Смерть Ахиллеса

Фандорин нахмурился.

— Да-да, его убили, — Глаза девушки лихорадочно блестели. — Из-за этого проклятого портфеля!





Глава седьмая,

в которой все скорбят, а Фандорин попусту теряет время




В воскресенье с раннего утра по безмятежному, белесому от яркого солнца московскому небу плыл неумолчный колокольный звон. И день вроде бы выдался погожий, и золотые луковки бесчисленных храмов сияли так, что хоть зажмурься, а тоскливо и холодно было на душе у раскинувшегося на невысоких холмах города. Уныло, скучно гудели прославленные колокола — это Москва печалилась молебствием об упокоении новопреставленного раба Божия Михаила.

Усопший подолгу живал в Петербурге, в древней столице бывал только наездами, однако же Москва любила его сильней, чем холодный чиновный Питер, любила самозабвенно, по-бабьи, не очень задумываясь о достоинствах своего кумира. Достаточно того, что был он хорош собой и славен победами, а более всего полюбился москвичам Соболев тем, что чувствовали они в нем истинно русского человека, без чужестранных фанаберий и экивоков. Потому-то и висели литографии с Белым Генералом в размашистой бороде и с вострой саблей наголо чуть не в каждом доме Москвы — и у мелкого чиновничества, и у купцов, и у мещанства.

Такой скорби город не выказывал и в прошлом марте, когда служили панихиды по злодейски убиенному императору Александру Освободителю и целый год потом ходили в трауре — не наряжались, гуляний не устраивали, причесок не делали и комедий не играли.

Еще задолго до того, как через весь центр отправилась похоронная процессия к Красным Воротам, где в храме Трех Святителей должно было состояться отпевание, тротуары, окна, балконы и даже крыши по Театральному проезду, Лубянке и Мясницкой были сплошь запружены зрителями. Мальчишки расположились на деревьях, а самые отчаянные — на водосточных трубах. По всему пути следования катафалка выстроились шпалерами войска гарнизона и воспитанники Александровского и Юнкерского училищ. На Рязанском вокзале уж дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами, георгиевскими крестами и дубовыми листьями. Раз Петербург не пожелал проститься с героем — ему поклонится Русь-матушка, самое сердце которой расположено меж Москвой и Рязанью, где в селе Спасском Раненбургского уезда Белому Генералу суждено было обрести вечное успокоение.

Шествие растянулось на добрую версту: одних подушек с орденами покойного было за два десятка. Звезду Святого Георгия первой степени нес командующий Петербургским военным округом генерал-от-инфантерии Ганецкий. А венков-то, венков! Саженный от торговцев Охотного Ряда, да от Английского клуба, да от Московской мещанской управы, да от георгиевских кавалеров — всех и не перечислишь. Перед катафалком — орудийным лафетом, застланным малиновым бархатом и увенчанным золотым балдахином, — ехали герольды с перевернутыми факелами, потом распорядители похорон: генерал-губернатор и военный министр. Позади гроба, в одиночестве, на вороной арабской кобыле следовал брат и личный представитель государя великий князь, Кирилл Александрович. За ним адъютанты вели под уздцы под траурной попоной белоснежного Баязета, знаменитого Соболевского ахалтекинца. А далее маршировал замедленным шагом почетный караул, несли еще венки, поскромнее, и шли с обнаженными головами важнейшие гости — сановники, генералы, гласные городской Думы, денежные тузы. Величественное было зрелище, даже и сравнить не с чем.

Июньское солнце словно устыдилось своей неуместной лучезарности и укрылось за тучами, день посерел, и, когда процессия достигла Красных Ворот, где всхлипывала и крестилась стотысячная толпа, заморосил мелкий, плаксивый дождик. Природа пришла в гармонию с настроением общества.

Фандорин продирался через густую толпу, пытаясь разыскать обер-полицеймейстера. В восьмом часу, ни свет ни заря, явился к генералу домой, на Тверской бульвар, да опоздал — сказали, что его превосходительство уже отбыл к Дюссо. Шутка ли — такой день, такая ответственность. И все на нем, на Евгении Осиповиче.

Далее потянулась череда невезения. У выхода из гостиницы «Дюссо» жандармский капитан сказал Эрасту Петровичу, что генерал «вот только сию минуту был и ускакал в управление». В управлении на Малой Никитской Караченцева тоже не оказалось — умчался наводить порядок перед храмом, где грозила начаться давка.

Решить неотложную, жизненно важную проблему мог бы генерал-губернатор. Того и искать не надо было — вон он, отовсюду виден: сидит бронзовой конногвардейской посадкой на сером в яблоках жеребце, возглавляет траурную процессию. Поди-ка к нему подступись.

В церкви Трех Святителей, куда Фандорин проник лишь благодаря кстати подвернувшемуся Князеву секретарю, дела обстояли не лучше. Использовав науку «крадущихся», Эраст Петрович протиснулся чуть ли не к самому гробу, но дальше спины смыкались сплошной стеной. Владимир Андреевич стоял рядом с великим князем и герцогом Лихтенбургским торжественный, припомаженный, со старческой слезой в выпученных глазах. Поговорить с ним не было никакой возможности, а если б и была, вряд ли он сейчас оценил бы срочность дела.

Злясь от бессилия, Фандорин прослушал трогательную речь преосвященного Амвросия, толковавшего о неисповедимости путей Господних. Бледный от волнения кадетик продекламировал звонким голосом длинную стихотворную эпитафию, которая заканчивалась словами:

И не его ль кичливый враг

Как грома Божия боялся?

Пускай теперь он тлен и прах,

Но дух героя в нас остался!





Все вокруг снова, уж не в первый и не второй раз, прослезились. Зашаркали, полезли за носовыми платками. Церемония разворачивалась с подобающей случаю неспешностью.

А время между тем уходило.





* * *


Минувшей ночью Фандорину открылись новые обстоятельства, представившие дело в совершенно ином свете. Ночная гостья, которую непривычный к европейскому канону слуга счел немолодой и некрасивой, а его склонный к романтизму господин — интригующей и прекрасной, оказалась преподавательницей минской женской гимназии Екатериной Александровной Головиной. Несмотря на хрупкую конституцию и явно расстроенные чувства, Екатерина Александровна выражалась с несвойственной для гимназических учительниц решительностью и прямотой — то ли от природы была такова, то ли горе ожесточило.

— Господин Фандорин, — начала она, с нарочитой ясностью выговаривая каждый слог, — я сразу должна объяснить вам, какого рода отношения связывали меня с… с… покойным. — Это слово ей никак не давалось. По высокому, чистому лбу пролегла страдальческая линия, но голос не дрогнул. Спартанка, подумал Эраст Петрович. Как есть спартанка. — Иначе вы не поймете, почему я знаю то, что не было известно никому другому, в том числе ближайшим помощникам Михаила Дмитриевича. Мы с Мишелем любили друг друга. — Госпожа Головина испытующе посмотрела на Фандорина и, очевидно не удовлетворенная вежливо-внимательным выражением его лица, сочла нужным уточнить. — Я была его возлюбленной.

Екатерина Александровна прижала к груди сжатые в кулачки руки и в этот момент вновь показалась Эрасту Петровичу похожей на Ванду, когда та говорила о свободной любви — то же выражение вызова и готовности к оскорблению. Коллежский асессор смотрел на барышню все так же — вежливо и без малейшего осуждения. Та вздохнула и пояснила тупице еще раз:

— Мы жили как муж и жена, понимаете? Поэтому со мной он был откровенней, чем с другими.

— Я это понял, сударыня, п-продолжайте. — впервые разомкнул уста Эраст Петрович.

— Но ведь вы знаете, что у Мишеля была законная супруга, — все-таки сочла нужным уточнить Екатерина Александровна, всем видом показывая, что желает избежать каких-либо недомолвок и своего статуса ничуть не стыдится.

— Знаю, урожденная княжна Титова. Однако Михаил Дмитриевич с ней давно расстался, она даже на похороны не п-приехала. Вы рассказывайте про портфель.


— Да-да, — сбилась Головина. — Но я хочу по порядку. Потому что должна сначала объяснить… Месяц назад у нас с Мишелем произошла ссора… — Она вспыхнула. — В общем, мы расстались и с тех пор не виделись. Он уехал на маневры, потом вернулся на день в Минск и сразу…

— Мне известны передвижения Михаила Дмитриевича за последний месяц, — учтиво, но непреклонно вернул собеседницу к главному Фандорин.

Та помедлила и вдруг отчеканила:

— А известно ли вам, сударь, что в мае Мишель обратил в наличность все свои акции и ценные бумаги, забрал со счетов все деньги, сделал закладную на свое рязанское имение, да еще взял большую ссуду в банке?

— Для чего? — нахмурился Эраст Петрович.

Екатерина Александровна потупилась.

— Этого я не знаю. У него было какое-то тайное и очень важное для него дело, в которое он не желал меня посвящать. Я сердилась, мы ссорились… Я никогда не разделяла политических взглядов Мишеля — Россия для русских, объединенное славянство, собственный неевропейский путь и прочая дикость. Наша последняя, окончательная ссора тоже была отчасти вызвана этим. Но было и другое… Я чувствовала, что перестала занимать главное место в его жизни. Там появилось что-то более значительное, чем я… — Она покраснела. — А может быть, не что-то, а кто-то… Ладно, это несущественно. Существенно другое. — Головина понизила голос. — Все деньги лежали в портфеле, который Мишель купил в Париже, во время своего февральского турне. Коричневый, кожаный, с двумя серебряными замками, запирающимися на маленькие ключики.

Фандорин прищурился, пытаясь вспомнить, был ли такой портфель среди вещей покойного во время осмотра номера 47. Нет, определенно не было.

— Он говорил мне, что деньги ему понадобятся для поездки в Москву и Петербург, — продолжила учительница. — Поездка должна была состояться в конце июня, сразу по завершении маневров. Вы ведь не нашли портфель в его вещах?

Эраст Петрович отрицательно покачал головой.

— И Гукмасов говорит, что портфель пропал. Мишель все время не выпускал его из рук, а в гостиничном нумере запер в сейф — Гукмасов сам это видел. Однако потом… уже после…, когда Прохор Ахрамеевич открыл сейф, там были только какие-то бумаги, а портфеля не было. Гукмасов не придал этому значения, потому что был в потрясении, да и вообще не знал, какая в портфеле была сумма.

— К-какая же? — спросил Фандорин.

— Насколько мне известно, более миллиона рублей, — тихо произнесла Екатерина Александровна.

Эраст Петрович от удивления присвистнул, за что немедленно извинился. Все эти новости ему решительно не нравились. Тайное дело? Какое может быть тайное дело у генерал-адъютанта, генерала-от-инфантерии и командующего корпусом? И что это за бумаги, которые, оказывается, лежали в сейфе? Когда Фандорин в присутствии обер-полицеймейстера заглянул туда, сейф был совершенно пуст. Почему Гукмасов решился утаить бумаги от следствия? Это ведь не шутки. И главное — огромная, просто невероятная сумма! Зачем она понадобилась Соболеву? А центральный вопрос — куда исчезла?

Глядя в озабоченное лицо коллежского асессора, Екатерина Александровна заговорила быстро, страстно:

— Его убили, я знаю. Из-за этого проклятого миллиона. А потом каким-то образом изобразили смерть от естественных причин. Мишель был сильный, настоящий богатырь, его сердце выдержало бы сто лет битв и потрясений, он был создан для потрясений!

— Да, — участливо кивнул Эраст Петрович, — все это говорят.

— Я потому и не настаивала на браке, — не слушая, продолжила порозовевшая от бурных эмоций Головина, — что чувствовала: я не имею права, у него другая миссия, он не может принадлежать одной женщине, а объедков мне не надо… Господи, о чем я! Простите… — Она закрыла глаза рукой и дальше говорила уже медленней, через силу. — Когда вчера пришла телеграмма от Гукмасова, я сразу бросилась на вокзал. Я и тогда не поверила в паралич сердца, а когда узнала про исчезновение портфеля… Он убит, это несомненно. — Внезапно она схватила Фандорина за руку, и он подивился, сколько силы в ее тонких пальцах. — Найдите убийцу! Прохор Ахрамеевич говорит, что вы аналитический гений, что вы все можете. Сделайте это! Он не мог умереть от разрыва сердца. Вы не знали этого человека, как его знала я!

Тут она наконец разрыдалась, по-детски ткнувшись лицом в грудь коллежскому асессору. Неловко обнимая барышню за плечи, Эраст Петрович вспомнил, как совсем недавно, при совершенно иных обстоятельствах, обнимал Ванду. Такие же хрупкие, беззащитные плечи, такой же аромат от волос. Пожалуй, понятно, почему Соболев увлекся певицей — он не могла не напомнить генералу его минскую любовь.

— Так, как вы, я его, разумеется, не знал, — мягко сказал Фандорин. — Но я знал Михаила Дмитриевича достаточно, чтобы усомниться в естественности его кончины. Люди его склада своей смертью не умирают.

Эраст Петрович усадил сотрясающуюся от рыданий девицу в кресло, а сам прошелся по комнате и вдруг восемь раз подряд громко хлопнул в ладоши.

Екатерина Александровна дернулась и испуганно воззрилась на молодого человека сияющими от слез глазами.

— Не обращайте внимания, — поспешил успокоить ее Фандорин. — Это восточное упражнение д-для концентрации. Помогает отмести второстепенное и сосредоточиться на основном. Идемте.

Он решительно вышел в коридор, оторопевшая от неожиданности Головина бросилась следом. На ходу Эраст Петрович бросил дожидавшемуся за дверью Масе:

— Возьми саквояж с инструментами и догоняй.

Полминуты спустя, когда Фандорин и его спутница еще спускались по лестнице, японец уже был тут как тут — мелко переступая, пыхтел хозяину в затылок. В руке у слуги был маленький саквояж, в котором хранился весь потребный для расследования инструментарий — множество полезных и даже незаменимых для сыщика предметов.

В вестибюле Эраст Петрович подозвал ночного портье и велел открыть 47-ой.

— Никак невозможно, — развел руками служитель. — Господа жандармы навесили печать, а ключ изъяли-с. — Он понизил голос. — Там же покойник, царствие ему небесное. На рассвете их прибирать придут. С утра-то похороны.

— Печать? Хорошо хоть почетный к-караул не приставили, — пробурчал Фандорин. — Вот глупо было бы — почетный караул в спальне. Ладно, сам открою. Ступай за мной, зажжешь там свечи.

Войдя в «соболевский» коридор, коллежский асессор бестрепетной рукой сорвал с двери сургуч, вынул из саквояжа связку отмычек и через минуту уже был в нумере.

Портье, опасливо косясь на закрытую дверь спальни и мелко крестясь, зажег свечи. Екатерина Александровна тоже смотрела на белый прямоугольник, за которым лежало набальзамированное тело. Взгляд ее зачарованно замер, губы беззвучно шевелились, однако Фандорину сейчас было не до учительницы и ее переживаний — он работал. Со второй печатью он расправился столь же бесцеремонно, а отмычка не понадобилась — спальня была не заперта.

— Ну, что встал? — нетерпеливо оглянулся Эраст Петрович на служителя. — Свечи неси.

И вошел в царство смерти.

Гроб, слава Богу, был закрыт — иначе, пожалуй, пришлось бы не дело делать, а с барышней возиться. У изголовья лежал раскрытый молитвенник и оплывала толстая церковная свеча.

— Сударыня, — крикнул Фандорин, оборотившись к гостиной. — Вас прошу сюда не входить. Помешаете. — И по-японски Масе. — Живо фонарь!

Вооружившись английским электрическим фонариком, сразу же двинулся к сейфу. Посветил на замочную скважину, кинул через плечо:

— Лупу номер четыре.

Так-так. Крепко дверцу похватали — вон сколько отпечатков. В позапрошлом году, в Японии, Эраст Петрович при помощи профессора Гардинга весьма удачно провел расследование загадочного двойного убийства в английском сеттльменте, сняв на месте преступления отпечатки пальцев. Новая метода произвела настоящий фурор, однако для устройства в России дактилоскопической лаборатории и картотеки надобны годы. Ах, жалко — такие отчетливые следы. И как раз возле замочной скважины. Ну-ка, что там у нас внутри?