Смерть лицедея

За несколько секунд до начала второго действия Дирдре заглянула в зрительный зал. Делая в антракте чашку кофе для отца, она хотела сначала добавить туда немного бренди (старику явно было неуютно и холодно), но не зная, как алкоголь взаимодействует с его таблетками, не стала. Она увидела, как он, вытаращив неестественно сияющие глаза, сидит на самом краешке кресла, как будто готовясь вскочить. Ужасной ошибкой было разрешить ему прийти. В антракте Дирдре чуть было не вызвала ему такси, но испугалась, не случится ли с ним чего-нибудь, если он пробудет один дома до одиннадцати часов.

Колин тронул ее за руку, она кивнула и полностью переключила внимание на спектакль. Эсслин уже был на сцене — скрючившись, он сидел в кресле, словно серая тень. Когда она готовилась открыть занавес, он поднял голову, взглянул за кулисы, и его лицо исказила такая безумная ярость, что Дирдре, несмотря на расстояние между ними, машинально попятилась назад и натолкнулась на Китти. Потом подала знак Тиму, свет в зале погас, и началось второе действие.

Сальери повернулся к публике и произнес:

— Я слушал кошек во дворе. Все они поют что-то из Россини.

Наступила тишина. Никто не засмеялся. Никто даже не кашлянул и не пошевелился. Тишина была полнейшей. Эсслин подошел к рампе. Его глаза, словно сверкающие огоньки, впивались в зрителей, завораживая их, сплачивая воедино. Он говорил о смерти и ненависти с ужасной, пронимающей до дрожи убедительностью. В последнем ряду тихонько заскулил мистер Тиббс. Волосы у него на затылке слегка шевелились, хотя воздух был совершенно неподвижен. За кулисами актеры и рабочие сцены стояли, будто истуканы. Дирдре подала Констанции сигнал к выходу.

Большинство актеров любят поругаться на сцене, и ссора между Сальери и женой Моцарта всегда выходила удачно. Китти вскричала: «Гнусное дерьмо!» — и кинулась на мужа с кулаками. Она находилась спиной к Дирдре, которая, таким образом, видела лицо Эсслина и с нарастающим ужасом наблюдала, как он схватил жену за плечи и тряхнул ее не с наигранной злобой, как на репетициях, а с диким бешенством, и его губы скривились. Вопли Китти тоже звучали по-настоящему, ее волосы золотистой волной разметались по лицу, а голова моталась туда-сюда с такой силой, что казалось, будто ее хрупкая шея вот-вот сломается. Потом Эсслин с такой силой отшвырнул жену, что она пролетела через всю сцену и врезалась в арку просцениума.

Дирдре в смятении взглянула на Колина. Ее рука потянулась, чтобы опустить занавес, но Колин помотал головой. Китти встала, с трудом перевела дыхание, глотнула воздуха, словно утопающий, сделала два шага и рухнула на руки Дирдре. Дирдре провела ее к реквизиторскому столу и подставила ей позолоченный стульчик. Потом осторожно усадила на него девушку, передала Колину свою папку и взяла Китти за руку.

— Как она? — прошептал Николас. — Что за чертовщина происходит?

— Это Эсслин. Не знаю… кажется, у него буйный припадок. Он ее чуть не растерзал.

— Господи…

— Можешь посидеть с ней, пока я принесу аспирин?

— У меня всего пара секунд.

— Тогда позови кого-нибудь из моих помощников. Китти… я на минутку, хорошо?

— Моя спина… ой… боже…

Дирдре побежала в женскую гримерную. Аптечки, которая всегда стояла на подоконнике, за вешалкой, на месте не оказалось. Дирдре принялась лихорадочно ее разыскивать, разгребая одежду актеров, в которой они пришли, — меховое пальто Розы, серый вязаный жакет Джойс, платья и юбки. Она опустилась на колени, расшвыривая по сторонам туфли и ботинки. Ничего. И вдруг она заметила аптечку. Та выглядывала из-за Розиной болванки для парика. Дирдре схватила коробку, достала баночку с аспирином и попыталась отвернуть крышку, которая упорно не поддавалась. Она не сразу поняла, что крышка с «защитой от детей», и на нее сначала нужно надавить. Вытряхнув три таблетки, Дирдре осознала всю бесполезность своих действий. Аспирин помогает от заурядных недомоганий. От головной боли, от повышенной температуры. А что, если у Китти поврежден позвоночник? Что, если с каждой секундой увеличивается опасность паралича? Дирдре смертельно перепугалась. Надо было не слушать Колина и остановить спектакль. Спросить, нет ли в зале врача. Она будет виновата, если Китти больше не сможет ходить. Дирдре отогнала от себя эту чудовищную мысль и забормотала: «Вода… вода». Вокруг беспорядочно стояли кружки и пластиковые стаканчики, все с грязным коричневым осадком на дне. Дирдре схватила первую попавшуюся кружку, сполоснула, налила воды и ринулась обратно за кулисы.

Со сцены до нее донесся голос Николаса. Стало быть, первая сцена завершилась, декорации сменили, и благополучно началась вторая сцена. Она отсутствовала дольше, чем ей показалось. Она поспешила к реквизиторскому столу, но стульчик, на который она усадила Китти, пустовал. Дирдре кинулась к Колину.

— Где она?

— В туалете, — одними губами ответил он.

Когда вошла Дирдре, Китти ходила взад-вперед по кафельному полу. Ходила с трудом, через каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы расслабить плечи, но все-таки, слава богу, ходила. Дирдре протянула ей таблетки и кружку и услышала поток таких ругательств, каких не слыхивала за всю свою жизнь. То обстоятельство, что предназначались они для мужа Китти и Дирдре случайно угодила под обстрел, не слишком ее утешило. Она покраснела и тщетно пыталась унять Китти. Некоторые слова, которые та произносила, были знакомы Дирдре по тексту «Амадея», одно или два она видела на стене общественного туалета, который ей однажды довелось посетить, остальные были совершенно незнакомы. Среди них попадались такие затейливые, как будто Китти не могла излить свою злость в обычных ругательствах и была вынуждена изобретать на ходу новые, более мощные.

— Пожалуйста… — шепотом взмолилась Дирдре. — Зрители услышат.

Китти умолкла, а потом произнесла, понизив голос:

— Если он меня еще хоть пальцем тронет, я его убью к чертовой матери!

Скованной походкой она медленно вышла из туалета, оставив Дирдре с разинутым ртом и тремя таблетками аспирина на ладони.





__________


Барнаби и Трой, как и остальные зрители, заметили, что во втором действии спектакля творится что-то неладное. И все это из-за актера, который играет Сальери.

В первом действии он исполнял свою роль вполне удовлетворительно, хотя и вяловато. Во втором действии все его тело словно бы преисполнилось взрывной энергии, которая просто рвалась наружу. Барнаби не удивился бы, если, хлопая в ладоши или стуча каблуками по сцене, Эсслин каждый раз высекал бы искру. Самый воздух, который его окружал, звенел от напряжения. Морин Трой подумала, что не напрасно пропустила очередную серию «Коронейшн-стрит»[62], а Барнаби заметил краем глаза, как его дочь выпрямилась в кресле и подалась вперед.

Удивительное преображение Сальери отнюдь не спасло спектакль. Остальные актеры, вместо того, чтобы взаимодействовать с ним, как раньше (с различной степенью убедительности), теперь словно бы выключились из действия, осторожно двигались каждый по своей орбите и старались не встречаться с ним взглядом во время диалогов.

Николас ожидал своего выхода, глядя на ярко освещенную сцену. Его чувства были обострены, но он не беспокоился из-за этого. Даже стоя за кулисами, Николас откликался на заразительную энергию, которая исходила от Эсслина. Он чувствовал, как вскипает кровь. Он знал, что ничем ему не уступит, а может быть, и превзойдет. Его сознание прояснилось; тело трепетало от приятного предвкушения. Он вышел на сцену и не услышал, как император Иосиф шепнул ему:

— Берегись.

Но Николас не придал бы этому никакого значения, даже если бы и услышал. Он не намеревался осторожничать. Главнее всего для него была игра. Поэтому он бодро подошел к Сальери и, когда тот сказал: «Я со чувствую неудачнику» и подал ему руку, Николас радостно протянул свою. Эсслин тут же шагнул к юноше, заслонил его от зрителей, схватил за руку и принялся ее сжимать. Все сильнее и сильнее.

От боли Николас невольно разинул рот. В его руку как будто вонзилось множество невыносимо острых шипов. Эслин широко, по-шакальи осклабился. Когда Николас уже подумал, что от боли сейчас лишится чувств, Эсслин внезапно отпустил его и неторопливо направился внутрь сцены. Николас выдохнул из себя что-то, приблизительно соответствующее его следующей реплике, кое-как добрался до рояля и сел. Вошли Вентичелли, и Моцарт, у которого больше не было реплик в этой сцене, воспользовался возможностью осмотреть свою руку. Она уже распухла. Он тихонько, по очереди разжал пальцы. Тыльная сторона кисти была в худшем состоянии, чем сама ладонь. Вся она была покрыта мелкими кровоподтеками, а в некоторых местах кожа была просто содрана. Ощущение было такое, будто в руку вонзили множество чертежных кнопок. Когда сцена закончилась, он вышел за кулисы. К нему подбежал Колин.

— Дирдре думает, что нужно остановить спектакль.

Николас потряс рукой.

— Я справлюсь.

— Дай взглянуть. — Колин осмотрел его руку и резко выдохнул. — Ты не можешь играть с такими ранами.


— Нет, могу.

Оправившись от потрясения, Николас, несмотря на боль, радовался возможности показать свой профессионализм. Ведь он актер. А актер играет свою роль при любых обстоятельствах.

Дирдре коснулась его плеча и прошептала:

— Что случилось?

— Его перстни. — Николас вытянул руку. — Я думал, что он их снял, а он просто повернул камнями внутрь.

— Черт побери, — пробормотал Борис, заглядывая через плечо Дирдре. — Ты нескоро опять сможешь играть на скрипке.

— Но за что он так тебя? — спросила Дирдре.

Николас пожал плечами.

На сцене Сальери торжествующе восклицал:

— Мою голову распирает от золотых похвал! А дом — от золоченой мебели!

И сцену залил мягкий насыщенный янтарный свет. Позолоченные стулья и столы засверкали еще ярче. За спиной у Николаса стояла Джойс Барнаби, державшая в руках трехэтажную подставку для пирожных, выкрашенную в желтый цвет. Как и все остальные, она с тревогой смотрела на него.

Николас ободряюще кивнул ей, пытаясь выглядеть спокойным и смелым. Но ни спокойствия, ни смелости он не ощущал. Он чувствовал сильное возбуждение, тревогу и злость. Он пытался подавить эту злость. Еще успеется дать ей выход. У него еще будут сцены с Эсслином, но только в одной они прикасаются друг к другу (пожимают руки), и он постарается обойтись без этого рукопожатия. А Сальери навряд ли сумеет нанести ему тяжелое увечье на глазах у множества людей.

Прелестная дочь Барнаби не отрывала взгляда от сцены, а старший инспектор внезапно ощутил необъяснимую тревогу и насторожился, почувствовав в театре знакомый запах. Запах, который был ему хорошо известен за долгие годы работы в полиции. Горячий, удушливый, угрожающий запах. Пропитывавший все вокруг. Запах преступления. Барнаби отвлекся от спектакля и незаметно посмотрел по сторонам. Все зрители сидели спокойно и тихо. На лице Гарольда проступало удовольствие, смешанное с недоверием. Его жена выглядела испуганной. Остальные смотрели во все глаза. Одна женщина покусывала нижнюю губу, другая уперлась в щеки костяшками сжатых в кулак пальцев. Впрочем, не все взгляды были устремлены вперед. Сержант Трой тоже озирался по сторонам — обеспокоенно, даже подозрительно.

Сидевший в последнем ряду старик схватился за спинку кресла перед ним и с такой силой оттолкнулся, что чуть не впечатался затылком в стену. Его лицо исказилось, будто от страшных предчувствий, к которым примешивалась робкая мольба о пощаде. Он напоминал ни в чем не повинного ребенка, который ожидает сурового наказания.

Барнаби переключил внимание на спектакль и на источник своего беспокойства. Эсслин походил на одержимого. Он ни на мгновение не оставался в покое. Даже когда он удалялся на арьерсцену и оказывался в тени, энергия пульсировала в нем, как будто он находился в магнитном поле. Барнаби с нетерпением ожидал конца спектакля. Он, конечно, не думал, будто Джойс что-нибудь угрожает, но хотел, чтобы пьеса поскорее закончилась и непонятное неистовство Эсслина, так или иначе, объяснилось. Очевидно, оно было как-то связано с Китти.

Она снова появилась на сцене, с неуклюжим большим животом, тяжело опираясь на руку Моцарта. Ни огорченной, ни побитой она не выглядела. Она иронично сделала реверанс Сальери, плотно сжала губы, и ее глаза вспыхнули. Когда она сказала: «У меня не бывает сновидений, сударь. Неприятностей мне хватает и наяву», ее голос, осипший и надломленный, исполнился язвительности. Барнаби взглянул на часы (до окончания минут двадцать) и попытался расслабиться, внимая упоительной музыке из «Волшебной флейты». Насколько глубоко и непоколебимо укоренилась в Эсслине его злоба, если ее неспособны умерить даже такие восхитительные звуки?

В длинном сером плаще, шляпе и полумаске Сальери, словно предвестник рока, подкрался к Моцарту, который исступленно, стремясь успеть в буквальном смысле к последнему сроку, сочинял свой реквием.

Николас играл эту сцену в холодном лихорадочном опьянении. Он хотя и пребывал весь спектакль в более или менее постоянном беспокойстве, однако в определенные моменты наступало ясное убеждение, что он на правильном пути. Временами роль игралась почти что сама собой, как будто создавалась на ходу, как будто не было никаких репетиций с их тягостной муштрой. «У меня все получается!» — подумал Николас, вне себя от ликования. Темная фигура появилась на пороге его убогого жилища, приблизилась и встала позади него.

Впоследствии, по просьбе Барнаби восстанавливая в памяти эту сцену, Николас не мог точно сказать, когда прошел наигранный ужас, с которым он встретил фантасмагорическое появление Сальери, и в свои права вступил ужас реальный. Быть может, в тот миг, когда он почувствовал у себя на плече костлявую руку Эсслина, а на щеке — его палящее, злобное дыхание. Быть может, когда Эсслин отбросил в сторону стул, которым Николас хитроумно попытался отгородиться от него. Или когда он прошептал: «Умри, Амадей… умри».

В этот момент Николас машинально, как на репетициях, упал на четвереньки и пополз под длинный, застланный скатертью стол, который служил ему и рабочим местом, и кроватью. Стол упирался в арку просцениума, и с обеих его сторон Колин прибил плотные войлочные занавеси. Поэтому, когда Эсслин присел у края стола и раскинул свой плащ, словно большие серые крылья, Николас оказался в ловушке.

Он отполз назад, насколько позволяло темное, тесное пространство. Он задыхался. Воздух как будто сгустился от затхлой вони плотного войлока, перемешанной со смрадным шакальим дыханием. Эсслин скривил губы в непотребной усмешке — пародии на улыбку. И Николас понял, что его недавнее убеждение (будто Эсслин не станет наносить ему увечий на глазах у множества людей) оказалось ошибочным. Теперь он понял, что Эсслину совершенно чужд естественный человеческий страх попасться с поличным. Потому что Эсслин окончательно спятил.

Его пальцы, ощетинившиеся серебряными шипами и твердыми, грозными камнями, тянулись к горлу Николаса. И Николас, пропустив оставшуюся часть сцены, выкрикнул фразу, после которой должна была выйти Китти: «Oragna figata fa! Marina geminafa!»[63] По ту сторону ткани он услышал ее шаги и первую реплику: «Вольфи?» Эсслин убрал пальцы, руку, плечи и, наконец, искаженную злобой физиономию. Когда Николас вылез из-под стола, Сальери снова отошел в тень.

— Станцерль… — Николас ринулся к Китти.

Она поддержала его под руку, помогла взобраться на стол и поправила подушки. Сцена его смерти (чудесная сцена, которую он так тщательно проработал) пошла насмарку. Он невнятно тараторил свои реплики, и через плечо Китти украдкой поглядывал на облаченную в серое фигуру, притаившуюся в темноте. Когда Николас умер и безо всяких обрядов был погребен в своей нищенской могиле (положен на матрас, расстеленный за камином), он пролежал там несколько секунд, а потом медленно прокрался за кулисы. Добравшись до стула возле реквизиторского стола, он рухнул на него и прислонился головой к стене.

Он ожидал всеобщего сочувствия и поэтому удивился, когда никто не обратил на него внимания, а потом понял, что они просто ничего не видели. Еще будет время обо всем им рассказать. Он почувствовал сильную боль в левой руке, а особенно в большом пальце. Николас поднял руку, но свет был таким тусклым, что он с трудом различал ее очертания. Он побежал вниз, мимо Дирдре, которая крикнула: «Осторожно!», едва успев отдернуть перед ним руку с дымящимся чайником.

В ярком освещении мужской гримерной он разглядел у себя под ногтем здоровенную занозу. Кожа вокруг нее уже воспалилась. Николас сунул руку под струю горячей воды, потом огляделся в поисках пинцета. Иногда актеры с его помощью завивают парик. Но пинцета не нашлось. Тогда Николас, предварительно постучавшись, зашел в соседнюю дверь.

— Бедняжка… — с сочувствием произнесла Роза. — У меня есть пинцет. Погоди. — Она пошарила у себя в шкафчике. — Ты что-нибудь прикладывал?

— Нет. Только промыл.

— Ну вот. — Роза достала заляпанный гримом пинцет. — Давай посмотрим.

Николас протянул палец и с недоверием взглянул на этот хирургический инструмент.

— Разве его не нужно продезинфицировать?

— Господи, Николас. Если ты хочешь стать актером, то должен спокойно относиться к таким пустякам.

Николас, который никогда не считал готовность подхватить заражение крови полезным для молодого актера качеством, поморщился при этом заявлении.

— Ну вот. — Роза с неожиданной осторожностью вытащила занозу, потом порылась у себя в сумочке и извлекла оттуда грязноватый розовый пластырь. — Но как с тобой такое произошло?

Николас рассказал.

— Ох… Ты преувеличиваешь.

— Нет. Он тянулся прямо к моему горлу.