Сказки народов мира
Часть 7 из 19 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— А тебе сильно биться и не придется. Я уж все приготовила.
Кладет Василиса Патрикеевна перед ним щит и меч.
— Щит этот не простой, а волшебный, огнеотталкивающий. Как Горыныч в тебя горючим огнем плюнет, пламя назад отлетит и голову, его изрыгнувшую, спалит. Меч самоходный — сам твоей рукой двигать будет, только выхвати его из ножен, да крепче держи. Оттяпает чудищу и вторую башку, и третью. Вот и вся баталья. Только близко потом не подходи, чтоб Змей, издыхая, тебя хвостом своим не зашиб.
Обрадовался Иванушка. Схватил щит и меч, готов хоть сейчас в бой.
Но сразу-то она его не пустила. Сказала, утро вечера мудренее.
Усадила потчевать сладкими яствами, поить заморскими винами, а разговоры вела такие, что Иванушка заслушался. Кабы не любил Василису Елисеевну, пожалуй, влюбился бы в Патрикеевну. Глазами она больше не косила, потому что глядела только на писаного красавца, и то ему было лестно.
А утром Премудрая проводила змееборца до самой переправы, еще раз разобъяснила, как держать щит и меч, по-сестрински обняла на прощанье и сказала, что не сойдет с места, пока Иванушка не вернется с победой.
На той стороне по торговому шляху быстро мчали повозки с товаром, поспешали люди. Никто не шумел, у лошадей морды были обмотаны тряпьем, тележные колеса смазаны, сбруя не бренчала. Над дорогой, над полями, над ближними холмами несся мерный, перерывчатый храп: хррррр….хрррр….хрррр….
Иванушка знал от Василисы Патрикеевны, что Горыныч поселился в пещере. Вреда от гадины было бы много больше, кабы он половину дня не дрых. Когда с холмов доносился храп, дорога оживала. Когда делалось тихо — пустела. Оно бы и ничего, хоть и докучно, но жить можно, однако же подлая тварь, бывало, прикидывалась. Начнет храпеть, а сама не спит. Как вылетит, как выскочит — и давай огнем палить, зубищами рвать, когтями раскрамсывать. Что народу погубил, ирод, не счесть.
Увидели люди, что Иванушка один к холмам идет, смело, — закричали ему: «Куда? Опомнись! Ты кто такой полоумный?».
— Я Иванушка Ясны-Очи, иду вас всех от чудища спасать.
— Стой! Разбудишь его! Сам сгинешь и нас погубишь!
А Иванушка знай идет, не оборачивается. Побежали тогда все прятаться кто куда. Повозки с товаром побросали. Но кто похрабрей, конечно, из укрытий высунулись посмотреть: что будет?
Вскарабкался Иванушка на холм, где пещера. Увидел в склоне дыру, из нее дым.
Закричал сам себе: «Эгегей, не робей!». И не стал думать, что из всего этого может выйти. Просто пошел, и все.
Тут Горыныч возьми и проснись. Может, русский дух почуял. Может, крик услыхал. Или просто надрыхся уже.
Высунулась из пещеры голова — бугристая, шипастая. Как у черепахи, только в тыщу раз больше.
Оскалилась пасть, из нее высунулся красный раздвоенный язык локтей в пять. Буркалы похлопали перепонками. Удивился Змей, кто это такой смелый.
— Выходи биться, собака! — закричал Иванушка, да закрылся щитом, чтоб не видать этакой страсти.
И хорошо, что закрылся. Голова без предварения, без рыка и зубовного оскала, а сразу, в мгновение, метнула бешеную струю огня.
Тут бы дурню и сгореть лучинкой, но пламя ударилось о волшебный щит, завертелось, да и отлетело обратно, шибануло прямо в разверстую пасть. Башка поперхнулась огненным смерчем, окуталась дымным облаком, рассыпалась искряным дождем.
— Ууууууууу!!!! — гулко взвыла в пещере другая голова.
А третья завизжала:
— Иииииии!!!!
Затрясся холм, покатились камни.
До того это было жутко, что захотелось Иванушке убежать, пока две остатние башки из дыры не высунулись.
Но меч сам собой запрыгал в ножнах — нельзя было его не достать. Когда же Иванушка булат вынул, клинок словно ожил и потащил витязя за собой.
— Аааааа!!! — завопил теперь уж и Иванушка, но, памятуя Василисино наставление, рукоять держал крепко.
Влетели они оба — сначала меч, а за ним лыцарь — в темную пещеру, и что там потом было, Иванушка не видел, потому что закрыл свои Ясны-Очи.
Слышал треск и хруст, шмяк и бряк, стон и звон. Ор в три глотки — одна его собственная. И бухнуло что-то тяжелое: раз, потом еще раз. После этого кричал один только Иванушка. Горыныч молчал.
Осатаневший меч все рубил и рубил чешуйчатую тушу, во все стороны летела холодная зеленая кровь. По стенам бил кольчатый хвост длиной с хорошее бревно.
Наконец победитель догадался выпустить меч и только тогда на четвереньках выполз из жуткой пещеры, а булат все месил и месил издыхающую гадину.
Вниз Иванушка скатился, не помня себя. Весь ободранный, заляпанный слизью, в зеленой кровище, с пустыми ножнами. А все равно красивый.
К нему со всех сторон бежали, славили храбреца, что сразил Змея Горыныча.
У реки ждала Василиса Патрикеевна. Смотрела издали с тихой улыбкой, как чествуют героя. Про свою помощь помалкивала — одно слово Премудрая.
После тихо подошла, шепнула: «Как я тобою горда! Я так за тебя боялась!».
— Мне бы к Василисе Елисеевне надо, — молвил Иванушка, едва держась на ногах.
— Как ты к невесте такой явишься — грязный да пахучий? — сказала боярышня. — Поедем домой, отдохнешь. В парном молоке выкупаешься, выпьешь зелена вина, поспишь. А утром нарядишься в бархат-золото, да и отправляйся. Весь город тебя проводит.
Так оно все, по ее мудрому слову, и вышло. Утром Иванушка разрядился в шелка и бархаты, стал такой красивый, что жалко от зеркала отходить. Поклонился народу на все стороны. Сел на белого коня. Подбоченясь поехал. «Яс-ны О-чи! Яс-ны О-чи!» — кричала улица. Девушки млели от Иванушкиной красы, некоторые даже, не снеся восторга, падали в обморок.
Въехал жених к невесте во двор, а там не как в остальном городе. Никто не празднует, не ликует. Все плачут, стонут, горюют. А в окошке, где давеча сидела Василиса Прекрасная, пусто.
— Где она? — закричал Иванушка. — Где моя Василиса? Не случилось ли с ней худа?
Случилось, как не случиться.
Рассказали ему Василисины домашние, что вчера с утра боярышня сама не своя была. Все повторяла: «У милого беда! Он в опасности, я чую!». И не удержали ее. Побежала в город жениха искать. И увидал ее, раскрасавицу, какой-то лазутчик бессмертного Кощея. А как такую не увидишь, если от нее на улице светлее делается?
Пал с неба черный орел, Кощеев подручник. Схватил Василису Елисеевну когтями за подол и уволок прочь, в Треклятое Царство к своему костлявому владыке. Пропала Василисушка, обратно не вернется…
— Далече ли Треклятое Царство? — закричал тогда Иванушка страшным голосом. — В какую сторону скакать?
«Если б далече, — сказали ему плачущие слуги. — До него, поганого, рукой подать. За горами оно, за лесами. Поедешь на закат, мимо не проедешь. Да только Кощей — не Змей Горыныч. Даже тебе, геройский витязь, его не одолеть. Кащей неодолимый. Бессмертный».
Никого Иванушка не послушал. Пришпорил коня, помчал.
Ехал день, проехал горы. Ехал ночь, проехал леса. А там уж начиналось Треклятое Царство. Ни людей, ни скотов, одни камни, да в небе вороны. Что за царство такое, без подданных, непонятно.
Конь под Иванушкой был богатырский, стольным городом дареный. Во всю дорогу не споткнулся, не затомился, а тут встал столбом — фрррр, ноги дрожат, грива дыбом.
И ни в какую. Почуял гибель.
Отпустил коня Ясны-Очи, зачем животине пропадать? Пошел дальше пеш.
Видит — впереди мерцает нечто. Приблизился — дворец. Сам бела мрамора, крыша узорчата, башни порфир да малахит, а крыльцо чистого золота. Богаче богатого, а не сказать, чтоб красиво, — глаз режет.
Как Кощея одолеть и Василису Елисеевну спасти, Иванушка пока что не придумал, очень уж за милую тревожился. Ему казалось: только б ее найти-отыскать, а там оно как-нибудь устроится.
Взбежал он по златым ступенькам бестрепетно, зашагал дивными залами, просторными покоями один другого чудесней. Ни души нигде не было, только пел вдали тихий, невыразимо сладкий голос, девичий.
— Василиса! Василисушка! — закричал Ясны-Очи. Кинулся со всех ног, распахнул резные двери и замер.
Открылся перед ним еще один чертог, не такой, как прочие. На потолке писаны красками охотничьи картины, на стенных коврах висят драгоценные кинжалы с самострелами, длинной вереницей звериные головы на щитах — так Иванушке показалось. На стены-то он толком и не посмотрел, потому что посреди охотничьей залы стоял стол, на столе золотая клеть, в ней дева не дева, птица не птица, а ни то, ни другое, иль и то, и другое: прекрасный собой девичий лик на птичьем теле. Выходит, это она, птицедева, столь сладко распевала.
Увидела Иванушку, петь перестала.
— Кто ты? — спрашивает. — Ты наяву иль мне привиделся, такой пригожий?
— Я-то Иванушка Ясны-Очи, — говорит он, — а ты что за диво? Ты девица или птица?
— Ныне я птица, — отвечает. — А раньше была девица. Кощей меня похитил, но не извел, как других. Больно сладко я пела. Заколдовал, посадил в клетку, чтоб я его тешила. Ах, лучше б он меня, как прочих, до смерти зализал!
И горько заплакала.
Кладет Василиса Патрикеевна перед ним щит и меч.
— Щит этот не простой, а волшебный, огнеотталкивающий. Как Горыныч в тебя горючим огнем плюнет, пламя назад отлетит и голову, его изрыгнувшую, спалит. Меч самоходный — сам твоей рукой двигать будет, только выхвати его из ножен, да крепче держи. Оттяпает чудищу и вторую башку, и третью. Вот и вся баталья. Только близко потом не подходи, чтоб Змей, издыхая, тебя хвостом своим не зашиб.
Обрадовался Иванушка. Схватил щит и меч, готов хоть сейчас в бой.
Но сразу-то она его не пустила. Сказала, утро вечера мудренее.
Усадила потчевать сладкими яствами, поить заморскими винами, а разговоры вела такие, что Иванушка заслушался. Кабы не любил Василису Елисеевну, пожалуй, влюбился бы в Патрикеевну. Глазами она больше не косила, потому что глядела только на писаного красавца, и то ему было лестно.
А утром Премудрая проводила змееборца до самой переправы, еще раз разобъяснила, как держать щит и меч, по-сестрински обняла на прощанье и сказала, что не сойдет с места, пока Иванушка не вернется с победой.
На той стороне по торговому шляху быстро мчали повозки с товаром, поспешали люди. Никто не шумел, у лошадей морды были обмотаны тряпьем, тележные колеса смазаны, сбруя не бренчала. Над дорогой, над полями, над ближними холмами несся мерный, перерывчатый храп: хррррр….хрррр….хрррр….
Иванушка знал от Василисы Патрикеевны, что Горыныч поселился в пещере. Вреда от гадины было бы много больше, кабы он половину дня не дрых. Когда с холмов доносился храп, дорога оживала. Когда делалось тихо — пустела. Оно бы и ничего, хоть и докучно, но жить можно, однако же подлая тварь, бывало, прикидывалась. Начнет храпеть, а сама не спит. Как вылетит, как выскочит — и давай огнем палить, зубищами рвать, когтями раскрамсывать. Что народу погубил, ирод, не счесть.
Увидели люди, что Иванушка один к холмам идет, смело, — закричали ему: «Куда? Опомнись! Ты кто такой полоумный?».
— Я Иванушка Ясны-Очи, иду вас всех от чудища спасать.
— Стой! Разбудишь его! Сам сгинешь и нас погубишь!
А Иванушка знай идет, не оборачивается. Побежали тогда все прятаться кто куда. Повозки с товаром побросали. Но кто похрабрей, конечно, из укрытий высунулись посмотреть: что будет?
Вскарабкался Иванушка на холм, где пещера. Увидел в склоне дыру, из нее дым.
Закричал сам себе: «Эгегей, не робей!». И не стал думать, что из всего этого может выйти. Просто пошел, и все.
Тут Горыныч возьми и проснись. Может, русский дух почуял. Может, крик услыхал. Или просто надрыхся уже.
Высунулась из пещеры голова — бугристая, шипастая. Как у черепахи, только в тыщу раз больше.
Оскалилась пасть, из нее высунулся красный раздвоенный язык локтей в пять. Буркалы похлопали перепонками. Удивился Змей, кто это такой смелый.
— Выходи биться, собака! — закричал Иванушка, да закрылся щитом, чтоб не видать этакой страсти.
И хорошо, что закрылся. Голова без предварения, без рыка и зубовного оскала, а сразу, в мгновение, метнула бешеную струю огня.
Тут бы дурню и сгореть лучинкой, но пламя ударилось о волшебный щит, завертелось, да и отлетело обратно, шибануло прямо в разверстую пасть. Башка поперхнулась огненным смерчем, окуталась дымным облаком, рассыпалась искряным дождем.
— Ууууууууу!!!! — гулко взвыла в пещере другая голова.
А третья завизжала:
— Иииииии!!!!
Затрясся холм, покатились камни.
До того это было жутко, что захотелось Иванушке убежать, пока две остатние башки из дыры не высунулись.
Но меч сам собой запрыгал в ножнах — нельзя было его не достать. Когда же Иванушка булат вынул, клинок словно ожил и потащил витязя за собой.
— Аааааа!!! — завопил теперь уж и Иванушка, но, памятуя Василисино наставление, рукоять держал крепко.
Влетели они оба — сначала меч, а за ним лыцарь — в темную пещеру, и что там потом было, Иванушка не видел, потому что закрыл свои Ясны-Очи.
Слышал треск и хруст, шмяк и бряк, стон и звон. Ор в три глотки — одна его собственная. И бухнуло что-то тяжелое: раз, потом еще раз. После этого кричал один только Иванушка. Горыныч молчал.
Осатаневший меч все рубил и рубил чешуйчатую тушу, во все стороны летела холодная зеленая кровь. По стенам бил кольчатый хвост длиной с хорошее бревно.
Наконец победитель догадался выпустить меч и только тогда на четвереньках выполз из жуткой пещеры, а булат все месил и месил издыхающую гадину.
Вниз Иванушка скатился, не помня себя. Весь ободранный, заляпанный слизью, в зеленой кровище, с пустыми ножнами. А все равно красивый.
К нему со всех сторон бежали, славили храбреца, что сразил Змея Горыныча.
У реки ждала Василиса Патрикеевна. Смотрела издали с тихой улыбкой, как чествуют героя. Про свою помощь помалкивала — одно слово Премудрая.
После тихо подошла, шепнула: «Как я тобою горда! Я так за тебя боялась!».
— Мне бы к Василисе Елисеевне надо, — молвил Иванушка, едва держась на ногах.
— Как ты к невесте такой явишься — грязный да пахучий? — сказала боярышня. — Поедем домой, отдохнешь. В парном молоке выкупаешься, выпьешь зелена вина, поспишь. А утром нарядишься в бархат-золото, да и отправляйся. Весь город тебя проводит.
Так оно все, по ее мудрому слову, и вышло. Утром Иванушка разрядился в шелка и бархаты, стал такой красивый, что жалко от зеркала отходить. Поклонился народу на все стороны. Сел на белого коня. Подбоченясь поехал. «Яс-ны О-чи! Яс-ны О-чи!» — кричала улица. Девушки млели от Иванушкиной красы, некоторые даже, не снеся восторга, падали в обморок.
Въехал жених к невесте во двор, а там не как в остальном городе. Никто не празднует, не ликует. Все плачут, стонут, горюют. А в окошке, где давеча сидела Василиса Прекрасная, пусто.
— Где она? — закричал Иванушка. — Где моя Василиса? Не случилось ли с ней худа?
Случилось, как не случиться.
Рассказали ему Василисины домашние, что вчера с утра боярышня сама не своя была. Все повторяла: «У милого беда! Он в опасности, я чую!». И не удержали ее. Побежала в город жениха искать. И увидал ее, раскрасавицу, какой-то лазутчик бессмертного Кощея. А как такую не увидишь, если от нее на улице светлее делается?
Пал с неба черный орел, Кощеев подручник. Схватил Василису Елисеевну когтями за подол и уволок прочь, в Треклятое Царство к своему костлявому владыке. Пропала Василисушка, обратно не вернется…
— Далече ли Треклятое Царство? — закричал тогда Иванушка страшным голосом. — В какую сторону скакать?
«Если б далече, — сказали ему плачущие слуги. — До него, поганого, рукой подать. За горами оно, за лесами. Поедешь на закат, мимо не проедешь. Да только Кощей — не Змей Горыныч. Даже тебе, геройский витязь, его не одолеть. Кащей неодолимый. Бессмертный».
Никого Иванушка не послушал. Пришпорил коня, помчал.
Ехал день, проехал горы. Ехал ночь, проехал леса. А там уж начиналось Треклятое Царство. Ни людей, ни скотов, одни камни, да в небе вороны. Что за царство такое, без подданных, непонятно.
Конь под Иванушкой был богатырский, стольным городом дареный. Во всю дорогу не споткнулся, не затомился, а тут встал столбом — фрррр, ноги дрожат, грива дыбом.
И ни в какую. Почуял гибель.
Отпустил коня Ясны-Очи, зачем животине пропадать? Пошел дальше пеш.
Видит — впереди мерцает нечто. Приблизился — дворец. Сам бела мрамора, крыша узорчата, башни порфир да малахит, а крыльцо чистого золота. Богаче богатого, а не сказать, чтоб красиво, — глаз режет.
Как Кощея одолеть и Василису Елисеевну спасти, Иванушка пока что не придумал, очень уж за милую тревожился. Ему казалось: только б ее найти-отыскать, а там оно как-нибудь устроится.
Взбежал он по златым ступенькам бестрепетно, зашагал дивными залами, просторными покоями один другого чудесней. Ни души нигде не было, только пел вдали тихий, невыразимо сладкий голос, девичий.
— Василиса! Василисушка! — закричал Ясны-Очи. Кинулся со всех ног, распахнул резные двери и замер.
Открылся перед ним еще один чертог, не такой, как прочие. На потолке писаны красками охотничьи картины, на стенных коврах висят драгоценные кинжалы с самострелами, длинной вереницей звериные головы на щитах — так Иванушке показалось. На стены-то он толком и не посмотрел, потому что посреди охотничьей залы стоял стол, на столе золотая клеть, в ней дева не дева, птица не птица, а ни то, ни другое, иль и то, и другое: прекрасный собой девичий лик на птичьем теле. Выходит, это она, птицедева, столь сладко распевала.
Увидела Иванушку, петь перестала.
— Кто ты? — спрашивает. — Ты наяву иль мне привиделся, такой пригожий?
— Я-то Иванушка Ясны-Очи, — говорит он, — а ты что за диво? Ты девица или птица?
— Ныне я птица, — отвечает. — А раньше была девица. Кощей меня похитил, но не извел, как других. Больно сладко я пела. Заколдовал, посадил в клетку, чтоб я его тешила. Ах, лучше б он меня, как прочих, до смерти зализал!
И горько заплакала.