След лисицы на камнях
Часть 17 из 53 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он ворочался внутри «Нексии», как медведь в тесной берлоге; при каждом его движении машина, казалось, проседала еще сильнее, впечатывая в землю металлическое брюхо.
– Что – есть? – недоверчиво спросил Макар.
– Отпечаток. Смазанный, правда, но терпимо. Точнее, даже несколько отпечатков.
– Где, на панели?
– Не-а. Ты будешь смеяться! В бардачке валяется диск с Лепсом. Кто-то хватал и саму коробку, и диск.
– Вот не зря я всегда восхищался певцом Лепсом! – растрогался Илюшин. – Сколько пользы от человека, ты подумай…
– Раньше времени ерничаешь! Может, это пальчики старшей Бакшаевой.
– Лучше бы, конечно, младшей, но старшая тоже подойдет. А если на рычаге передач?..
Бабкин выразительно скривился.
– За что еще хватается человек, едущий в машине… – спросил Макар самого себя. – За зеркало, допустим… Слушай, Серега, – встрепенулся он, – а ведь тебе в машине не так тесно, как я ожидал!
– Ты о чем?
– Сядь на водительское место, будь любезен.
Сергей, пожав плечами, перелез в соседнее кресло.
– Ноги на педали, руки на руль, – распорядился Илюшин. – Отлично! А теперь скажи: тебя не удивляет, что ты не скрючился, как дохлый таракан, а расположился довольно комфортно?
– Комфорт, прямо скажем, относительный… – начал Бабкин и замолчал.
– Вот именно, – кивнул Макар. – Бакшаева ниже тебя на две головы. Она попросту не дотянулась бы до педалей. Будь кресло отрегулировано под нее, его придвинули бы в два раза ближе. Кто-то другой вел машину от Камышовки до болота.
* * *
День у Надежды Бакшаевой прошел в суете: сбегала в магазин, накупила там зачем-то консервированной горбуши, которую не любила, и, не переставая удивляться самой себе, наспех сварила суп. После судорожно отмывала от застарелой жирной грязи плиту, разобрала шкаф с постельным бельем и заново проклеила кухонное окно, в щелях которого поскуливал сквозняк.
Почувствовав, что вот-вот упадет без сил, съела без аппетита тарелку рыбной похлебки и обратила взор к настенным часам. Хрипнуло, скрипнуло, отворилось, и кукушка прокуковала четыре раза.
Птицу Надежда не любила. Кукушка была молодая и наглая, купленная за большие – неприлично сказать, до чего большие – деньги сразу после продажи купеческих развалин. Три миллиона! Надежда до последнего была уверена, что обманут, и где-то в глубине души даже рассматривала такой исход как желательный, понимая, что в образе несчастной одураченной женщины сможет рассчитывать на некоторые преференции от окружающих, а вот внезапно обрушившееся богатство лишит ее даже имеющихся. Быть жертвой необременительно и приятно; к тому же это была знакомая, многократно отыгранная роль. Когда у тебя такая сестра, как Вера, не нужно прикладывать усилий, чтобы выглядеть страдалицей.
Однако Красильщиков не обманул. Ошалев от огромных денег, Надежда приехала на такси во Владимир – барыней! барыней! – и велела остановить возле ювелирного. Так и крикнула таксисту: «Стоооой!» – чувствуя, что некая незримая сила приподняла ее над этими… ну, вот этими… как их, черт! ах да, обслугой! – приподняла над обслугой, никогда не ворочавшей миллионами.
«Чего орешь как три дня недоенная? – спросил таксист без всякого пиетета к ее новому статусу. И прибавил грубо: – Блевать если – выметайся наружу!»
Надежда вовсе не собиралась блевать, хотя перед поездкой, сама не зная зачем, хлебнула портвейна. Всю дорогу, пока ехали до города, в ней вызревала мечта; вернее, Бакшаева насильственно приводила себя в состояние мечтания, скручивая и выжимая безответственную свою натуру, которой хотелось почему-то лишь вернуться домой, добить портвешок и завалиться в постель. Наконец смутно просияло в сознании: кольцо! с бриллиантами! – и Надежда облегченно выдохнула.
Ослеплять, сиять и царствовать!
Она выпорхнула из такси, прочь от хама-водителя, и влетела в ювелирный.
Оказавшийся салоном часов.
Вывески ли она перепутала или же это были происки дьявола, желавшего омрачить Надеждин триумф (сама она склонялась ко второму объяснению), но только в своем дешевом пуховике, в толстых штанах, толстом свитере и сама толстая, Бакшаева оказалась посреди строгой математической безупречности часовых механизмов.
Ей стало не по себе. Страх был сродни испугу маленького ребенка, вдруг попавшего в незнакомое место. К нему присоединился стыд: она все перепутала! Дуреха!
Прохиндей консультант, мгновенно раскусивший эту пьяненькую провинциальную бабу, налетел, закружил, запел сладкоречиво, и десять минут спустя Надежда обнаружила себя на ступеньках магазина с большой коробкой в руках.
Что в коробке, Бакшаева не знала. Все случившееся в магазине изгладилось из ее памяти, как зарастают у детей новыми событиями травмирующие воспоминания. Вернувшись домой, она три дня держала покупку под столом и даже подумывала выкинуть не глядя. Но зашла Капитолина, высмотрела любопытным старческим взглядом ее приобретение, и пришлось пойти на поводу у неотвязной старухи.
Так на стене поселилась кукушка.
Через пару дней Бакшаева вытащила из кармана пуховика чек за покупку. Не меньше минуты осмысливала число в последней строке. Вспомнила, во сколько ей обошлось такси. Объединила две суммы. И физически ощутила, как эта бессмысленная трата лишила ее три миллиона былой безупречности. Блюдце с выщербиной, надкушенный пирог – вот чему отныне была она хозяйкой.
В ужасе Надежда прибежала в банк и попросила открыть такой счет, с которого не могла снять свои деньги без потери процентов. Из банка бросилась в совхоз и умолила принять ее обратно, не замечая, что все только рады ее возвращению. После чего окончательно успокоилась. Теперь, когда ее деньги были надежно защищены от ее собственных посягательств, Надежда Бакшаева снова почувствовала себя богатой женщиной.
– Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку, – противным голосом сказала кукушка.
И сразу раздался стук в калитку.
«Не открою!» – подумала Бакшаева, однако ноги уже сами несли ее к порогу. Тогда она пообещала себе, что сейчас разнесет их в пух и прах, ох как она им сейчас выскажет!
Но едва распахнув дверь, Надежда почувствовала, что превращается в резинового ежика, который шел и насвистывал дырочкой в правом боку. Ежик насвистывал, а из Надежды через дырочку вышел весь воздух, едва она увидела их хитрые и довольные морды.
– Чего вам? – хмуро спросила Бакшаева, стараясь не показывать испуга.
– Поговорить про вашу сестру, – сказал младший, но только она собралась захлопнуть дверь перед его глумливой харей, он добавил, даже не делая попытки помешать ей: – Надо было вам утопить Верину машину в болоте. Зря вы ее бросили на видном месте.
У Надежды словно ком теста осел внутри и растекся по стенкам.
– Какую еще машину…
– И крест надо было спрятать, – пробасил здоровяк.
Она непроизвольно прижала руку к груди и отшатнулась.
– Уходите!
– Да мы-то уйдем, – спокойно сказал первый. – Прямиком в прокуратуру. Будете с ними разбираться, откуда у вас крест покойной сестры и отчего в ее машине, брошенной в лесу, повсюду ваши отпечатки пальцев. Или можем поговорить по-человечески, а потом вместе подумать, как быть.
Бакшаева обмякла. Эти двое так и стояли за калиткой, точно вурдалаки, которым, по слухам, непременно нужно приглашение, чтобы войти. Да они и есть кровососы. Всю жизнь ее выпьют, только наладившуюся.
– Заходите, что уж…
Она повернулась и, тяжело ступая, пошла в дом.
* * *
Григорий вернулся из леса злой как черт. На выбежавшего ему навстречу дворового пса, безымянного алабая, отзывавшегося на свист, метнул такой взгляд, что тот попятился и полез обратно в конуру. Ученый…
Пару месяцев назад ему заказали барсучью шкуру. «На удачу», как сказал заказчик. Мех барсука длинный и густой, но очень уж грубый, никакая баба носить такую шубу не захочет. Возняк читал, что раньше из барсучьего меха шили воротники, шапки и рукавицы. Теперь-то почти никто его не использует, мех идет только на кисти да помазки для бритья.
Барсук – зверь хитрый и основательный. Купчина! Норы у барсуков огромные, разветвленные, – не норы, а сложноустроенные дома. Бывает, в одной норе много поколений живет, сменяя друг друга, а вымрут – займет их хоромы лиса.
Возняк нарочно дотянул до ноября. В декабре зверь заляжет в спячку, а весной выберется отощавший и плешивый. Значит, надо успеть, когда шкура распушена от холода, а сам барсук ленивый и разъевшийся.
Две недели он выслеживал барсука, пока не определил наверняка, где тот забирается в нору. Выходов из нее много, но перед основным, парадным лазом, всегда есть желоб, больше всего похожий на детскую горку. Это барсук своей тяжелой тушей укатал землю.
Григорий охотился без собаки, один. Несколько раз ставил на тропах капканы, но старый хитрый зверь обошел его ловушки. Тогда Возняк устроил засаду. Вся надежда была только на нее. Холодало все сильнее, и по радио обещали, что вот-вот выпадет снег, а значит, в любой день барсук мог залечь в спячку. Кроме того, что жаль было денег, которые Григорий уже считал своими, грызло тщеславие: взять заказ и не выполнить – все равно что расписаться в собственном бессилии.
Нет, барсука нужно добыть во что бы то ни стало.
Григорий устроил лежку на сосне неподалеку от норы. Слух и зрение у барсука слабые, в отличие от обоняния, и вверх он поглядывает редко. В развилке Возняк укрепил доску, на доску набросал веток, ветки прикрыл ветошью и приготовился к долгому ожиданию. Хозяин норы ушел на ночь, утром вернется. Возле норы Григорий его и возьмет.
Пока лежал под теплой накидкой, думалось разное.
Например, о жизни. Жизнь – штука справедливая. Если покусишься на чужое добро, у тебя и твое собственное отнимется. Об этом, кажется, еще Христос предупреждал; впрочем, Григорий в религиозных догматах был не силен.
Взять Красильщикова! Покусился на чужую власть. Хотел под себя подгрести Камышовку. И что с ним сталось?
То-то и оно.
Лосиху Возняк пристрелил нарочно. Был такой грех – хотел подразнить Красильщикова. Больно много тот о себе полагал. Когда мамаша рухнула, глупый лосенок забегал вокруг нее на своих тощих суставчатых ногах, принялся тыкать носом в облезлый бок, ушами зашевелил, зафыркал непонимающе. Григорий дал Красильщикову время полюбоваться, а потом выстрелом свалил и теленка – бац! – только копыта в воздухе задрыгались. На Михалыча даже не покосился. А тот возьми да кинься на него – вот уж чего не ждал, того не ждал.
В первую секунду даже обрадовался: кулаки-то давно чесались. Но оказалось, что никаких скидок на возраст Красильщиков не делает, лупит всерьез. Два зуба выбил ему первым же ударом.
Если бы не ружье, Григорию пришлось бы туго. Но он извернулся, врезал прикладом. Можно было Михалыча там же и положить. Если начистоту, имелась такая мысль у Григория. Тайная мысль, славная, как пригоршня камешков в ладони: перекатываешь их, и приятно.
Но Красильщиков перед выходом растрепал, куда они идут. Нехорошо могло получиться.
Еще Григорий думал о жене. Странно: пока была жива, да и после смерти лет пять, не меньше, существовала лишь размытым фоном для него и сына, как декорация, которую ставили в профессиональных фотоателье. Анна и сама была бледная, молчаливая, тихая; только глаза ее круглые, с темной обводкой по краю карего зрачка, были хороши да еще рыжевато-золотые волосы.
Что он помнит-то о ней? Ладони у нее были махонькие, как две рыбки. Анна выходила на крыльцо, брала рыжую курочку на руки, сидела молча, гладила. Возняк злился и не понимал, зачем она это. Курица – птица тупая, вонючая… А жена умостит ее на коленях и улыбается. «Чего растележилась! Дел мало?» – рявкал Григорий, не потому что мешала на проходе, а просто не понимал он ее и от этого чувствовал себя олухом.
Тогда бесился. А в последние годы все чаще и чаще вспоминал, как она сидит: тихая, с курочкой, и лучи на нее так падают, что на голове будто солнечный венок. Или как она вечером перед зеркалом волосы расчесывает, и плечи у нее в сумерках голубые, как сирень.
Еще у нее привычка была: идет-идет, вдруг остановится – и глядит. Куда глядит, не разберешь. И словно не понимает, где очутилась, а сказать боится. В такие минуты Григория будто топором раскраивали на два обрубка: один жалел ее так, что сердце рвалось, другой ненавидел до зубовного скрежета, подозревая, что причина ее беспамятства в нем.
Какой-то изъян в ней был, был. И серьезный, учитывая, чем обернулось дело.
– Что – есть? – недоверчиво спросил Макар.
– Отпечаток. Смазанный, правда, но терпимо. Точнее, даже несколько отпечатков.
– Где, на панели?
– Не-а. Ты будешь смеяться! В бардачке валяется диск с Лепсом. Кто-то хватал и саму коробку, и диск.
– Вот не зря я всегда восхищался певцом Лепсом! – растрогался Илюшин. – Сколько пользы от человека, ты подумай…
– Раньше времени ерничаешь! Может, это пальчики старшей Бакшаевой.
– Лучше бы, конечно, младшей, но старшая тоже подойдет. А если на рычаге передач?..
Бабкин выразительно скривился.
– За что еще хватается человек, едущий в машине… – спросил Макар самого себя. – За зеркало, допустим… Слушай, Серега, – встрепенулся он, – а ведь тебе в машине не так тесно, как я ожидал!
– Ты о чем?
– Сядь на водительское место, будь любезен.
Сергей, пожав плечами, перелез в соседнее кресло.
– Ноги на педали, руки на руль, – распорядился Илюшин. – Отлично! А теперь скажи: тебя не удивляет, что ты не скрючился, как дохлый таракан, а расположился довольно комфортно?
– Комфорт, прямо скажем, относительный… – начал Бабкин и замолчал.
– Вот именно, – кивнул Макар. – Бакшаева ниже тебя на две головы. Она попросту не дотянулась бы до педалей. Будь кресло отрегулировано под нее, его придвинули бы в два раза ближе. Кто-то другой вел машину от Камышовки до болота.
* * *
День у Надежды Бакшаевой прошел в суете: сбегала в магазин, накупила там зачем-то консервированной горбуши, которую не любила, и, не переставая удивляться самой себе, наспех сварила суп. После судорожно отмывала от застарелой жирной грязи плиту, разобрала шкаф с постельным бельем и заново проклеила кухонное окно, в щелях которого поскуливал сквозняк.
Почувствовав, что вот-вот упадет без сил, съела без аппетита тарелку рыбной похлебки и обратила взор к настенным часам. Хрипнуло, скрипнуло, отворилось, и кукушка прокуковала четыре раза.
Птицу Надежда не любила. Кукушка была молодая и наглая, купленная за большие – неприлично сказать, до чего большие – деньги сразу после продажи купеческих развалин. Три миллиона! Надежда до последнего была уверена, что обманут, и где-то в глубине души даже рассматривала такой исход как желательный, понимая, что в образе несчастной одураченной женщины сможет рассчитывать на некоторые преференции от окружающих, а вот внезапно обрушившееся богатство лишит ее даже имеющихся. Быть жертвой необременительно и приятно; к тому же это была знакомая, многократно отыгранная роль. Когда у тебя такая сестра, как Вера, не нужно прикладывать усилий, чтобы выглядеть страдалицей.
Однако Красильщиков не обманул. Ошалев от огромных денег, Надежда приехала на такси во Владимир – барыней! барыней! – и велела остановить возле ювелирного. Так и крикнула таксисту: «Стоооой!» – чувствуя, что некая незримая сила приподняла ее над этими… ну, вот этими… как их, черт! ах да, обслугой! – приподняла над обслугой, никогда не ворочавшей миллионами.
«Чего орешь как три дня недоенная? – спросил таксист без всякого пиетета к ее новому статусу. И прибавил грубо: – Блевать если – выметайся наружу!»
Надежда вовсе не собиралась блевать, хотя перед поездкой, сама не зная зачем, хлебнула портвейна. Всю дорогу, пока ехали до города, в ней вызревала мечта; вернее, Бакшаева насильственно приводила себя в состояние мечтания, скручивая и выжимая безответственную свою натуру, которой хотелось почему-то лишь вернуться домой, добить портвешок и завалиться в постель. Наконец смутно просияло в сознании: кольцо! с бриллиантами! – и Надежда облегченно выдохнула.
Ослеплять, сиять и царствовать!
Она выпорхнула из такси, прочь от хама-водителя, и влетела в ювелирный.
Оказавшийся салоном часов.
Вывески ли она перепутала или же это были происки дьявола, желавшего омрачить Надеждин триумф (сама она склонялась ко второму объяснению), но только в своем дешевом пуховике, в толстых штанах, толстом свитере и сама толстая, Бакшаева оказалась посреди строгой математической безупречности часовых механизмов.
Ей стало не по себе. Страх был сродни испугу маленького ребенка, вдруг попавшего в незнакомое место. К нему присоединился стыд: она все перепутала! Дуреха!
Прохиндей консультант, мгновенно раскусивший эту пьяненькую провинциальную бабу, налетел, закружил, запел сладкоречиво, и десять минут спустя Надежда обнаружила себя на ступеньках магазина с большой коробкой в руках.
Что в коробке, Бакшаева не знала. Все случившееся в магазине изгладилось из ее памяти, как зарастают у детей новыми событиями травмирующие воспоминания. Вернувшись домой, она три дня держала покупку под столом и даже подумывала выкинуть не глядя. Но зашла Капитолина, высмотрела любопытным старческим взглядом ее приобретение, и пришлось пойти на поводу у неотвязной старухи.
Так на стене поселилась кукушка.
Через пару дней Бакшаева вытащила из кармана пуховика чек за покупку. Не меньше минуты осмысливала число в последней строке. Вспомнила, во сколько ей обошлось такси. Объединила две суммы. И физически ощутила, как эта бессмысленная трата лишила ее три миллиона былой безупречности. Блюдце с выщербиной, надкушенный пирог – вот чему отныне была она хозяйкой.
В ужасе Надежда прибежала в банк и попросила открыть такой счет, с которого не могла снять свои деньги без потери процентов. Из банка бросилась в совхоз и умолила принять ее обратно, не замечая, что все только рады ее возвращению. После чего окончательно успокоилась. Теперь, когда ее деньги были надежно защищены от ее собственных посягательств, Надежда Бакшаева снова почувствовала себя богатой женщиной.
– Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку, – противным голосом сказала кукушка.
И сразу раздался стук в калитку.
«Не открою!» – подумала Бакшаева, однако ноги уже сами несли ее к порогу. Тогда она пообещала себе, что сейчас разнесет их в пух и прах, ох как она им сейчас выскажет!
Но едва распахнув дверь, Надежда почувствовала, что превращается в резинового ежика, который шел и насвистывал дырочкой в правом боку. Ежик насвистывал, а из Надежды через дырочку вышел весь воздух, едва она увидела их хитрые и довольные морды.
– Чего вам? – хмуро спросила Бакшаева, стараясь не показывать испуга.
– Поговорить про вашу сестру, – сказал младший, но только она собралась захлопнуть дверь перед его глумливой харей, он добавил, даже не делая попытки помешать ей: – Надо было вам утопить Верину машину в болоте. Зря вы ее бросили на видном месте.
У Надежды словно ком теста осел внутри и растекся по стенкам.
– Какую еще машину…
– И крест надо было спрятать, – пробасил здоровяк.
Она непроизвольно прижала руку к груди и отшатнулась.
– Уходите!
– Да мы-то уйдем, – спокойно сказал первый. – Прямиком в прокуратуру. Будете с ними разбираться, откуда у вас крест покойной сестры и отчего в ее машине, брошенной в лесу, повсюду ваши отпечатки пальцев. Или можем поговорить по-человечески, а потом вместе подумать, как быть.
Бакшаева обмякла. Эти двое так и стояли за калиткой, точно вурдалаки, которым, по слухам, непременно нужно приглашение, чтобы войти. Да они и есть кровососы. Всю жизнь ее выпьют, только наладившуюся.
– Заходите, что уж…
Она повернулась и, тяжело ступая, пошла в дом.
* * *
Григорий вернулся из леса злой как черт. На выбежавшего ему навстречу дворового пса, безымянного алабая, отзывавшегося на свист, метнул такой взгляд, что тот попятился и полез обратно в конуру. Ученый…
Пару месяцев назад ему заказали барсучью шкуру. «На удачу», как сказал заказчик. Мех барсука длинный и густой, но очень уж грубый, никакая баба носить такую шубу не захочет. Возняк читал, что раньше из барсучьего меха шили воротники, шапки и рукавицы. Теперь-то почти никто его не использует, мех идет только на кисти да помазки для бритья.
Барсук – зверь хитрый и основательный. Купчина! Норы у барсуков огромные, разветвленные, – не норы, а сложноустроенные дома. Бывает, в одной норе много поколений живет, сменяя друг друга, а вымрут – займет их хоромы лиса.
Возняк нарочно дотянул до ноября. В декабре зверь заляжет в спячку, а весной выберется отощавший и плешивый. Значит, надо успеть, когда шкура распушена от холода, а сам барсук ленивый и разъевшийся.
Две недели он выслеживал барсука, пока не определил наверняка, где тот забирается в нору. Выходов из нее много, но перед основным, парадным лазом, всегда есть желоб, больше всего похожий на детскую горку. Это барсук своей тяжелой тушей укатал землю.
Григорий охотился без собаки, один. Несколько раз ставил на тропах капканы, но старый хитрый зверь обошел его ловушки. Тогда Возняк устроил засаду. Вся надежда была только на нее. Холодало все сильнее, и по радио обещали, что вот-вот выпадет снег, а значит, в любой день барсук мог залечь в спячку. Кроме того, что жаль было денег, которые Григорий уже считал своими, грызло тщеславие: взять заказ и не выполнить – все равно что расписаться в собственном бессилии.
Нет, барсука нужно добыть во что бы то ни стало.
Григорий устроил лежку на сосне неподалеку от норы. Слух и зрение у барсука слабые, в отличие от обоняния, и вверх он поглядывает редко. В развилке Возняк укрепил доску, на доску набросал веток, ветки прикрыл ветошью и приготовился к долгому ожиданию. Хозяин норы ушел на ночь, утром вернется. Возле норы Григорий его и возьмет.
Пока лежал под теплой накидкой, думалось разное.
Например, о жизни. Жизнь – штука справедливая. Если покусишься на чужое добро, у тебя и твое собственное отнимется. Об этом, кажется, еще Христос предупреждал; впрочем, Григорий в религиозных догматах был не силен.
Взять Красильщикова! Покусился на чужую власть. Хотел под себя подгрести Камышовку. И что с ним сталось?
То-то и оно.
Лосиху Возняк пристрелил нарочно. Был такой грех – хотел подразнить Красильщикова. Больно много тот о себе полагал. Когда мамаша рухнула, глупый лосенок забегал вокруг нее на своих тощих суставчатых ногах, принялся тыкать носом в облезлый бок, ушами зашевелил, зафыркал непонимающе. Григорий дал Красильщикову время полюбоваться, а потом выстрелом свалил и теленка – бац! – только копыта в воздухе задрыгались. На Михалыча даже не покосился. А тот возьми да кинься на него – вот уж чего не ждал, того не ждал.
В первую секунду даже обрадовался: кулаки-то давно чесались. Но оказалось, что никаких скидок на возраст Красильщиков не делает, лупит всерьез. Два зуба выбил ему первым же ударом.
Если бы не ружье, Григорию пришлось бы туго. Но он извернулся, врезал прикладом. Можно было Михалыча там же и положить. Если начистоту, имелась такая мысль у Григория. Тайная мысль, славная, как пригоршня камешков в ладони: перекатываешь их, и приятно.
Но Красильщиков перед выходом растрепал, куда они идут. Нехорошо могло получиться.
Еще Григорий думал о жене. Странно: пока была жива, да и после смерти лет пять, не меньше, существовала лишь размытым фоном для него и сына, как декорация, которую ставили в профессиональных фотоателье. Анна и сама была бледная, молчаливая, тихая; только глаза ее круглые, с темной обводкой по краю карего зрачка, были хороши да еще рыжевато-золотые волосы.
Что он помнит-то о ней? Ладони у нее были махонькие, как две рыбки. Анна выходила на крыльцо, брала рыжую курочку на руки, сидела молча, гладила. Возняк злился и не понимал, зачем она это. Курица – птица тупая, вонючая… А жена умостит ее на коленях и улыбается. «Чего растележилась! Дел мало?» – рявкал Григорий, не потому что мешала на проходе, а просто не понимал он ее и от этого чувствовал себя олухом.
Тогда бесился. А в последние годы все чаще и чаще вспоминал, как она сидит: тихая, с курочкой, и лучи на нее так падают, что на голове будто солнечный венок. Или как она вечером перед зеркалом волосы расчесывает, и плечи у нее в сумерках голубые, как сирень.
Еще у нее привычка была: идет-идет, вдруг остановится – и глядит. Куда глядит, не разберешь. И словно не понимает, где очутилась, а сказать боится. В такие минуты Григория будто топором раскраивали на два обрубка: один жалел ее так, что сердце рвалось, другой ненавидел до зубовного скрежета, подозревая, что причина ее беспамятства в нем.
Какой-то изъян в ней был, был. И серьезный, учитывая, чем обернулось дело.