Смерть лицедея
Часть 37 из 51 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Я ничуть не пьян!
Эйвери остался один. Он допил «Тиньянелло», поначалу пытаясь оправиться от потрясения, а потом — залить одиночество и отчаяние. После этого, терзаемый горем, к которому примешивались неясные мысли о мщении, откупорил бутылку «Кло Сен-Дени» — он знал, что Тим приберегает ее на свой день рождения. Он долго выламывал пробку, а вино расплескал по столу.
Свечи в мексиканских серебряных подсвечниках, украшенных розочками, оплыли, и Эйвери их задул. Но даже в темной комнате все напоминало о Тиме. Эйвери вздрогнул при слове «напоминало» и упрекнул себя за мелодраматичность. Тим ведь обязательно вернется. Но едва его посетила эта мысль, которая могла бы стать успокоительной, как вслед за ней нахлынуло множество других, не слишком привлекательных. «О да, — подумал Эйвери с горькой усмешкой, — без сомнения, он вернется. Такого, как я, ему больше не найти. Кто еще будет ему готовить, утюжить, стирать и вообще заботиться о нем, лишь изредка получая взамен доброе слово? Которое к тому же небрежно бросают в разговоре, будто кость шелудивой дворняжке. Кто бы, кроме меня, купил книжный магазин и подарил ему (подарил!) половину? На чьи деньги обставлен дом? На чьи деньги мы ездим отдыхать? А взамен я прошу совсем немного. Лишь бы мне было позволено любить Тима и заботиться о нем. И получать взамен чуточку ласки». До глубины души растроганный внезапным осознанием собственного душевного благородства, Эйвери пустил безутешную слезу.
Но не успела слеза высохнуть на его пухлой, похожей на подушку щеке, как холодный рассудок подсказал ему, что за разумную сумму всякий человек может нанять домработницу, которая будет ему готовить, гладить и стирать, и что Тим в свое время неплохо зарабатывал преподаванием латыни и французского в хорошей частной школе и, без сомнения, сможет это сделать снова. И если, когда Тим вернется, Эйвери выскажет все жестокие слова, которые, словно тигры, рыщут в его душе, то Тим снова наденет пальто и шляпу и уйдет, на сей раз навсегда. Более того (Эйвери стало дурно от мрачных предчувствий), даже если он приложит колоссальные, нечеловеческие усилия, чтобы держать себя в руках, и станет вести себя спокойно и рассудительно, когда его любимый вернется, будет уже слишком поздно. Потому что Тим уже встретил кого-то другого.
Эйвери безмолвно поднялся и включил свет. Он чувствовал, что не может сидеть на месте. Что ему надо двигаться. Он подумал было пойти в отделение, чтобы встретить Тима и сразу узнать худшее, и уже схватил пальто и открыл входную дверь, когда понял, какую глупость собирается совершить. Ведь Тим терпеть не может, когда он «таскается за ним по пятам». Кроме того (Эйвери бросил пальто на малиновый диван), от быстрого рывка к двери у него сильно, до тошноты закружилась голова. Он подошел к столу и, опираясь о край и с трудом сохраняя вертикальное положение, сел. Он запутался в собственных чувствах, как будто застрял во вращающихся дверях. Ревность, гнев, томительный страх и вожделение, которые он успел пережить за столь недолгое время, снова набросились на него.
Эйвери приложил огромное усилие, чтобы вырваться из вязкой трясины отчаяния. Он выпил несколько больших стаканов «Перье» и тихо сел, пытаясь успокоиться. Он попробовал поставить себя на место Тима. «А не придаю ли я всему этому слишком большое значение?» — промелькнуло в голове у Эйвери. Бедный Тим. Просидеть несколько часов в отделении полиции, а потом вернуться домой, чтобы нарваться на скандал. Как будет замечательно, как будет великолепно, если его встретит спокойный и улыбчивый друг — естественно, слегка отстраненный, но готовый все простить. «Пусть тот, кто без греха, — решил Эйвери, — и все такое прочее. В конце концов, какой смысл винить Тима за то, что он неспособен на собачью преданность? Ведь именно потому, что он полная противоположность мне, — подумал Эйвери, совсем расчувствовавшись, — я и люблю его. А как он будет горд, когда увидит, как хорошо я умею владеть собой. Каким зрелым и мудрым, каким бесстрастным показал я себя перед лицом нашей первой настоящей катастрофы». Эйвери выпятил грудь, точно зобастый голубь, как вдруг в замке щелкнул ключ, и спустя мгновение перед ним стоял Тим.
— Подлый изменщик! — вскричал Эйвери и запустил в него одной из китайских мисок.
Тим пригнулся, миска врезалась в стену и разбилась на мелкие кусочки. Когда Тим присел, чтобы подобрать их, Эйвери воскликнул:
— Не трогай! Я не хочу! Не хочу! Пусть они отправляются на помойку!
Не обращая на него внимания, Тим подобрал осколки и положил их на стол. Затем принес из кухни чистый бокал и налил себе «Кло Сен-Дени». Он понюхал вино и издал недовольное ворчание, заметив в бокале обломки пробки.
— Я же приберегал его на потом.
— Какое горе!
— Если тебе хотелось напиться, почему было не взять что-нибудь попроще? Ведь в кладовке добрая дюжина бутылок португальского вина.
— Прекрасно! По-твоему, я должен пить всякую дрянь, да? Ведь у меня нет твоего утонченного вкуса.
— Не говори глупостей. — Тим задумчиво пригубил вино. — Чудесный букет. Очень стильно подобранный. Но не настолько хорош, как я ожидал.
— Скажите пожалуйста!
— Я устал. — Тим снял кашне и пальто. — Пойду спать.
— Нет, ты не пойдешь спать! Ты уйдешь прочь из моего дома! И уйдешь прямо сейчас!
— Никуда я не уйду на ночь глядя, Эйвери. — Тим повесил шляпу. — Поговорим утром, когда ты протрезвеешь.
— Поговорим сейчас!
Эйвери выскочил из-за стола, спотыкаясь, выбежал в прихожую и встал у подножия лестницы, загородив путь. Тим пошел на кухню и принялся наполнять кофеварку. Эйвери последовал за ним.
— Что ты задумал? Не трогай мои вещи!
— Если мне предстоит бодрствовать, то нужно выпить крепкого кофе. И тебе, судя по всему, тоже.
— На что ты рассчитывал? Что придешь домой, а я буду перед тобой рассыпаться в любезностях? Прибираться и пересчитывать твои тридцать сребреников?
— Зачем ты все драматизируешь? — Тим всыпал в кофеварку целую ложку коста-риканского кофе. — Иди и сядь, а то еще упадешь.
— Ты этого и хочешь, да? Ты бы только порадовался, если бы я упал, разбил голову и умер. А потом бы ты забрал себе магазин вместе с домом и стал бы жить здесь с этой чертовой шлюшкой. Ладно, подумай еще раз, потому что завтра первым делом я пойду к поверенному и перепишу свое завещание.
— Завтра можешь делать все что угодно. А теперь мне нужно где-нибудь пристроить твою задницу и влить в тебя кофе.
Эйвери с минуту презрительно помолчал, тем самым давая понять, что любое действие, которое он предпримет, будет совершено исключительно по его собственному почину. Потом, пошатываясь, прошелся по кухне и остановился у изогнутого венского стула. Непостижимым образом он ухитрился усесться на нем, покачиваясь, словно антенная мачта на сильном ветру.
Насыщенный, уютный аромат кофе волной ударил в ноздри, немилосердно напомнив о тысячах счастливых утренних часов, когда они вдвоем начинали новый счастливый день. Теперь все миновало. Все погибло. Они с Тимом никогда не будут счастливы снова. Глаза Эйвери наполнились безысходной печалью, когда ему вновь представился весь ужас нынешнего положения, и острая боль прорезалась сквозь мертвящий алкогольный туман. Будто игла вонзилась в сердце.
Приготовив кофе, Тим вложил чашку в безжизненные, податливые пальцы Эйвери, и это заботливое движение было последней каплей, которая заставила Эйвери позабыть свой гнев и разразиться потоком слез. А вместе со слезами явилась непреодолимая потребность в телесной близости и утешении.
— Я тебе доверял! — воскликнул он.
Тим вздохнул, поставил свой кофе на стол, придвинул табуретку и сел рядом с Эйвери.
— Послушай, дружочек, — сказал он, — если в этот до нелепости ранний час мы собираемся поговорить по душам, то не надо начинать с лживых утверждений. Ты никогда мне не доверял. С тех пор как мы живем вместе, я знал, что всякий раз, когда мы оказывались порознь, ты места себе не находил, беспокоясь о том, не встретил ли я кого-нибудь другого, или о том, что в один прекрасный день я могу встретить кого-нибудь другого. Или о том, что я уже встретил кого-нибудь другого и скрываю это. Доверием тут и не пахнет.
— И теперь ты понимаешь почему, да? Насколько прав я оказался. Ты тогда сказал, что пойдешь на почту.
— Я и зашел туда сначала. Не беспокойся. Все книги отправлены.
— Я не это имел в виду! — вскричал Эйвери. — Ты сам знаешь, что не это.
— То, что у меня с ней было, не имело никакого значения, — спокойно сказал Тим. — Для нас с тобой.
— Тогда зачем? Зачем рисковать нашими отношениями… всем этим… — Эйвери таким энергичным жестом указал в сторону уютной гостиной, что соскользнул со своего насеста.
— Надо же было так напиться, — проворчал Тим, помогая ему залезть обратно.
— Пить хотелось, — всхлипнул Эйвери. — Я имел в виду… если в осветительной ложе был не Дэвид, то я бы подумал на Нико… или на Бориса. Но я бы никогда не подумал на тебя.
— Не понимаю почему. Ты знаешь мою сексуальную историю.
— Но я думал, что заставил тебя исправиться, — сказал Эйвери. И добавил: — Ничего смешного.
— Извини.
— Но почему именно Китти?
Тим пожал плечами, припомнив хрупкое костлявое тельце и лукавую, но вместе с тем застенчивую улыбочку, дразнившую его некоторое время.
— Она миленькая и худенькая… похожа на мальчишку…
— Она недолго пробудет похожей на мальчишку, — перебил его Эйвери. — Она станет совсем не худенькой и совсем не миленькой.
— Я и не хотел ее долго, — сказал Тим.
И на секунду принял такой несчастный вид, что Эйвери позабыл, кто из них провинился, и хотел было обнять и утешить его, как в былое время, до этого предательства.
— Если тебе от этого станет легче, — сказал Тим, — то Китти сама проявила инициативу. Думаю, для нее это был своего рода вызов.
— Для некоторых людей нет разницы между вызовом и легкой победой. — Эйвери собрался с духом. — И сколько времени это продолжалось? Сколько раз?..
— Раз шесть. Не больше.
— Силы небесные! — Эйвери охнул, как будто от удара в солнечное сплетение, и закрыл лицо руками. — А кроме нее… то есть… были еще?..
— Нет. Больше никого.
— Что мне теперь делать? — Эйвери начал раскачиваться на стуле. — Не знаю, что мне делать.
— Зачем тебе что-то делать? Мне кажется, уже сделано более, чем достаточно. И хватит реветь.
— Я не реву.
Эйвери убрал свои пухлые влажные кулачки от заплаканных глаз. Его бледно-желтые кудряшки, печально обвисшие, напоминали потекшие яичные желтки.
— Не знаю, как ты можешь быть таким бессердечным, — выдавил он из себя.
— Я не бессердечный, но ты знаешь, что я терпеть не могу всех этих дешевых театральных переживаний. — Тим оторвал кусок бумажного полотенца и вытер лицо Эйвери, исполосованное потоками слез, соплей и пота. — И отдай мне чашку, пока она не оказалась на полу.
— Все погибло… и… погибло… Я больше не смогу…
— Не понимаю, как ты можешь знать, пока не попробовал.
Этот холодный, убедительный довод поверг Эйвери в новую бездну страданий.
— Я это и хотел сказать, Тим! — воскликнул он. — Ты должен честно пообещать мне, что ты никогда, никогда больше…
— Не могу. Да ты мне и не поверишь. Ну, возможно, сейчас, сам не свой от отчаяния, ты и поверишь, но завтра начнешь сомневаться. А послезавтра…
— Но ты должен пообещать. Я не вынесу неопределенности.
— Почему? Всем приходится ее выносить. Твоя беда в том, что ты слишком многого ожидаешь. Почему бы нам не попробовать просто жить? Ну знаешь… делать все, от нас зависящее… поддерживать друг друга… уступать друг другу… В неземное блаженство верят только недоумки. — Тим немного помолчал. — Я никогда не обещал тебе райских кущ.
— Хорошо, — сказал Эйвери, в котором вспыхнуло былое раздражение, — если мне не светят райские кущи, то все это дерьмо мне тоже не нужно.
Тим улыбнулся своей мрачной, задумчивой улыбкой, и Эйвери с жаром воскликнул:
— Ах, если бы я любил тебя не так сильно!
— Но если бы ты любил меня не так сильно, разве я остался бы с тобой?
Эйвери задумался. Воспринимать ли эти слова как утешение? Ведь они означают, что Тим оставался с ним не ради житейских благ (магазин, дом, постоянная и нежная забота, с которой он делал все для друга). Но тогда ради чего? Он задумался еще сильнее. В вопросе, который задал ему Тим, как будто содержался какой-то подвох, о чем Эйвери и сказал.
— Подвох есть в любом вопросе. — Тим вышел в гостиную и принялся собирать с пола осколки китайской миски. — Завтра надо будет ее склеить.
— Правильно. Теперь я и виноват.
Но среди одуряющего отчаяния Эйвери вдруг почувствовал сердечную теплоту. Возможно, Тим в конце концов не будет паковать чемоданы. Возможно, утром они снова отопрут магазин, проверят кассу, расставят книги в нужном порядке и осторожно, помогая друг другу, словно двое раненых, бредущих с поля битвы, попытаются объясниться и успокоиться. Тим вернулся на кухню и положил расписные осколки на стол.
Эйвери остался один. Он допил «Тиньянелло», поначалу пытаясь оправиться от потрясения, а потом — залить одиночество и отчаяние. После этого, терзаемый горем, к которому примешивались неясные мысли о мщении, откупорил бутылку «Кло Сен-Дени» — он знал, что Тим приберегает ее на свой день рождения. Он долго выламывал пробку, а вино расплескал по столу.
Свечи в мексиканских серебряных подсвечниках, украшенных розочками, оплыли, и Эйвери их задул. Но даже в темной комнате все напоминало о Тиме. Эйвери вздрогнул при слове «напоминало» и упрекнул себя за мелодраматичность. Тим ведь обязательно вернется. Но едва его посетила эта мысль, которая могла бы стать успокоительной, как вслед за ней нахлынуло множество других, не слишком привлекательных. «О да, — подумал Эйвери с горькой усмешкой, — без сомнения, он вернется. Такого, как я, ему больше не найти. Кто еще будет ему готовить, утюжить, стирать и вообще заботиться о нем, лишь изредка получая взамен доброе слово? Которое к тому же небрежно бросают в разговоре, будто кость шелудивой дворняжке. Кто бы, кроме меня, купил книжный магазин и подарил ему (подарил!) половину? На чьи деньги обставлен дом? На чьи деньги мы ездим отдыхать? А взамен я прошу совсем немного. Лишь бы мне было позволено любить Тима и заботиться о нем. И получать взамен чуточку ласки». До глубины души растроганный внезапным осознанием собственного душевного благородства, Эйвери пустил безутешную слезу.
Но не успела слеза высохнуть на его пухлой, похожей на подушку щеке, как холодный рассудок подсказал ему, что за разумную сумму всякий человек может нанять домработницу, которая будет ему готовить, гладить и стирать, и что Тим в свое время неплохо зарабатывал преподаванием латыни и французского в хорошей частной школе и, без сомнения, сможет это сделать снова. И если, когда Тим вернется, Эйвери выскажет все жестокие слова, которые, словно тигры, рыщут в его душе, то Тим снова наденет пальто и шляпу и уйдет, на сей раз навсегда. Более того (Эйвери стало дурно от мрачных предчувствий), даже если он приложит колоссальные, нечеловеческие усилия, чтобы держать себя в руках, и станет вести себя спокойно и рассудительно, когда его любимый вернется, будет уже слишком поздно. Потому что Тим уже встретил кого-то другого.
Эйвери безмолвно поднялся и включил свет. Он чувствовал, что не может сидеть на месте. Что ему надо двигаться. Он подумал было пойти в отделение, чтобы встретить Тима и сразу узнать худшее, и уже схватил пальто и открыл входную дверь, когда понял, какую глупость собирается совершить. Ведь Тим терпеть не может, когда он «таскается за ним по пятам». Кроме того (Эйвери бросил пальто на малиновый диван), от быстрого рывка к двери у него сильно, до тошноты закружилась голова. Он подошел к столу и, опираясь о край и с трудом сохраняя вертикальное положение, сел. Он запутался в собственных чувствах, как будто застрял во вращающихся дверях. Ревность, гнев, томительный страх и вожделение, которые он успел пережить за столь недолгое время, снова набросились на него.
Эйвери приложил огромное усилие, чтобы вырваться из вязкой трясины отчаяния. Он выпил несколько больших стаканов «Перье» и тихо сел, пытаясь успокоиться. Он попробовал поставить себя на место Тима. «А не придаю ли я всему этому слишком большое значение?» — промелькнуло в голове у Эйвери. Бедный Тим. Просидеть несколько часов в отделении полиции, а потом вернуться домой, чтобы нарваться на скандал. Как будет замечательно, как будет великолепно, если его встретит спокойный и улыбчивый друг — естественно, слегка отстраненный, но готовый все простить. «Пусть тот, кто без греха, — решил Эйвери, — и все такое прочее. В конце концов, какой смысл винить Тима за то, что он неспособен на собачью преданность? Ведь именно потому, что он полная противоположность мне, — подумал Эйвери, совсем расчувствовавшись, — я и люблю его. А как он будет горд, когда увидит, как хорошо я умею владеть собой. Каким зрелым и мудрым, каким бесстрастным показал я себя перед лицом нашей первой настоящей катастрофы». Эйвери выпятил грудь, точно зобастый голубь, как вдруг в замке щелкнул ключ, и спустя мгновение перед ним стоял Тим.
— Подлый изменщик! — вскричал Эйвери и запустил в него одной из китайских мисок.
Тим пригнулся, миска врезалась в стену и разбилась на мелкие кусочки. Когда Тим присел, чтобы подобрать их, Эйвери воскликнул:
— Не трогай! Я не хочу! Не хочу! Пусть они отправляются на помойку!
Не обращая на него внимания, Тим подобрал осколки и положил их на стол. Затем принес из кухни чистый бокал и налил себе «Кло Сен-Дени». Он понюхал вино и издал недовольное ворчание, заметив в бокале обломки пробки.
— Я же приберегал его на потом.
— Какое горе!
— Если тебе хотелось напиться, почему было не взять что-нибудь попроще? Ведь в кладовке добрая дюжина бутылок португальского вина.
— Прекрасно! По-твоему, я должен пить всякую дрянь, да? Ведь у меня нет твоего утонченного вкуса.
— Не говори глупостей. — Тим задумчиво пригубил вино. — Чудесный букет. Очень стильно подобранный. Но не настолько хорош, как я ожидал.
— Скажите пожалуйста!
— Я устал. — Тим снял кашне и пальто. — Пойду спать.
— Нет, ты не пойдешь спать! Ты уйдешь прочь из моего дома! И уйдешь прямо сейчас!
— Никуда я не уйду на ночь глядя, Эйвери. — Тим повесил шляпу. — Поговорим утром, когда ты протрезвеешь.
— Поговорим сейчас!
Эйвери выскочил из-за стола, спотыкаясь, выбежал в прихожую и встал у подножия лестницы, загородив путь. Тим пошел на кухню и принялся наполнять кофеварку. Эйвери последовал за ним.
— Что ты задумал? Не трогай мои вещи!
— Если мне предстоит бодрствовать, то нужно выпить крепкого кофе. И тебе, судя по всему, тоже.
— На что ты рассчитывал? Что придешь домой, а я буду перед тобой рассыпаться в любезностях? Прибираться и пересчитывать твои тридцать сребреников?
— Зачем ты все драматизируешь? — Тим всыпал в кофеварку целую ложку коста-риканского кофе. — Иди и сядь, а то еще упадешь.
— Ты этого и хочешь, да? Ты бы только порадовался, если бы я упал, разбил голову и умер. А потом бы ты забрал себе магазин вместе с домом и стал бы жить здесь с этой чертовой шлюшкой. Ладно, подумай еще раз, потому что завтра первым делом я пойду к поверенному и перепишу свое завещание.
— Завтра можешь делать все что угодно. А теперь мне нужно где-нибудь пристроить твою задницу и влить в тебя кофе.
Эйвери с минуту презрительно помолчал, тем самым давая понять, что любое действие, которое он предпримет, будет совершено исключительно по его собственному почину. Потом, пошатываясь, прошелся по кухне и остановился у изогнутого венского стула. Непостижимым образом он ухитрился усесться на нем, покачиваясь, словно антенная мачта на сильном ветру.
Насыщенный, уютный аромат кофе волной ударил в ноздри, немилосердно напомнив о тысячах счастливых утренних часов, когда они вдвоем начинали новый счастливый день. Теперь все миновало. Все погибло. Они с Тимом никогда не будут счастливы снова. Глаза Эйвери наполнились безысходной печалью, когда ему вновь представился весь ужас нынешнего положения, и острая боль прорезалась сквозь мертвящий алкогольный туман. Будто игла вонзилась в сердце.
Приготовив кофе, Тим вложил чашку в безжизненные, податливые пальцы Эйвери, и это заботливое движение было последней каплей, которая заставила Эйвери позабыть свой гнев и разразиться потоком слез. А вместе со слезами явилась непреодолимая потребность в телесной близости и утешении.
— Я тебе доверял! — воскликнул он.
Тим вздохнул, поставил свой кофе на стол, придвинул табуретку и сел рядом с Эйвери.
— Послушай, дружочек, — сказал он, — если в этот до нелепости ранний час мы собираемся поговорить по душам, то не надо начинать с лживых утверждений. Ты никогда мне не доверял. С тех пор как мы живем вместе, я знал, что всякий раз, когда мы оказывались порознь, ты места себе не находил, беспокоясь о том, не встретил ли я кого-нибудь другого, или о том, что в один прекрасный день я могу встретить кого-нибудь другого. Или о том, что я уже встретил кого-нибудь другого и скрываю это. Доверием тут и не пахнет.
— И теперь ты понимаешь почему, да? Насколько прав я оказался. Ты тогда сказал, что пойдешь на почту.
— Я и зашел туда сначала. Не беспокойся. Все книги отправлены.
— Я не это имел в виду! — вскричал Эйвери. — Ты сам знаешь, что не это.
— То, что у меня с ней было, не имело никакого значения, — спокойно сказал Тим. — Для нас с тобой.
— Тогда зачем? Зачем рисковать нашими отношениями… всем этим… — Эйвери таким энергичным жестом указал в сторону уютной гостиной, что соскользнул со своего насеста.
— Надо же было так напиться, — проворчал Тим, помогая ему залезть обратно.
— Пить хотелось, — всхлипнул Эйвери. — Я имел в виду… если в осветительной ложе был не Дэвид, то я бы подумал на Нико… или на Бориса. Но я бы никогда не подумал на тебя.
— Не понимаю почему. Ты знаешь мою сексуальную историю.
— Но я думал, что заставил тебя исправиться, — сказал Эйвери. И добавил: — Ничего смешного.
— Извини.
— Но почему именно Китти?
Тим пожал плечами, припомнив хрупкое костлявое тельце и лукавую, но вместе с тем застенчивую улыбочку, дразнившую его некоторое время.
— Она миленькая и худенькая… похожа на мальчишку…
— Она недолго пробудет похожей на мальчишку, — перебил его Эйвери. — Она станет совсем не худенькой и совсем не миленькой.
— Я и не хотел ее долго, — сказал Тим.
И на секунду принял такой несчастный вид, что Эйвери позабыл, кто из них провинился, и хотел было обнять и утешить его, как в былое время, до этого предательства.
— Если тебе от этого станет легче, — сказал Тим, — то Китти сама проявила инициативу. Думаю, для нее это был своего рода вызов.
— Для некоторых людей нет разницы между вызовом и легкой победой. — Эйвери собрался с духом. — И сколько времени это продолжалось? Сколько раз?..
— Раз шесть. Не больше.
— Силы небесные! — Эйвери охнул, как будто от удара в солнечное сплетение, и закрыл лицо руками. — А кроме нее… то есть… были еще?..
— Нет. Больше никого.
— Что мне теперь делать? — Эйвери начал раскачиваться на стуле. — Не знаю, что мне делать.
— Зачем тебе что-то делать? Мне кажется, уже сделано более, чем достаточно. И хватит реветь.
— Я не реву.
Эйвери убрал свои пухлые влажные кулачки от заплаканных глаз. Его бледно-желтые кудряшки, печально обвисшие, напоминали потекшие яичные желтки.
— Не знаю, как ты можешь быть таким бессердечным, — выдавил он из себя.
— Я не бессердечный, но ты знаешь, что я терпеть не могу всех этих дешевых театральных переживаний. — Тим оторвал кусок бумажного полотенца и вытер лицо Эйвери, исполосованное потоками слез, соплей и пота. — И отдай мне чашку, пока она не оказалась на полу.
— Все погибло… и… погибло… Я больше не смогу…
— Не понимаю, как ты можешь знать, пока не попробовал.
Этот холодный, убедительный довод поверг Эйвери в новую бездну страданий.
— Я это и хотел сказать, Тим! — воскликнул он. — Ты должен честно пообещать мне, что ты никогда, никогда больше…
— Не могу. Да ты мне и не поверишь. Ну, возможно, сейчас, сам не свой от отчаяния, ты и поверишь, но завтра начнешь сомневаться. А послезавтра…
— Но ты должен пообещать. Я не вынесу неопределенности.
— Почему? Всем приходится ее выносить. Твоя беда в том, что ты слишком многого ожидаешь. Почему бы нам не попробовать просто жить? Ну знаешь… делать все, от нас зависящее… поддерживать друг друга… уступать друг другу… В неземное блаженство верят только недоумки. — Тим немного помолчал. — Я никогда не обещал тебе райских кущ.
— Хорошо, — сказал Эйвери, в котором вспыхнуло былое раздражение, — если мне не светят райские кущи, то все это дерьмо мне тоже не нужно.
Тим улыбнулся своей мрачной, задумчивой улыбкой, и Эйвери с жаром воскликнул:
— Ах, если бы я любил тебя не так сильно!
— Но если бы ты любил меня не так сильно, разве я остался бы с тобой?
Эйвери задумался. Воспринимать ли эти слова как утешение? Ведь они означают, что Тим оставался с ним не ради житейских благ (магазин, дом, постоянная и нежная забота, с которой он делал все для друга). Но тогда ради чего? Он задумался еще сильнее. В вопросе, который задал ему Тим, как будто содержался какой-то подвох, о чем Эйвери и сказал.
— Подвох есть в любом вопросе. — Тим вышел в гостиную и принялся собирать с пола осколки китайской миски. — Завтра надо будет ее склеить.
— Правильно. Теперь я и виноват.
Но среди одуряющего отчаяния Эйвери вдруг почувствовал сердечную теплоту. Возможно, Тим в конце концов не будет паковать чемоданы. Возможно, утром они снова отопрут магазин, проверят кассу, расставят книги в нужном порядке и осторожно, помогая друг другу, словно двое раненых, бредущих с поля битвы, попытаются объясниться и успокоиться. Тим вернулся на кухню и положил расписные осколки на стол.