольте узнать.
— Фамилию я согласен наследственную принять.
— Как-с? Наследственную? Именно?
— Шариков.
***
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.
— Как же писать? — нетерпеливо спросил он.
— Что же,— заговорил Швондер,— дело несложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно гражданин Шариков Полиграф Полиграфович, гм… зародившийся в вашей, мол, квартире.
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
— Гм… вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто… ну, одним словом…
— Это ваше дело,— со спокойным злорадством молвил Швондер,— зародился или нет… В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
— И очень просто,— пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.
— Я бы очень просил вас,— огрызнулся Филипп Филиппович,— не вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите «и очень просто» — это очень не просто.
— Как же мне не вмешиваться,— обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал:
— Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право — участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ — самая важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: «Да…», покраснел и закричал:
— Попрошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? — И хлестко всадил трубку в рога.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
— Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
— «Сим удостоверяю»… Черт знает, что такое… Гм… «Предъявитель сего, человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах»… Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись — «профессор Преображенский».
— Довольно странно, профессор,— обиделся Швондер,— как так, документы вы называете идиотскими! Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?
— Я воевать не пойду никуда,— вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
— Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
— На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом,— неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно, и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли-с, мораль». Борменталь многозначительно кивнул головой.
— Я тяжко раненный при операции,— хмуро подвывал Шариков,— меня вишь как отделали,— и он указал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
— Вы анархист-индивидуалист? — спросил Швондер, высоко поднимая брови.
— Мне белый билет полагается,— ответил Шариков на это.
— Ну-с, хорошо-с, не важно пока,— ответил удивленный Швондер.— Факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию, и вам выдадут документ.
— Вот что, э…— внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой,— нет ли у нас в доме свободной комнаты, я согласен ее купить.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
— Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как оглашенный загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. «Изнервничался старик»,— подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с Борменталем.
Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил:
— Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет. Ведь тип, я вам доложу…
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.
— Боже мой! Еще что-то! — закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.
— Кот,— сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.
— Сколько раз я приказывал, котов чтобы не было! — в бешенстве закричал Филипп Филиппович.— Где он?! Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!
— В ванной, в ванной, проклятый черт, сидит,— задыхаясь, закричала Зина.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
— Открыть сию секунду!
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова проревел за дверью:
— Убью на месте…
Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной, и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол, в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто бы в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазками окинула кухню и произнесла с любопытством:
— О, Господи Исусе!
Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
— Что вам надо?
— Говорящую собачку любопытно поглядеть,— ответила старуха заискивающе и перекрестилась.
Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:
— Сию секунду из кухни вон.
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
— Чтой-то уж больно дерзко, господин профессор.
— Вон, я говорю,— повторил Филипп Филиппович, и глаза у него сделались круглые, как у совы. Он собственноручно трахнул черной дверью за старухою.— Дарья Петровна, я же просил вас?!
— Филипп Филиппович,— в отчаянии ответила Дарья Петровна, сжимая обнаженные руки в кулаки,— что ж я поделаю? Народ целые дни ломится, хоть все бросай.
Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не слышалось. Вошел доктор Борменталь.
— Иван Арнольдович, убедительно прошу… гм… сколько там пациентов?
— Одиннадцать,— ответил Борменталь.
— Отпустите всех, сегодня принимать не буду.
— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
— Довольно удивительно,— человек усмехнулся,— когда у вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.
— Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
— Где?
— 4 марта празднуется.
— Покажите. Гм… черт… В печку его, Зина, сейчас же.
Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой.
— Фамилию позвольте узнать.
— Фамилию я согласен наследственную принять.
— Как-с? Наследственную? Именно?
— Шариков.
***
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.
— Как же писать? — нетерпеливо спросил он.
— Что же,— заговорил Швондер,— дело несложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно гражданин Шариков Полиграф Полиграфович, гм… зародившийся в вашей, мол, квартире.
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
— Гм… вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто… ну, одним словом…
— Это ваше дело,— со спокойным злорадством молвил Швондер,— зародился или нет… В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
— И очень просто,— пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.
— Я бы очень просил вас,— огрызнулся Филипп Филиппович,— не вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите «и очень просто» — это очень не просто.
— Как же мне не вмешиваться,— обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал:
— Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право — участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ — самая важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: «Да…», покраснел и закричал:
— Попрошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? — И хлестко всадил трубку в рога.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
— Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
— «Сим удостоверяю»… Черт знает, что такое… Гм… «Предъявитель сего, человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах»… Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись — «профессор Преображенский».
— Довольно странно, профессор,— обиделся Швондер,— как так, документы вы называете идиотскими! Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?
— Я воевать не пойду никуда,— вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
— Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
— На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом,— неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно, и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли-с, мораль». Борменталь многозначительно кивнул головой.
— Я тяжко раненный при операции,— хмуро подвывал Шариков,— меня вишь как отделали,— и он указал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
— Вы анархист-индивидуалист? — спросил Швондер, высоко поднимая брови.
— Мне белый билет полагается,— ответил Шариков на это.
— Ну-с, хорошо-с, не важно пока,— ответил удивленный Швондер.— Факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию, и вам выдадут документ.
— Вот что, э…— внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой,— нет ли у нас в доме свободной комнаты, я согласен ее купить.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
— Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как оглашенный загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. «Изнервничался старик»,— подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с Борменталем.
Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил:
— Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет. Ведь тип, я вам доложу…
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнуло и мгновенно пролетело обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.
— Боже мой! Еще что-то! — закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.
— Кот,— сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванной. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.
— Сколько раз я приказывал, котов чтобы не было! — в бешенстве закричал Филипп Филиппович.— Где он?! Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!
— В ванной, в ванной, проклятый черт, сидит,— задыхаясь, закричала Зина.
Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
— Открыть сию секунду!
В ответ в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы, дикий голос Шарикова проревел за дверью:
— Убью на месте…
Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на дверь и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным лицом появилась на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной, и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол, в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто бы в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазками окинула кухню и произнесла с любопытством:
— О, Господи Исусе!
Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
— Что вам надо?
— Говорящую собачку любопытно поглядеть,— ответила старуха заискивающе и перекрестилась.
Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел вплотную и шепнул удушливо:
— Сию секунду из кухни вон.
Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
— Чтой-то уж больно дерзко, господин профессор.
— Вон, я говорю,— повторил Филипп Филиппович, и глаза у него сделались круглые, как у совы. Он собственноручно трахнул черной дверью за старухою.— Дарья Петровна, я же просил вас?!
— Филипп Филиппович,— в отчаянии ответила Дарья Петровна, сжимая обнаженные руки в кулаки,— что ж я поделаю? Народ целые дни ломится, хоть все бросай.
Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не слышалось. Вошел доктор Борменталь.
— Иван Арнольдович, убедительно прошу… гм… сколько там пациентов?
— Одиннадцать,— ответил Борменталь.
— Отпустите всех, сегодня принимать не буду.