Смерть Ахиллеса

— Господин Ведищев, это вы? Сверчинский.





* * *


Пришлось дожидаться аудиенции в приемной. Секретарь губернатора, почтительнейше извинившись перед обер-полицеймейстером, тем не менее весьма твердо заявил, что его сиятельство очень заняты, пускать кого-либо запретили и даже докладывать не велено. Караченцев взглянул на Эраста Петровича с особенной усмешкой: мол, пусть старик покуражится напоследок. Наконец — прошло никак не менее четверти часа — из-за монументальной, раззолоченной двери донесся звук колокольчика.

— Вот теперь, ваше превосходительство, доложу, — поднялся из-за своего стола секретарь.

Когда вошли в кабинет, выяснилось, каким таким значительным делом занимался князь — кушал завтрак. Собственно, с завтраком уже было покончено, и нетерпеливые визитеры застали самый последний этап трапезы: Владимир Андреевич приступил к кофею. Он сидел, аккуратно подвязанный мягкой льняной салфеткой, макал в чашку сдобную булочку от Филиппова и вид имел чрезвычайно благодушный.

— Доброе утро, господа, — ласково улыбнулся князь, проглотив кусочек. — Уж не обессудьте, если ждать пришлось. Мой Фрол строг, не велит отвлекаться, когда кушаю. Не подать ли и вам кофею? Булочки отменные, просто во рту тают.

Тут губернатор пригляделся к спутнику генерала повнимательней, удивленно заморгал. Дело в том, что Эраст Петрович по дороге на Тверскую отцепил седую бороду и парик, однако лохмотья снять возможности не имел, поэтому вид у него, и в самом деле, был непривычный.

Владимир Андреевич неодобрительно покачал головой и откашлялся.

— Эраст Петрович, я, конечно, говорил вам, что ко мне можно запросто, без мундира, но это уж, голубчик, того, чересчур. Вы что, в карты проигрались? — В голосе князя зазвучала непривычная строгость. — Я, конечно, человек без предрассудков, но все-таки попросил бы впредь в таком виде ко мне не являться. Нехорошо.

Он укоризненно покачал головой и снова зашамкал булочкой. Однако выражение лиц обер-полицеймейстера и коллежского асессора было настолько странным, что Долгорукой перестал жевать и недоуменно спросил:

— Да что стряслось, господа? Уж не пожар ли?

— Хуже, ваше высокопревосходительство. Много хуже, — сладострастно произнес Караченцев и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло. Фандорин остался стоять. — Ваш начальник секретной канцелярии — вор, преступник и покровитель всей московской уголовщины. У господина коллежского асессора есть тому все доказательства. Такой конфуз, ваше сиятельство, такой конфуз. Прямо не знаю, как выбираться будем. — Он выдержал маленькую паузу, чтобы до старика как следует дошло, и вкрадчиво продолжил. — Я ведь имел честь неоднократно доносить вашему высокопревосходительству о неблаговидном поведении господина Хуртинского, но вы не внимали. Однако мне, разумеется, и в голову не приходило, что занятия Петра Парменовича криминальны до такой степени.

Генерал-губернатор выслушал эту короткую, эффектную речь с приоткрытым ртом. Эраст Петрович ждал крика, возмущения, расспросов о доказательствах, но князь ничуть не утратил спокойствия. Когда обер-полицеймейстер выжидательно замолчал, князь задумчиво дожевал кусок, отхлебнул кофею. Потом укоризненно вздохнул.

— Очень плохо, Евгений Осипович, что вам это в голову не приходило. Вы ведь как-никак начальник московской полиции, столп законности и порядка. Я вот не жандарм, и делами загружен побольше вашего, все многотрудное городское управление на себе тащу, а Петрушку Хуртинского давно на подозрении держу.

— Неужто? — насмешливо спросил обер-полицеймейстер. — Это с каких же пор?

— Да уж порядком, — протянул князь. — Петруша мне давно нравиться перестал. Я еще три месяца назад отписал вашему министру, графу Толстову, что по имеющимся у меня сведениям надворный советник Хуртинский — не просто мздоимец, а вор и лиходей. — Князь зашелестел бумажками на столе. — Вот и копия где-то была, письмеца моего… Да вот. — Он поднял листок, помахал издали. — И ответец от графа был. Где же он? Ага. — Взял другой листок, с монограммой. — Прочитать? Министр меня полностью успокоил и велел из-за Хуртинского не тревожиться.

Губернатор надел пенсне.

— Послушайте-ка. «На могущие возникнуть у Вашего высокопревосходительства сомнения касательно деятельности надворного советника Хуртинского спешу заверить, что этот чиновник ежели подчас и ведет себя труднообъяснимым образом, то отнюдь не из преступных видов, а лишь выполняя секретное государственное задание сугубой важности, о чем ведомо и мне, и Его Императорскому Величеству. Посему хотел бы успокоить вас, дражайший Владимир Андреевич, и особо оговорить, что задание, исполняемое Хуртинским, никоим образом не направлено против…» M-м, ну да это уже к делу не относится. В общем, господа, сами видите — если здесь кто и виноват, то отнюдь не Долгорукой, а скорее ваше, Евгений Осипович, ведомство. Разве у меня могли быть основания не доверять министерству внутренних дел?

От потрясения обер-полицеймейстер потерял выдержку и порывисто поднялся, протянул руку к письму, что было довольно глупо, потому как в столь серьезном деле мистификация исключалась — слишком легко проверить. Князь благодушно протянул листок рыжему генералу.

— Да, — пробормотал тот. — Это подпись Дмитрия Андреевича. Ни малейших сомнений…

Князь участливо спросил:

— Неужто вас начальство не сочло нужным известить? Ай-ай-ай, нехорошо это. Неуважительно. Стало быть, вы не знаете, что за таинственное задание исполнял Хуртинский?

Караченцев молчал, совершенно сраженный.

Фандорин же размышлял над интригующим обстоятельством — как получилось, что переписка трехмесячной давности оказалась у князя под рукой, среди текущих бумаг? Вслух же коллежский асессор сказал:

— Мне тоже неизвестно, в чем заключалась секретная деятельность г-господина Хуртинского, однако на сей раз он явно вышел за ее пределы. Его связь с хитрованскими бандитами несомненна и никакими государственными интересами оправдана быть не может. А главное: Хуртинский имеет явное касательство к смерти генерала Соболева.

И Фандорин коротко, по пунктам, изложил историю похищенного миллиона. Губернатор слушал очень внимательно. В конце решительно сказал:

— Мерзавец, очевидный мерзавец. Надо его арестовать и допросить.

— За тем мы к вам, Владимир Андреевич, и п-пришли.

Совершенно иным, чем прежде, тоном — молодцевато, почтительно — обер-полицеймейстер осведомился:

— Разрешите исполнять, ваше высокопревосходительство?

— Конечно, голубчик, — кивнул Долгорукой. — Уж он, негодяй, за все ответит.

По длинным коридорам шли быстро. Сзади громыхали в ногу агенты в штатском. Эраст Петрович не произнес ни слова и вообще старался на Караченцева не смотреть — понимал, как мучительно тот переживает свое поражение, а еще более неприятный и даже тревожный факт: оказывается, есть какие-то тайные дела, которые начальство предпочло доверить не московскому обер-полицеймейстеру, а его извечному сопернику, начальнику секретного отделения губернаторской канцелярии.

Поднялись на второй этаж, где располагались присутствия. Эраст Петрович спросил дежурившего у входа служителя, здесь ли господин Хуртинский. Выяснилось, что у себя, с самого утра.

Караченцев воспрял духом и еще больше ускорил шаг — несся по коридору пушечным ядром, только шпоры позвякивали да постукивали аксельбанты.

В приемной начальника секретного отделения было полным-полно посетителей.


— На месте? — отрывисто спросил генерал у секретаря.

— Точно так-с, ваше превосходительство, однако просили не беспокоить. Прикажете доложить?

Обер-полицеймейстер отмахнулся. Оглянулся на Фандорина, улыбнулся в густые усы и открыл дверь.

Сначала Эрасту Петровичу показалось, что Петр Парменович стоит на подоконнике и смотрит в окно. Но уже в следующее мгновение стало ясно: не стоит, а висит.





Глава одиннадцатая,

в которой дело принимает неожиданный оборот




Владимир Андреевич Долгорукой, сдвинув брови, уже в третий раз читал строки, набросанные хорошо знакомым почерком: «Я, Петр Хуртинский, повинен в том, что из алчности совершил преступление против долга и предал того, кому должен был верно служить и всемерно помогать в его многотрудном деле. Бог мне судья». Строки были кривые, налезали одна на другую, а последняя и вовсе заканчивалась кляксой, будто писавший вконец ослаб от избытка раскаяния.

— Так что показал секретарь? — медленно спросил губернатор. — Перескажите еще разок, и пожалуйста, голубчик Евгений Осипович, поподробней.

Караченцев уже во второй раз, более связно и спокойно, чем в первый, изложил то, что удалось выяснить:

— Хуртинский пришел на службу, как обычно, в десять часов. Выглядел обыкновенно, никаких признаков расстройства или возбуждения секретарь не заметил. Ознакомившись с корреспонденцией, Хуртинский начал прием. Примерно без пяти одиннадцать к секретарю подошел жандармский офицер, представился капитаном Певцовым, курьером из Петербурга, прибывшим к надворному советнику по срочному делу. У капитана в руке был коричневый портфель, по описанию в точности соответствующий похищенному. Певцов был немедленно впущен в кабинет, прием посетителей приостановлен. Вскоре выглянул Хуртинский и велел никого больше до особого распоряжения не впускать и вообще ни по какому поводу не беспокоить. По словам секретаря, его начальник выглядел чрезвычайно взволнованным. Минут через десять капитан удалился и подтвердил, что господин надворный советник занят и отвлекать строго-настрого запретил, поскольку изучает секретные бумаги. А еще через четверть часа, в двадцать минут двенадцатого, появились мы с Эрастом Петровичем.

— Что сказал врач? Не убийство ли?

— Говорит, типичная картина самоповешения. Привязал на шею веревку от фрамуги и спрыгнул. Характерный перелом шейных позвонков. Да и записка, сами видите, повода для сомнений не дает. Подделка исключается.

Генерал-губернатор перекрестился, философски заметил:

— «И бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился». Нынче судьба преступника в руце Судии более праведного, чем мы с вами, господа.

У Эраста Петровича возникло ощущение, что подобная развязка князю как нельзя более кстати. Зато обер-полицеймейстер явно пал духом: думал, ухватил драгоценную ниточку, которая выведет его к целому золотому клубку, а ниточка возьми да оборвись.

Сам коллежский асессор размышлял не о государственных тайнах и межведомственных интригах, а о загадочном капитане Певцове. Совершенно очевидно, что именно этот человек за сорок минут до появления в приемной Хуртинского выманил у бедного Масы соболевский миллион. С Малой Никитской жандармский капитан (или, как склонен был полагать Фандорин, некто, переодетый в синий мундир) отправился прямиком на Тверскую. Секретарь рассмотрел его лучше, чем адъютант обер-полицеймейстера и описал так: рост примерно два аршина семь вершков, широкие плечи, соломенные волосы. Особая примета — очень светлые, почти прозрачные глаза. От этой детали Эраст Петрович поежился. В юности ему довелось столкнуться с человеком, у которого были точно такие же глаза, и Фандорин не любил вспоминать ту давнюю историю, обошедшуюся ему слишком дорого. Впрочем, тягостное воспоминание к делу не относилось, и он отогнал мрачную тень прочь.

Вопросы выстраивались в такой очередности. Действительно ли этот человек жандарм? Если да (и тем более, если нет), то в чем его роль в соболевском деле? Главное же — откуда такая дьявольская осведомленность, такая фантастическая вездесущесть?

Как раз в это время сформулировал интересовавшие его вопросы и генерал-губернатор. Правда, звучали они несколько иначе:

— Что будем делать, господа детективы? Что прикажете наверх докладывать? Убит Соболев или умер своей смертью? Чем занимался у нас, то есть у вас, Евгений Осипович, под носом Хуртинский? Куда подевался миллион? Кто такой этот Певцов? — В голосе князя за показным добродушием прорезывались угрожающие нотки. — Что скажете, ваше превосходительство, защитник наш драгоценный?

Генерал, волнуясь, вытер платком вспотевший лоб:

— У меня в управлении никакого Певцова нет. Возможно, он, действительно, прибыл из Петербурга и вел дела с Хуртинским напрямую, минуя губернскую инстанцию. Предполагаю следующее. — Караченцев нервно потянул себя за рыжую бакенбарду. — Хуртинский втайне от вас и от меня… — Обер-полицеймейстер сглотнул. — …выполнял некие конфиденциальные поручения сверху. В их число, очевидно, входило и попечение за приездом Соболева. Зачем это понадобилось — мне не ведомо. Очевидно, Хуртинский откуда-то узнал, что Соболев имеет при себе очень крупную сумму денег, причем свите об этом ничего неизвестно. В ночь с четверга на пятницу Хуртинскому доложили о скоропостижной кончине Соболева в номерах «Англия» — вероятно, агенты, ведшие негласное наблюдение за генералом, ну и… Как мы знаем, надворный советник был алчен и в средствах неразборчив. Поддался соблазну хапнуть невиданный куш и послал своего клеврета, медвежатника Мишу Маленького, изъять портфель из сейфа. Однако афера, прокрученная Хуртинским, была раскрыта капитаном Певцовым, который, по всей вероятности, был приставлен наблюдать за наблюдающим — у нас в ведомстве это часто бывает. Певцов изъял портфель, явился к Хуртинскому и обвинил его в двурушничестве и воровстве. Сразу же после ухода капитана надворный советник понял, что его песенка спета и, написав покаянную записку, повесился… Вот единственное объяснение, которое мне приходит в голову.

— Что ж, это правдоподобно, — признал Долгорукой. — Какие действия предлагаете?

— Немедленно послать запрос в Петербург касательно личности и полномочий капитана Певцова. Мы же с Эрастом Петровичем пока займемся просмотром бумаг самоубийцы. Я возьму к себе содержимое его сейфа, а господин Фандорин изучит записную книжку Хуртинского.

Коллежский асессор поневоле усмехнулся — уж больно ловко поделил генерал добычу: в одной половине содержимое всего сейфа, а в другой обычный блокнот для деловых записей, открыто лежавший на письменном столе покойного.

Долгорукой побарабанил пальцами по столу, привычным движением поправил чуть съехавший парик.

— Стало быть, Евгений Осипович, ваши выводы сводятся к следующему. Соболев не убит, а умер своей смертью. Хуртинский — жертва непомерного корыстолюбия. Певцов — человек из Петербурга. Согласны ли с этими выводами вы, Эраст Петрович?

Фандорин коротко ответил:

— Нет.

— Любопытно, — оживился губернатор. — Ну-ка, выкладывайте, что вы там навычисляли — «это раз», «это два», «это три».

— Извольте, ваше сиятельство… — Молодой человек помолчал — видимо, для пущего эффекта — и решительно начал.

— Генерал Соболев участвовал в каком-то тайном деле, суть которого нам пока неясна. Д-доказательства? Скрытно от всех собрал огромную сумму. Это раз. В гостиничном сейфе хранились секретные бумаги, утаенные от властей свитой генерала. Это два. Сам факт негласного наблюдения за Соболевым — а я думаю, что Евгений Осипович прав и наблюдение было, — это три. — Эраст Петрович мысленно добавил: «Свидетельство девицы Головиной — это четыре», однако приплетать к расследованию минскую учительницу не стал. — Делать выводы пока не готов, однако на п-предположения отважусь. Соболев был убит. Каким-то хитрым способом, имитирующим естественную смерть. Хуртинский — жертва жадности, потерял голову от безнаказанности. Тут я опять-таки согласен с Евгением Осиповичем. А истинный преступник, главная закулисная пружина — тот, кого мы знаем как «капитана Певцова». Этого человека смертельно испугался Хуртинский, хитрец и разбойник, каких п-поискать. У этого человека портфель. «Певцов» все знает и всюду успевает. Мне такая сверхъестественная ловкость очень не нравится. Блондин со светлыми глазами, дважды появлявшийся в жандармском мундире, — вот кого надо разыскать во что бы то ни стало.

Обер-полицеймейстер устало потер веки:

— Не исключаю, что Эраст Петрович прав, а я ошибаюсь. По части дедукции господин коллежский асессор даст мне сто очков вперед.

Князь, кряхтя, встал из-за стола, подошел к окну и минут пять смотрел на экипажи, рекой катившие по Тверской. Повернулся, в несвойственной ему деловитой манере сказал: