Смерть лицедея

— Наверное. И у тебя, и у меня. О черт… — Прядь волос упала на лицо Китти. — Сегодня волосы никак не хотят укладываться.

Николас, которого занимали совершенно иные проблемы, заслышал какой-то шум на складе декораций, который находился в соседнем помещении.

— Ага, — пробормотал он, — не мы одни пришли пораньше.

— Я бы их остригла, — Китти перешпилила заколки, — но тогда Эсслин сойдет с ума. Он считает длинные волосы признаком настоящей женственности.

— Интересно, кто там?

— Где?

— На складе декораций.

— Наверное, Колин. Он недавно жаловался, сколько у него работы.

— И неудивительно.

— Угу. Нико… — Китти отложила расческу и повернулась к нему. — Ты ведь… ну… не провалишься на премьере, дорогой? Я этого не перенесу.

— Конечно, нет! — с негодованием воскликнул Николас. Это оскорбление потушило его пыл, так что все недавние разумные объяснения оказались бессильными. Тупая корова. — Тебе следовало бы узнать меня получше.

— Только у тебя так много реплик…

— Не больше, чем в «Ночь должна наступить».

— …и Эсслин сказал… что с твоей неопытностью… ты можешь забыть слова и поставить меня в неловкое положение…

— Да пошел он к черту, твой Эсслин!

— Ого! — В ее лице промелькнуло что-то лисье. Потом она заговорщически склонила голову набок. — Не беспокойся. Я никому этого не передам.

— Можешь передать это кому угодно.

Николас вышел, хлопнув дверью. Набитая дура. «Если кто и провалится на первом спектакле, то уж точно не я», — пробормотал он.

В мужской гримерной он сбросил с себя камзол и шпагу, посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что после его прихода в театр прошло всего двадцать минут. Он решил пройтись и заглянуть на склад декораций.

Когда Николас вошел, какой-то мужчина стоял спиной к дверям и осматривал изящно выгнутую спинку позолоченного стульчика, а с кисточки в его руке на заляпанный всевозможными красками пол падали сверкающие золотистые капли. Николас ожидал увидеть кого-нибудь другого, однако ощутил к человеку, который с таким серьезным видом осматривал свою работу, внезапную теплоту, почти что родственное чувство. «Всякий, кто способен наставить рога Кармайклу, — подумал Николас, — достоин самого искреннего уважения».

— Здорово, — сказал он. — Начальник еще не пришел?

Дэвид Смай обернулся, и его красивое глуповатое лицо медленно расплылось в улыбке:

— Нет, только я. И ты, конечно. И мебель.

Кисточка описала широкую дугу, и Николас, не желая, чтобы и его позолотили, отскочил в сторону.

— В-верно, — кивнул Николас. — Все понятно.

Он сделал движение, которое часто можно увидеть в посредственных исторических фильмах и никогда — в реальной жизни: постучал пальцем по носу и подмигнул.

— Только вы, я и мебель, Дэйв, — повторил он и направился обратно в гримерную.



Примерно пятнадцать минут Николас садился за рояль и вставал из-за него, расхаживал по сцене из угла в угол, привыкая носить шпагу, а потом поднялся в буфет, посмотреть, кто еще пришел. Тим и Эйвери сидели за столиком, склонившись друг к другу.

Когда Николас вошел, они замолчали, а Тим улыбнулся.

— Не беспокойся, — сказал он. — Мы говорили не о тебе.

— Я такого и не думал.

— Правда? — спросил Эйвери, который всегда считал, будто за спиной у него все только и говорили, что о нем, и отнюдь не лицеприятные вещи. — А я бы подумал.

— Только не надо вспоминать о своих детских комплексах, Эйвери, — сказал Тим. — По крайней мере, на пустой желудок.

— А чья здесь вина? Если бы ты не задержался на почте…

— Нико… — Тим указал на изящную бутылку, стоявшую на столике. — Стаканчик «Де Бортоли»?

— Спасибо, попозже.


— Попозже может и не быть, сынок.

— Ну и о чем вы шептались?

— Мы ссорились, — ответил Эйвери.

— Шепотом?

— Громко ссориться неприлично.

— Что касается нашего спора, — сказал Тим, — к сожалению, я не могу рассказать тебе о его предмете.

— Мы сжигаем свои корабли.

— Эйвери!

— Но кому мы можем об этом рассказать, если не Нико?

— Никому.

— В конце концов, он наш ближайший друг.

Николас тактично утаил удивление, которое вызвало у него это открытие, и молчание затянулось. Эйвери в волнении покусывал нижнюю губу, бросал на Тима умоляющие взгляды и страдальчески сжимал и разжимал кулаки. Он напоминал ребенка на рождественском утреннике, которому не разрешают открыть свой подарок. Тряслись даже его редкие курчавые волосы.

Николас наклонился к уху Эйвери:

— У меня тоже есть тайна. Предлагаю обмен.

— Ого… Давай, Тим, а?

— Угомонись. Тебе как будто два года. — Тим спокойно взглянул на Николаса. — Что за тайна?

— Удивительная тайна.

— Гм. И больше никто не знает?

— Еще только два человека.

— Тогда это уже не тайна.

— Тайна связана с двумя этими людьми.

— Вот как!

— Ну, Тим, решайся, — подзуживал Николас. — Честный обмен — не грабеж.

— Где ты нахватался таких сентенций?

— Пожалуйста…

Тим заколебался.

— Обещай, что до премьеры ни словом не обмолвишься.

— Обещаю.

— Ты как-то слишком быстро согласился, — подхватил Эйвери. — Но если ты не сдержишь слово, то никуда не поступишь.

— О господи.

— Он побледнел.

— Что ты несешь? С каких пор у тебя завелся магический кристалл?

— А почему до премьеры? — спросил Николас, восстановив самообладание.

— Потому что после нее об этом будут знать все. Ты обещаешь?

— Не сойти мне с этого места.

— Но сначала твоя очередь.

Николас рассказал им свою тайну, поглядывая то на одного, то на другого. Эйвери разинул рот от удивления и удовольствия. Тим побагровел, потом побелел, потом побагровел снова и сказал:

— В моей ложе.