Сказки и истории

– Козлы немытые, – закончила Васька и снова залпом допила чашку. Потом посмотрела на него, будто он был самым немытым из них, и тем же тоном поинтересовалась: – А ты что не заходишь? Давно уже не заходишь.

Сказал извиняющимся тоном:

– У меня ж диплом.

– С ювелиркой? – снова оживилась Васька.

Посмотрел на нее и соврал:

– Да. Приходи послезавтра, я тебе покажу. Придешь?

– Приду, – сказала Васька. – А имя ей я придумаю. Назову Лорой. Или Вуду.

Подумал: сказать ей, что имя должно появиться само? – и снова решил, что сейчас некстати.

Но попрощались тепло, и телефонами обменялись, и договорились на послезавтра к восьми у него в мастерской в гараже. Васька ушла, держа кисть на весу на уровне бедра – на загривке своей пантеры.

Посмотрел ей вслед, расплатился, достал записную книжку с адресом клуба. Среда, как раз подходящий день. Надо идти.

Думал: что я им скажу? Наверное, скажу: извините, пожалуйста. Понимаете, скажу я, у меня не было никого, кроме бабушки, со мной никто не дружил в детском саду, мне очень нужно было выдумать себе друга. Понимаете, скажу я, потом пришлось выдумывать ей дом и семью, потому что надо было идти в школу, а домой я ее привести не мог, даже придуманную. Понимаете, скажу я, в последнее время она совсем одичала и отбилась от рук, скажите, пожалуйста, это потому, что я бросил рисунок? А вот ювелирка – василиски же немного драконы, можно будет ее кормить ювелиркой?





Баллончик с английским лаком




Когда работаешь дома, рано или поздно приходишь к необходимости ритуалов, даже если в доме есть мастерская. Потому что как-то нужно отделять работу от дома, как воду от суши. У тех, кто каждый день едет на работу, таким разделителем служит дорога. И вообще сознательное (хотя бы отчасти сознательное) перемещение тела в пространстве. Подготовка этого тела – ботинки, плащ, ключи еще не забыть. А если работаешь дома, то никакого зазора между состоянием «работа» и «дома» нет. И тогда делаешь этот зазор искусственно.

После такого вступления следовало бы, наверное, рассказать, как я долго просыпаюсь, варю себе кофе, читаю почту и новости – и только после этого берусь за дела. Конечно, я люблю и такие дни. Но гораздо больше я люблю, едва продрав глаза, прошлепать к столу и посмотреть утренним взглядом на то, что оставил с ночи. Именно в этот момент между сном и явью я восстанавливаю связь с работой, вообще какую бы то ни было связь – между вчера и сегодня, между собой и собой. А вот после этого можно уже варить себе кофе, читать новости и письма.

Поэтому сегодня утром я первым делом уставился совиными очами в планшет, оставленный сохнуть с вечера. Ага, «с вечера». В пять часов утра я наконец решил, что хватит, дальше начну портить, оглядел рисунок еще раз, залил лаком и упал спать. Я не очень-то люблю фиксативы, но соус, сангина и акварельный карандаш – никуда не денешься, это ведь все еще сканировать, и не один раз, да в редакцию отнести, да там еще полежит в папках. Так что можно и в гнусном запахе поспать. Не говоря уже о том, что нынче и запах стал гораздо лучше – вчера, когда я как следует растряс баллончик и от души залил планшет, привычной вони почти не было, скорее уж – запах озона, я еще порадовался, наконец-то и о нас, наркоманах подневольных, подумали.

В рисунок я смотрел не меньше минуты. Это был отличный рисунок, смелый, техничный, безупречный по композиции, колористика – вообще за гранью. Но он не имел никакого отношения к тому, что я делал накануне. Он и ко мне-то никакого отношения не имел. Когда я так начну делать акварель, я брошу к черту промграфику и буду делать только акварель.

– Где мой дворик? – пожаловался я вслух. – Я всю ночь делал чудесный дворик. Я очень люблю море, но Паша захочет дворик, причем уже завтра, у него верстка. Что за хрень?

Можно было, конечно, предположить, что я, в помрачении рассудка, поверх одного листа выклеил второй (ага, прямо вот под акварель, так и плюхнул мокрый лист на рисунок соусом, ехидно булькнуло внутри), сделал этот шедевр с чайками, парусами и морем таким синим, что уже совсем зеленым, – и забыл об этом. Но в таком случае под шедевром должен быть лист? А на столе – коробка с акварелью и палитра, потому что коробку я еще могу закрыть и убрать, но я никогда не убираю палитру. Если с утра понадобится правка, где я возьму смесь, которой работал накануне? В раковине? То-то же. Но на столе – коробка от «фабер-кастелл», и в ней вовсе соус и сангина, а не краски.

Я аккуратно, одну за другой, оторвал полосы бумажной малярной ленты, которыми лист крепился к планшету. Второго листа, конечно же, не было. Хуже того, под лентой на полях листа нашлись следы соуса и сангины – остатки черновой разметки. То есть я каким-то образом записал акварелью готовый рисунок, который завтра надо отдать издателю. Положим, ради такой акварели я записал бы сотню рисунков, всегда мечтал рисовать море вот так, почти плоско, одними потеками воды и краски, ловко обходя белые паруса, залитый солнцем пирс и десяток чаек. Положим, мне даже снились папки, полные таких рисунков, положим, я потратил почти год на то, чтобы научиться делать заливки (и все равно – вот так, с таким переходом от глубочайшего ультрамарина к наглой зелени я не смог бы сделать). Но почему же я тогда начисто не помню, как делал конкретно вот это?

– Надо сварить кофе и что-нибудь съесть, – сказал я вслух, комкая содранную ленту. Отправил ленту в ведро (она была какая-то склизкая на ощупь, но это я едва заметил), поставил кофе и минуты три смотрел на то, как подходит пенка, как она вспучивается сквозь плотную корку у горлышка, вулканом прорывается наружу – и течет на плиту, зараза! Отпил гнусного варева и после этого взялся за яичницу.

Приготовление еды меня странным образом успокаивает – вряд ли найдется в мире что-либо более трезвое и надежное, чем возня на кухне. Когда мне нужно немного подвинуть одолевающий меня изнутри хаос, я начинаю мыть плиту – и это действительно помогает. Сегодня я отмыл все четыре конфорки, духовку, раковину и все шкафы, и к концу этой процедуры чувствовал себя почти хорошо. Ну, ладно, у меня провалы в памяти. Ничего страшного. Зато какая акварель. Вот сварить еще кофе и пойти посмотреть на нее снова. Если, конечно, она еще не исчезла.

Она не исчезла. Разглядывая рисунок, я машинально прибирался на столе. И взялся за кусок листа крафта, который подкладывал под руку, работая с сыпучим соусом, и на котором опробовал фиксатив. Лист у меня этот был на все про все, так что на нем была еще записана пара телефонов, какие-то заметки по книге, которую я иллюстрировал, список продуктов – словом, обычная ерунда. Под фиксативом бумага была темнее, чем на остальном листе. А еще это была не бумага.

Неправильной формы круг являл собой вставку либо пергамента, либо бумаги, но вощеной и состаренной. Половину этого пространства занимал инициал буквы «А», в красный и синий цвет, с завитками, бутонами и орехами. Остальное было текстом. Рукописным текстом. За пределами пятна текст продолжался – но уже был записан моим почерком и вполне читаем. Прочесть же витиеватое письмо внутри пятна я не мог бы при всем желании – во-первых, это была не кириллица.

Честно говоря, мне хватало и во-первых.

Я взял в руки баллончик с фиксативом. Самый обычный фиксатив, английский, «Велл-эйдж», я пользовался им сотни раз. Ну, не конкретно этой маркой, но чем-то похожим. То есть еще вчера я был уверен, что если этот баллончик у меня кончится, я пойду в магазин и куплю новый. Сегодня я в этом уверен уже не был. Я открыл ноутбук и набрал в «гугле» марку. Ничего. Нет такого производителя товаров для художников. Или «гугль» о нем ничего не знает – какая версия тебе больше нравится, дорогой мой потенциальный обитатель палаты для буйных? Я задумчиво растряс баллончик. В нем было еще не меньше половины. Гм. На чем бы его опробовать.

Я открыл первую раму окна, а потом медленными, плавными движениями залил внешнее оконное стекло. Не целиком, но приличный квадрат, примерно треть. Оно тут же покрылось каплями дождя, дождь становился все сильнее, капли бежали уже ручьями – я ошеломленно смотрел на то, как они исчезают на границе того пространства, которое я очертил лаковой струей.

– Ничего себе, – сказал я. Больше мне сказать было нечего.



Я ничего не имею против чудес. Но давно заметил, что практической пользы от них очень мало. От тех, что случаются на самом деле, а не в сказках. От некоторых может быть даже практический вред – к примеру, рисунок мне теперь делать заново, причем срочно. Не говоря уже о том, что надо бы как можно скорее, пока еще нет шести вечера, сбегать в лавку за нормальным фиксативом, завтрашнюю сдачу никто не отменял.

Так что я, все еще немного ошалевший, быстро оделся, собрался и пошел на улицу. После художественной лавки мне приспичило зайти за кофе, а потом за хлебом и ужином, а потом немного погулять, так что домой я вернулся ровно во столько, чтобы всю ночь просидеть за дубликатом злополучного дворика – с лавкой, чахлой сиренью и мотоциклом, как и было в утвержденном эскизе.

Поэтому в окно я выглянул только тогда, когда уже начинало светать.

В окне было море. Очень тихое, очень сонное, под белесым, расчерченным розовыми полосами небом. Оно ворочалось и плескало мелкой волной на гальку, а я стоял перед ярким квадратом в стекле, как ни один узник не стоял перед окном своей камеры. Недалеко от берега в море были скалистые острова, те, что стояли близко, соединялись горбатыми мостиками. На гребне одного из островов ярким пятном белел двухэтажный дом. Внизу у причала покачивалась маленькая яхта.

Я снова взял в руки баллончик. Встряхнул. Шарик, который есть в любом баллончике с жидкостью, звонко ударил о стенки – значит, осталось совсем на дне. Я сам не понимал, что на меня нашло. Здравый смысл вопил: проверь, идиот, проверь сначала! И я проверил. Взял мокрую губку и, обмирая, провел по морскому квадрату на стекле.

Ничего не изменилось. То есть нет, наоборот: то, что изменилось, изменилось навсегда, никакая вода это не смывала. Ну, я проверил, сказал я здравому смыслу. Ну, валяй, отозвался здравый смысл, но как-то вяло.


И тогда я, плотно закрыв глаза и стараясь не думать о том, что ресницы могут склеиться намертво и как я их тогда буду разлеплять, щедро дунул остатками фиксатива себе в лицо, в правый глаз и в левый.

После чего наощупь кинулся в ванную. Резь была невыносимая, как будто я всыпал в каждый глаз по горсти песка. Я промывал и промывал, холодной водой и теплой, потом снова холодной, подносил к глазам сложенные лодочкой руки с водой – и пытался моргать в ней. В конце концов резь стала потише, я промыл глаза еще раз и взглянул в зеркало над раковиной. Из зеркала на меня глянула опухшая физиономия с красными веками – абсолютно моя.

И тогда я закрыл глаза и посмотрел снова. А потом открыл и еще раз посмотрел, а потом опять закрыл и опять посмотрел сквозь веки. Еще подумал – интересно, как я теперь буду спать.

И – может быть, в баллончике еще хватит хотя бы на одно ухо?





Чтобы прекратить дождь




Первый раз я побежал к тебе совсем ранней весной.

Я шел по парку, в воздухе плыла стылая морось, черные ветки копили воду и время от времени сбрасывали вниз крупные капли, тяжелые и темные, как ртуть.

Я шел и думал о тебе. Я всегда думаю о тебе с тех пор, как тебя нет, говорю с тобой вслух о всякой ерунде, типа «сегодня ничего не получилось, ни поспать, ни поработать, так что я поехал в город за кофе, да так и застрял там на полдня». Или «в парке появились первые крокусы, так жаль, что я не могу показать их тебе». Я бормотал и пинал прошлогодние каштаны, когда увидел в конце аллеи тебя.

И я побежал. Побежал быстрее, чем сообразил, что сейчас обознаюсь: на меня обернется чужое, не твое лицо, потому что тебя здесь нет, уже много лет нет, уже столько лет нет, что я дня не могу прожить, не бормоча тебе всякие глупости на ходу.

Меня хватило метров на триста. Мне было нечем дышать, в легкие словно гравий натолкали, а ноги болели так, будто я воспользовался ими первый раз в жизни. В глазах потемнело, уши заткнуло ватой и звоном одновременно.

Когда я отдышался и распрямился, в аллее, конечно же, уже никого не было.

Я посмотрел назад – и пробежал-то всего ничего. Неужто все так плохо?

И тогда я взял да и купил себе кроссовки.

Мне совсем не хотелось бегать. Ни ради здоровья, ни ради хорошей формы. Я думал только об одном: а что, если я снова увижу твой силуэт в конце аллеи. Даже если это будешь не ты, что помешает мне сказать: здравствуй, ну, наконец-то? А еще я думал: а если это все-таки будешь ты. И еще: как же быстро я побегу к тебе. Как обниму тебя, как зароюсь лицом в волосы, как вдохну твой запах, как расскажу, до чего же я соскучился тут один.

Я бегал каждый день, и каждый день пробегал немного больше, чем в предыдущий. Весеннее солнце вылезало из-за туч, на полянах крокусы тянули вверх разноцветные рыльца. А потом начали зацветать деревья, с южного края аллеи, сначала одно, потом второе, за ним – третье в ряду, будто кто-то каждый день по порядку дотрагивался до стволов и велел – цвети! Я выходил рано утром в пасмурный со сна парк, бежал по темным аллеям, и в конце пути меня всегда поджидало солнце.

Но не ты. Я отдал бы все на свете за то, чтобы добежать до тебя, но чем дольше и дальше я бегал, тем лучше понимал, что этого не будет никогда. Что в лучшем случае я вызову твой призрак. Что ж, думал я, пусть бы и призрак. Твой призрак.

Я бежал к тебе. Сначала по асфальту, потому по грунту, утоптанной дорожке в траве между корней. Земля пружинила у меня под ногами, я старался бежать так, чтобы немного зависать на каждом шаге. Я начал получать удовольствие от процесса, во всяком случае, первые десять минут. И еще десять минут мог пробежать на одном упрямстве. И еще пять – воображая, что бегу к тебе.



Была уже середина марта, я бегал почти месяц и думал, что знаю дорожку наизусть. Я бежал, не глядя под ноги, подпевая музыке в плеере. Внезапно наперерез мне выскочила какая-то собака, метнулась поперек дорожки, едва не сбив меня с ног. Я оступился, запнулся за корень, и едва успел повернуться боком, чтобы упасть на плечо, а не на руки. Земля, ноздреватая и влажная, как губка, шарахнула меня во все тело, но так удачно, что даже синяков не осталось. Я встал, отряхиваясь. Плечо сильно саднило, и меня вдруг взяла досада: что я тут делаю? Зачем ношусь в парке каждый день, кого догоняю? Никто никогда не будет ждать меня в конце аллеи, никто не обернется на мой оклик.

Я вернулся домой, не закончив бег. И на следующее утро не пошел в парк, тем более, что с утра моросил дождь. Я сидел дома день за днем, что-то писал и делал какие-то рисунки, потому что надо же было добывать хлеб насущный.

Иногда я смотрел в окно, на струи, бегущие по стеклу. И говорил – не с тобой, а с собой. Что так и до зеленых чертиков рукой подать, что раз уж я жив, нужно жить свою жизнь, а не превращаться в фонтан слез, потому что сколько можно – быть здесь без тебя и плакать, это невозможно – быть здесь без тебя, невозможно быть здесь, смотреть на треклятый дождь и все равно быть здесь, и все равно без тебя.



Через две недели заговорили о наводнении. Погода испортилась окончательно, я уже и забыл, как выглядит солнце. Еще через неделю я услышал в продуктовом, что объявлено чрезвычайное положение. Я вышел из магазина с пакетом в руках и дошел до конца улицы. Оттуда начинался парк. Он стоял мокрый и холодный, на черных асфальтовых дорожках серыми кляксами гнили опавшие лепестки вишен. Из низких туч сыпалась мелкая морось. Я развернулся и пошел домой.

Какого черта, думал я. Еще три недели назад каждый день было солнце, а дожди шли по ночам, веселые, весенние дожди, под которые так сладко спать. Я носился в парке, как годовалый пес, а вокруг зацветали вишни. Почему я сейчас не могу этого делать? Потому что все равно никогда тебя не увижу, думал я. Потому что лучше бы мне жить, не помня о тебе, чем помнить о тебе так. Дождь плеснул мне водой в лицо, и я ускорил шаг. Ты действительно этого хочешь, спросил я. Ты действительно хочешь не помнить? Я хочу не искать тебя за каждым поворотом аллеи, ответил я. Я хочу носиться в парке, как годовалый пес. Я хочу перестать повторять «как же я без тебя, как я без тебя».

Носись, кто тебе мешает.

Ну как это – кто. Ты и мешаешь.

В самом деле?

Я поставил пакет на разделочный стол и принялся раскладывать продукты. Яйца – в контейнер в холодильнике, овощи – в нижний ящик, мясо замариновать. Я много лет учился быть без тебя, я живу, я дышу, я рад весне и первоцветам, рад жаркому лету, теплой зиме и осеннему зареву листьев, но все это не имеет значения, потому что без тебя. Виноград нужно помыть и выложить на стол, не то я забуду про него и сгною, сколько раз уже так было. Я научился тут быть без тебя, но, знаешь, теперь не вижу никакого проку в этой науке. Бесполезное умение, не стоило тратить на него столько лет. Забыл ветчины купить, вот растяпа.

А еще я очень устал. И дождь этот бесконечный, сил больше нет на него смотреть.

Так иди и прогони его.

Я посмотрел на кроссовки. Они уже слегка посерели от пыли. Снаружи по-прежнему моросило, и я прихватил куртку.

Первый круг я одолел с большим трудом, у меня заболело сразу все, – ноги, плечи, правый бок. Я попробовал привычно представить, как добегаю до тебя – и чуть не расплакался. Я бежал, считая вдохи и глядя себе под ноги, на то, как бьют в асфальт подошвы моих кроссовок, разбрызгивая лужи и прошлогоднюю листву. Вода блестела так, что было больно глазам. Я поднял голову. В разрывах туч сияло весеннее небо, серые облачка быстро бежали прочь, отвесный свет пробивал все насквозь – парк, деревья, меня. Когда я закончил второй круг, от обложных туч осталась только неровная бахрома вдоль горизонта.



Я никогда не добегу до тебя. Никогда не обниму, не зароюсь лицом в волосы, не вдохну твой запах, не расскажу, как я замучался тут один.