Смерть Ахиллеса

Эраст Петрович снова заскользил через густую толпу, но уже в ином направлении — не к центру, а наискосок, так что теперь получалось быстрее. И все время, пока коллежский асессор протискивался через скорбящих, под сводами храма звучал глубокий, мужественный голос великого князя, которого все слушали с особенным вниманием. Дело было не только в том, что Кирилл Александрович — родной и любимый брат государя. Многим из присутствующих на панихиде было отлично известно, что этот красивый, статный генерал с немного хищным, ястребиным лицом не просто командует гвардией, а, можно сказать, является истинным правителем империи. Он шефствует и над военным министерством, и над Департаментом полиции, и, что еще существенней, над Отдельным корпусом жандармов. Самое же главное то, что царь, как поговаривали, не принимает ни одного сколько-нибудь важного решения, предварительно не обсудив его с братом. Пробираясь к выходу, Эраст Петрович прислушивался к речи великого князя и думал, что природа сыграла с Россией недобрую шутку: родиться бы одному брату на два года ранее, а другому на два года позднее, и самодержцем всероссийским стал бы не медлительный, вялый, угрюмый Александр, а умный, дальновидный и решительный Кирилл. Ах, как изменилась бы сонная русская жизнь! А как засверкала бы держава на мировой арене! Но нечего зря сетовать на природу и, если уже пенять, то не ей, матушке, а Провидению. Провидение же ничего без высшего резону не вершит, и если не суждено империи воспрянуть по мановению нового Петра, то, стало быть, не нужно это Господу. Готовит Он Третьему Риму какую-то иную, неведомую участь. Хорошо бы радостную и светлую. При этой мысли Фандорин перекрестился, что делал крайне редко, но движение это не привлекло ничьего внимания, ибо все вокруг осеняли себя крестом поминутно. Может быть, думали о том же?

Славно говорил Кирилл — весомо, благородно, неказенно:

— …Многие сетуют на то, что этот доблестный герой, надежда русской земли, ушел от нас так внезапно и — что уж кривить душой — нелепо. Тот, кого называли Ахиллесом за легендарную воинскую удачливость, много раз спасавшую его от неминуемой гибели, пал не на поле брани, а умер тихой, сугубо статской смертью. Но так ли это? — Голос зазвенел античной бронзой. — Сердце Соболева разорвалось потому, что было источено годами тяжкой службы во имя отечества, ослаблено многочисленными ранами, полученными в сражениях с нашими врагами. Не Ахиллесом его следовало бы назвать, о нет! Надежно защищенный Стиксовой водой, Ахиллес был неуязвим для стрел и мечей, вплоть до самого последнего дня жизни он не пролил ни капли своей крови. А Михаил Дмитриевич носил на теле следы четырнадцати ран, каждая из которых невидимо приближала час его кончины. Нет, не с счастливчиком Ахиллесом следовало бы сравнивать Соболева, а скорее с благородным Гектором — простым смертным, рисковавшим жизнью наравне со своими воинами!

Конца этой прочувствованной речи Эраст Петрович не услышал, потому что как раз на этом месте достиг, наконец, заветной двери, где уже поджидал его начальник секретного отделения губернаторской канцелярии.

— Ну-с, что стряслось? — спросил надворный советник, двигая кожей высокого бледного лба, и потянул за собой Фандорина во двор, подальше от чужих ушей.

Эраст Петрович со своей всегдашней математической ясностью и краткостью изложил суть дела, закончив словами:

— Провести массовую облаву следует немедленно, никак не позднее нынешней ночи. Это шесть.

Хуртинский слушал напряженно, дважды ахнул, а под конец даже тугой воротничок распустил.

— Убили вы меня, Эраст Петрович, просто убили, — молвил он. — Это скандал похуже шпионского. Если героя Плевны умертвили из-за презренного металла, это же позор на весь мир. Хотя миллион, конечно, сумма отнюдь не презренная… — Петр Парменович захрустел пальцами, соображая. — Господи, что же делать, что делать… Соваться к Владимиру Андреевичу бессмысленно — не в том он нынче состоянии. Да и Караченцев не поможет — у него сейчас ни одного городового лишнего. Вечером следует ожидать всенародной ажитации по случаю прискорбного события, да и высоких особ сколько пожаловало — каждую надобно охранять и оберегать от террористов да бомбистов. Нет, милостивый государь, ничего сегодня с облавой не выйдет, даже и не думайте.

— Так ведь упустим, — чуть не простонал Фандорин. — Уйдет.

— Вероятнее всего, уже ушел, — мрачно вздохнул Хуртинский.

— Если и ушел, так след еще свежий. Глядишь, какую-никакую ниточку и п-подцепим.

Петр Парменович деликатнейшим образом взял собеседника под локоток:

— Ваша правда. Время терять преступно. Я ведь не первый год московскими тайнами ведаю. Знаю и Мишу Маленького. Давненько к нему подбираюсь, да ловок, бестия. И вот что я вам скажу, дорогой Эраст Петрович. — Голос надворного советника зазвучал ласково, доверительно, всегда прищуренные глаза раскрылись во весь калибр и оказались умными, проницательными. — Откровенно говоря, вы мне поначалу не понравились. То есть совсем. Вертопрах, подумал я, белоподкладочник. Припорхнул на готовенькое, добытое потом и кровью. Но Хуртинский всегда готов признать, ежели неправ. Ошибался я на ваш счет — события последних двух дней это красноречивейше проявили. Вижу, что человек вы умнейший и опытнейший, а сыщик первостатейный.

Фандорин слегка поклонился, ожидая, что последует дальше.

— И вот какое у меня к вам предложеньице. Если, конечно, не побоитесь… — Петр Парменович придвинулся вплотную и зашептал. — Чтоб нынешний вечер впустую не пропал, не прогуляться ли вам по хитровским притонам, не произвести ли разведочку? Мне известно, что вы непревзойденный мастер маскарада, так что для вас хитрованцем прикинуться — пара пустяков. Я бы вам подсказал, где вероятнее всего на Мишин след выйти. Располагаю сведениями. А я и провожатых выделю, самых наилучших своих агентов. Как, не побрезгуете такой работой? Или, может быть, боязно?

— Не побрезгую и не боязно, — ответил Эраст Петрович, которому «предложеньице» надворного советника показалось очень даже неглупым. В самом деле, если уж полицейская операция невозможна, почему бы не попробовать самому?

— А ежели ниточку подцепите, — продолжил Хуртинский, — то на рассвете можно бы и облаву. Вы мне только весточку пришлите. Пятьсот городовых я вам, конечно, не соберу, но столько и не понадобится. Вы ведь, надо полагать, круг поиска к тому времени сузите? Пошлите ко мне одного из моих людишек, а остальное уж я сам. И без его превосходительства Евгения Осиповича преотлично обойдемся.

Эраст Петрович поморщился, уловив в этих словах отголосок московских интриг, о которых сейчас лучше было бы забыть.

— Б-благодарю за предложенную помощь, но мне ваши люди не понадобятся, — сказал он. — Я привык обходиться сам. У меня очень толковый помощник.

— Этот ваш японец? — проявил неожиданную осведомленность Хуртинский. Хотя что ж удивляться, такая у человека служба — всё про всех знать.

— Да. Его мне будет вполне д-достаточно. От вас же мне требуется только одно: сообщите, где искать Мишу Маленького.

Надворный советник набожно перекрестился на ударивший сверху звон колокола.

— Есть на Хитровке отчаянное местечко. Трактир «Каторга» называется. Днем там обычная мерзкая пивнушка, а к ночи сползаются «деловые» — так на Москве бандитов зовут. И Миша Маленький частенько заглядывает. Самого не будет — кто-нибудь из его головорезов непременно объявится. Обратите внимание также на хозяина, отъявленнейший разбойник.

Хуртинский неодобрительно покачал головой:

— От моих агентов зря отказываетесь. Опасное место. Это вам не парижские тайны, а Хитровка. Никнут ножиком, и поминай как звали. Пускай хоть кто-нибудь из моих вас до «Каторги» доведет и снаружи подежурит. Право слово, не упрямьтесь.

— Благодарю покорно, но я уж как-нибудь сам, — самонадеянно ответил Фандорин.





Глава восьмая,

в которой происходит катастрофа




— Настасья, что ты орешь, будто тебя режут? — сердито сказал Ксаверий Феофилактович, выглядывая на крик в прихожую.

Кухарка была баба глупая, на язык невоздержанная, к хозяину непочтительная. Если и держал ее Грушин, то только по привычке и еще из-за того, что умела дура печь исключительные пироги с ревенем и печенкой. Но зычный ее голосина, которого Настасья отнюдь не берегла в вечных своих баталиях с соседской Глашкой, с городовым Силычем, с попрошайками, не раз отвлекал Ксаверия Феофилактовича от чтения «Ведомостей московской полиции», философских рассуждений и даже сладкого предвечернего сна.

Вот и нынче расшумелась проклятая бабища так, что пришлось Грушину вынырнуть из приятной дремы. Жалко — снилось про то, что он вроде бы никакой не отставной пристав, а кочан капусты, растущий на огороде. Будто торчит головой прямо из грядки, и сидит рядом ворон, и поклевывает в левый висок, но это совсем не больно, а, наоборот, очень покойно и приятно. Никуда не надо идти, спешить, тревожиться тоже незачем. Благодать. Но потом ворон расхулиганился — задолбил уже не на шутку, а по-жестокому, с хрустом, да еще, поганец, оглушительно раскаркался, и проснулся Грушин под Настасьины вопли с головной болью.

— Чтоб тебя еще не так скрючило! — вопила из-за стены кухарка. — А ты, нехристь, что щуришься? Я вот тя щас тряпкой-то по блину маслену отхожу!

Послушал Ксаверий Феофилактович эту филиппику и заинтересовался. Кого это там скрючило? Что за нехристь такая? Кряхтя встал, пошел наводить порядок.


Смысл загадочных Настасьиных слов прояснился, когда Грушин высунулся на крыльцо.

Ясное дело — опять нищие. Так и шастают по жалостливым замоскворецким улочкам с утра до вечера. Один — старый горбун, скрюченный в три погибели и опирающийся на две коротенькие клюки. Другой — чумазый киргиз в засаленном халате и драном малахае. Господи, кого только в матушку-Москву не заносит.

— Хватит, Настасья, оглохнешь от тебя! — прикрикнул Грушин на скандалистку. — Дай им по копейке и пусть идут себе.

— Дак они вас требуют! — обернулась охваченная гневом кухарка. — Энтот вон (она ткнула на горбуна) говорит, буди, мол, дело у нас до твоего барина. Я те дам «буди»! Разбежалася! Поспать человеку не дадут!

Ксаверий Феофилактович пригляделся к каликам повнимательнее. Стоп! Киргиз-то вроде знакомый! И не киргиз это вовсе. Пристав схватился за сердце:

— С Эрастом Петровичем что? Где он?

Э, да он по-нашему не понимает.

— Ты, старик, от Фандорина? — наклонился Грушин к горбуну. — Случилось чего?

Инвалид распрямился и оказался на полголовы выше отставного сыщика.

— Ну, если вы, Ксаверий Феофилактович, меня не п-признали, значит, маскарад удался, — сказал он голосом Эраста Петровича.

Грушин пришел в восхищение:

— Так поди узнай! Ловко, ловко. Если б не слуга ваш, вовсе ничего не заподозрил бы. Только не утомительно скрючившись-то ходить?

— Ничего, — махнул Фандорин. — Преодоление трудностей — одно из наслаждений жизни.

— На эту тему готов с вами поспорить, — сказал Грушин, пропуская гостей в дом. — Не сейчас, конечно, а как-нибудь после, за самоваром. Нынче же, как я понимаю, вы собрались в экспедицию?

— Да. Хочу заглянуть на Хитровку, в некий трактир с романтическим названием «Каторга». Г-говорят, там у Миши Маленького что-то вроде штаба.

— Кто говорит?

— Петр Парменович Хуртинский, начальник секретного отделения канцелярии генерал-губернатора.

Ксаверий Феофилактович только развел руками:

— Ну, этот много чего знает. Всюду глаза и уши имеет. Значит, в «Каторгу» собрались?

— Да. Расскажите, что за трактир такой, что там за обычаи и, главное, как до него добраться, — попросил Фандорин.

— Садитесь, голубчик. Да лучше не в кресло, а вон туда, на скамеечку, а то наряд у вас… — Ксаверий Феофилактович сел и сам, раскурил трубочку. — По порядку. Вопрос первый: что за трактир такой? Отвечаю: владение действительного статского советника Еропкина.

— Как так? — поразился Эраст Петрович. — А я полагал, это притон, воровская к-клоака.

— И правильно полагали. Но дом принадлежит генералу и приносит его превосходительству очень недурный доход. Сам генерал там, конечно, не бывает, а сдает дом в наем. У Еропкина по Москве этаких заведений много. Деньги-то, сами знаете, не пахнут. В доме наверху комнаты с дешевыми, полтиничными девками, а в подвале трактир. Но главная ценность генералова дома не в этом. На том месте при государе Иоанне Васильевиче обреталась подземная тюрьма с пытошным застенком. Тюрьму-то давно снесли, а подземный лабиринт остался. Да еще за триста лет новых ходов понарыли — сам черт ногу сломит. Вот и поди-ка поищи там Мишу Маленького. Теперь второй ваш вопрос — что там за обычаи. — Ксаверий Феофилактович уютно почмокал губами. Давненько он не чувствовал себя так славно. И голова больше не болела. — Страшные обычаи. Разбойничьи. Ни полиции, ни закону туда хода нет. На Хитровке выживают только две людских разновидности: кто под сильного стелется, да кто слабого давит. Посередке пути нет. А «Каторга» у них навроде большого света: там и товар краденый крутится, и деньги немалые, и все бандюги авторитетные наведываются. Прав Хуртинский, можно через «Каторгу» на Мишу Маленького выйти. Только как — вот вопрос. Напролом не сунешься.

— Третий вопрос был не п-про это, — вежливо, но твердо напомнил Фандорин. — А про то, где «Каторга» находится.

— Ну, этого я вам не скажу, — улыбнулся Ксаверий Феофилактович, откидываясь на спинку кресла.

— Но почему?

— Потому что я отведу вас туда сам. И не спорьте, не желаю слушать. — Заметив протестующий жест собеседника, пристав сделал вид, что затыкает уши. — Во-первых, без меня вы все равно не найдете. Во-вторых, найдете — внутрь не попадете. Ну, а попадете, так живыми обратно не выйдете.

Видя, что на Эраста Петровича аргументы не подействовали, Грушин взмолился:

— Не погубите, голубчик! По старой памяти, а? Пожалейте, побалуйте старика, ссохся весь от безделья. Так бы вместе славно прогулялись!

— Ксаверий Феофилактович, милый, — терпеливо, будто обращаясь к малому дитяте, сказал Фандорин. — Помилуйте, да ведь вас на Хитровке каждая собака помнит.

Грушин хитро улыбнулся:

— А уж это не ваша печаль. Думаете, вы один наряжаться мастер?

И начался долгий, утомительный спор.





* * *


Когда подходили к дому Еропкина, уже стемнело. Никогда еще Фандорину не доводилось бывать на печально знаменитой Хитровке после наступления сумерек. Жуткое оказалось местечко, какое-то подземное царство, где обитают не живые люди, а тени. На кривых улицах не горел ни один фонарь, неказистые домишки кривились то влево, то вправо, от помойных куч несло смрадом. Здесь не ходили, а скользили, шныряли, ковыляли вдоль стен: вынырнет серая тень из подворотни или неприметной дверки, позыркает туда-сюда, прошмыгнет улицей и опять растает в какой-нибудь щелке. Крысиная страна, подумал Эраст Петрович, прихрамывая на своих костыльках. Только крысы не поют пропитыми голосами, не орут во всю глотку, с матом и слезами, и не бормочут вслед прохожему невнятные угрозы.