Скажи, что будешь помнить
Часть 60 из 61 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Дышу через нос, стараюсь удержаться и не дать воли злости. Если она действительно пытается поговорить, то выйдя из себя делу не поможешь.
– Что тебе нужно?
– Твой отец все еще может победить на выборах. Люди отозвались на интервью Хендрикса, и рейтинг одобрения твоего отца сразу подпрыгнул.
Чувствую, как напряглась спина.
– Он сделал это не ради отца, а ради спасения программы. Я устала. Тебе еще что-то нужно?
– Отец хотел бы поговорить с тобой. Мы оба хотели бы. Мы совершили ошибку и желали бы исправить ее и помириться с тобой.
Из тех эмоций, что бушуют во мне, в груди сплетается узел. Хочу ли я идти дальше вместе с родителями? Да, но злость на них обоих еще не улеглась.
– Пойдем со мной в кабинет отца. Дай ему шанс поговорить с тобой.
Я качаю головой:
– Если хочет поговорить, пусть сам меня найдет. На его территории я больше не играю.
Сделав заявление, поднимаюсь по лестнице и направляюсь в свою комнату. В эту игру мы играли уже дважды после той пресс-конференции, которая положила для нас конец всем пресс-конференциям. Оба раза отец пытался руководить мной из-за письменного стола, и оба раза я ушла. Руководить собой я больше никому не позволю. Пусть попытаются поговорить со мной на моих условиях.
У себя в комнате я сбрасываю туфли, отправляю сообщение Дриксу и, услышав легкую и дробную поступь, оборачиваюсь к двери. Звук для моего дома странный, знакомый, но связать его с чем-то определенным я не могу. Моргаю раз, другой, и тут в комнату вкатывается клубок меха.
Пес. Большой, но не огромный, не щенок. Увидев меня, останавливается и смотрит. Весь черный, шерсть в некоторых местах спуталась, и мое сердце сжимается от боли, когда я вижу проступающие под кожей ребра. Пес начинает шумно дышать – признак беспокойства, – и я опускаюсь на колени и протягиваю руку. Он тянется, обнюхивает и медленно идет ко мне. Осторожничает. Я жду, пока приблизится, и чешу его за ушами.
– Ты определенно потерялся.
– Так и есть, – говорит отец, и я вскидываю голову. – Увидел его возле здания законодательного собрания на этой неделе, пес рылся в мусоре. Увидел и сразу подумал о тебе.
– Потому что на глазах у тебя я потеряла дворняжку, которую ты должен был спасти?
– Потому что сотни, если не тысячи, человек прошли на этой неделе мимо него, и никто не попытался ему помочь. В том числе и я. Сегодня в интервью Хендрикс говорил о тебе, и, слушая его, я кое-что понял.
Я сажусь на пол, и пес кладет голову мне на колени. Глажу его и понемногу готовлюсь к тому, что может стать срыванием с души аккуратно наложенных повязок.
– А ты понял, что не должен был ругаться со мной из-за Дрикса?
– Как и то, что он знает тебя лучше, чем я. Дрикс не стал пытаться переделать тебя во что-то, но увидел твою силу в тебе самой, и эта вера спасла его.
Я молчу, потому что действительно не знаю, что сказать.
– Ты была бы единственной, кто остановился бы и помог этому псу, – продолжает отец. – Сколько бы раз я ни кричал и ни ругался на тебя, сколько бы раз ни кричала на тебя мать, ты все равно остановилась бы и спасла его.
Это правда.
– Однажды ты сказала мне, что ценна каждая жизнь. После того, что случилось в тот вечер, после ран и потерь, я чувствую на себе груз. Я не претендую на то, что знаю все ответы, что знаю, как починить сломанное, но знаю, что ты спасла бы этого пса, и теперь мне нужна твоя помощь, потому что я не знаю, что нужно, чтобы спасти эту жизнь.
– Оттого что ты принес домой эту собаку, между нами ничто не изменилось. И даже не начало меняться.
Отец прислоняется плечом к дверному косяку и сует руки в карманы. Вид у него до боли печальный.
– Знаю, но это единственный способ попытаться восстановить наши отношения. Я люблю тебя и хотел для тебя самого лучшего, но теперь я понимаю, что лучшее в моем представлении могло быть не самым лучшим для тебя.
Мне страшно даже подумать о прощении, страшно надеяться, что мою семью можно исправить, но прощение такая штука – его можно растянуть. Я не обязана фальшивить, говорить или делать что-то против совести, предлагать ему обняться или соглашаться с откровенной ложью типа «что прошло, то быльем поросло». Мы не в кино играем. Это реальная жизнь, а в реальной жизни иногда нужно сделать миллион шажочков, пока рана затянется.
Сегодня отец старается, а раз так, то и я тоже постараюсь.
– Ты покормил его?
– Дал то, что оставалось в кухне.
– Ему нужна собачья еда. И ванна. Кое-что есть в прачечной в нижнем ящике.
Отец отталкивается плечом от дверного косяка:
– Сейчас принесу.
Я поднимаюсь и качаю головой:
– Еду принесу я. А ты займись ванной. У себя.
Он поднимает брови, и я смотрю на него, пытаясь понять, примет ли он новые правила и согласится ли подчиниться. Как ни странно, отец уступает и свистом подзывает собаку.
– Идем принимать ванну.
Они идут по коридору в спальню родителей, а я следую за ними. Отец оглядывается через плечо.
– Ты же вроде бы собиралась принести собачьей еды.
– Принесу. Но сначала хочу убедиться, что он тебя не загрызет.
– Думаешь, я это заслужил?
Усмехаюсь и замечаю на его лице тень улыбки.
– Может быть.
– По крайней мере, честно, Элль. По крайней мере, честно.
Хендрикс
Элль смеется, и звук ее смеха ползет по моей коже. Небо над нами наполняет миллион звезд, и прохладный осенний воздух кусает кожу. Элль в платье без рукавов. Синий шелк. С каким удовольствием я сопровождал ее на школьный осенний бал. Она была там самой красивой девчонкой, и мне жутко повезло весь вечер танцевать с ней медленный танец.
Стаскиваю куртку, набрасываю ей на плечи, и мы идем по траве через задний двор в направлении беседки, где были этим летом. Элль запахивается поплотнее, вдыхает мой запах и улыбается.
Своей настоящей улыбкой, той, которая владеет моим сердцем, той, которую она бережет единственно для меня.
Родители Элль уехали на уик-энд, и сегодня мы одни. Мы подходим ближе, я замечаю мелькающие огоньки и поворачиваюсь к Элль за объяснениями.
– Холидей и Келлен помогли.
– Помогли? – Пытаюсь понять, что бы это значило. Элль цепляет пальцем мой палец и тянет меня вперед.
– Я так долго ждала этого вечера. Знала, что будет музыка и смех, танцы и песни. Знала, что буду хотеть продолжения. Вот почему Холидей и Келлен помогли сделать так, что все закончилось не сразу.
Мы входим в беседку. Зажженные свечи образуют круг. Элль тянет меня в середину. На скамье корзина с фруктами, одеяло и айпод с портативной колонкой. Несколько касаний, и начинает играть музыка. Негромкая и манящая. Я узнаю джаз и невольно улыбаюсь.
Оказывается, джаз, как я узнал в своей новой школе, это и есть та музыка, играть которую я был рожден. Джаз, как выяснилось, наименее любимая музыка Элль, однако ж она ее слушает. Слушает каждую вещь, которую я играю, причем с восхитительной улыбкой. Когда в средней муниципальной школе нашего округа узнали, что мне сначала предложили место в программе для юных исполнителей, а потом отозвали приглашение по настоянию обеспокоенных родителей и членов совета, они связались со мной, рассказали о своем делающем первые шаги музыкальном клубе и попросили записаться на курс. Я согласился, но только при условии, что они примут и Маркуса. Они согласились, и пока что ни разу не пожалели о своем решении.
– Можем потанцевать под что-то еще.
Она качает головой:
– Танцуем только под то, что создал ты.
Бросаю взгляд в направлении айпода, а Элль уже обнимает меня.
– Я могла получить документы раньше. Воспользоваться своим статусом как бы знаменитости, пойти и попросить, и они наверняка не стали бы противиться.
Слушаю музыку, и в груди зарождается и крепнет какое-то чувство. Это моя песня. Я написал ее с нуля, вырастил в сердце. И я же сыграл на каждом инструменте. Моя песня. Она принадлежит мне. Я думал, пройдут недели, прежде чем я услышу ее всю, целиком, но Элль сделала мне подарок. Она сделала много подарков, но за этот я благодарен ей особо.
Она улыбается:
– Потанцуем?
Танец. Я не знаю, как танцевать, потому что не знаю, как благодарить ее, как выразить ей всю мою признательность, сказать, как много она для меня значит. Я обнимаю ее, наклоняюсь и целую. Нежно. С любовью. Благоговейно.
Наши губы нераздельны. Ее руки у меня на спине, здесь, тут и там. Она прижимается ко мне, и пламя желания крепнет и растет. Я ощущаю его жар в крови.
Мы снова целуемся, а потом отстраняемся, и она выскальзывает из моей куртки, и мы расстилаем одеяло на полу, и вот уже снова целуемся, и ищем, открываем и познаем один другого, а потом достигаем такой точки, за которой взрыв.
Элль счастливо вздыхает и приникает ко мне, свернувшись. Я обнимаю ее, целую в губы, и ее пальчики пробегают по моей руке. Она опускает голову мне на грудь, и я слушаю мои песни вместе с симфонией кузнечиков и лягушек, составляющих наш собственный, но отдельный оркестр.
– Ты счастлив?
– Очень.
– И я тоже.
Сегодня мы еще не знаем, получится ли спасти программу «Второй шанс», победит ли ее отец на выборах, наладятся ли ее отношения с родителями и сложится ли у меня карьера в музыке.
Но мы знаем другое. Что бы ни случилось, какие бы темные моменты ни ждали нас впереди, мы с Элль уже научились стоять на своих ногах. А еще мы знаем, что любое путешествие приятнее, когда делишь его на двоих.
– Что тебе нужно?
– Твой отец все еще может победить на выборах. Люди отозвались на интервью Хендрикса, и рейтинг одобрения твоего отца сразу подпрыгнул.
Чувствую, как напряглась спина.
– Он сделал это не ради отца, а ради спасения программы. Я устала. Тебе еще что-то нужно?
– Отец хотел бы поговорить с тобой. Мы оба хотели бы. Мы совершили ошибку и желали бы исправить ее и помириться с тобой.
Из тех эмоций, что бушуют во мне, в груди сплетается узел. Хочу ли я идти дальше вместе с родителями? Да, но злость на них обоих еще не улеглась.
– Пойдем со мной в кабинет отца. Дай ему шанс поговорить с тобой.
Я качаю головой:
– Если хочет поговорить, пусть сам меня найдет. На его территории я больше не играю.
Сделав заявление, поднимаюсь по лестнице и направляюсь в свою комнату. В эту игру мы играли уже дважды после той пресс-конференции, которая положила для нас конец всем пресс-конференциям. Оба раза отец пытался руководить мной из-за письменного стола, и оба раза я ушла. Руководить собой я больше никому не позволю. Пусть попытаются поговорить со мной на моих условиях.
У себя в комнате я сбрасываю туфли, отправляю сообщение Дриксу и, услышав легкую и дробную поступь, оборачиваюсь к двери. Звук для моего дома странный, знакомый, но связать его с чем-то определенным я не могу. Моргаю раз, другой, и тут в комнату вкатывается клубок меха.
Пес. Большой, но не огромный, не щенок. Увидев меня, останавливается и смотрит. Весь черный, шерсть в некоторых местах спуталась, и мое сердце сжимается от боли, когда я вижу проступающие под кожей ребра. Пес начинает шумно дышать – признак беспокойства, – и я опускаюсь на колени и протягиваю руку. Он тянется, обнюхивает и медленно идет ко мне. Осторожничает. Я жду, пока приблизится, и чешу его за ушами.
– Ты определенно потерялся.
– Так и есть, – говорит отец, и я вскидываю голову. – Увидел его возле здания законодательного собрания на этой неделе, пес рылся в мусоре. Увидел и сразу подумал о тебе.
– Потому что на глазах у тебя я потеряла дворняжку, которую ты должен был спасти?
– Потому что сотни, если не тысячи, человек прошли на этой неделе мимо него, и никто не попытался ему помочь. В том числе и я. Сегодня в интервью Хендрикс говорил о тебе, и, слушая его, я кое-что понял.
Я сажусь на пол, и пес кладет голову мне на колени. Глажу его и понемногу готовлюсь к тому, что может стать срыванием с души аккуратно наложенных повязок.
– А ты понял, что не должен был ругаться со мной из-за Дрикса?
– Как и то, что он знает тебя лучше, чем я. Дрикс не стал пытаться переделать тебя во что-то, но увидел твою силу в тебе самой, и эта вера спасла его.
Я молчу, потому что действительно не знаю, что сказать.
– Ты была бы единственной, кто остановился бы и помог этому псу, – продолжает отец. – Сколько бы раз я ни кричал и ни ругался на тебя, сколько бы раз ни кричала на тебя мать, ты все равно остановилась бы и спасла его.
Это правда.
– Однажды ты сказала мне, что ценна каждая жизнь. После того, что случилось в тот вечер, после ран и потерь, я чувствую на себе груз. Я не претендую на то, что знаю все ответы, что знаю, как починить сломанное, но знаю, что ты спасла бы этого пса, и теперь мне нужна твоя помощь, потому что я не знаю, что нужно, чтобы спасти эту жизнь.
– Оттого что ты принес домой эту собаку, между нами ничто не изменилось. И даже не начало меняться.
Отец прислоняется плечом к дверному косяку и сует руки в карманы. Вид у него до боли печальный.
– Знаю, но это единственный способ попытаться восстановить наши отношения. Я люблю тебя и хотел для тебя самого лучшего, но теперь я понимаю, что лучшее в моем представлении могло быть не самым лучшим для тебя.
Мне страшно даже подумать о прощении, страшно надеяться, что мою семью можно исправить, но прощение такая штука – его можно растянуть. Я не обязана фальшивить, говорить или делать что-то против совести, предлагать ему обняться или соглашаться с откровенной ложью типа «что прошло, то быльем поросло». Мы не в кино играем. Это реальная жизнь, а в реальной жизни иногда нужно сделать миллион шажочков, пока рана затянется.
Сегодня отец старается, а раз так, то и я тоже постараюсь.
– Ты покормил его?
– Дал то, что оставалось в кухне.
– Ему нужна собачья еда. И ванна. Кое-что есть в прачечной в нижнем ящике.
Отец отталкивается плечом от дверного косяка:
– Сейчас принесу.
Я поднимаюсь и качаю головой:
– Еду принесу я. А ты займись ванной. У себя.
Он поднимает брови, и я смотрю на него, пытаясь понять, примет ли он новые правила и согласится ли подчиниться. Как ни странно, отец уступает и свистом подзывает собаку.
– Идем принимать ванну.
Они идут по коридору в спальню родителей, а я следую за ними. Отец оглядывается через плечо.
– Ты же вроде бы собиралась принести собачьей еды.
– Принесу. Но сначала хочу убедиться, что он тебя не загрызет.
– Думаешь, я это заслужил?
Усмехаюсь и замечаю на его лице тень улыбки.
– Может быть.
– По крайней мере, честно, Элль. По крайней мере, честно.
Хендрикс
Элль смеется, и звук ее смеха ползет по моей коже. Небо над нами наполняет миллион звезд, и прохладный осенний воздух кусает кожу. Элль в платье без рукавов. Синий шелк. С каким удовольствием я сопровождал ее на школьный осенний бал. Она была там самой красивой девчонкой, и мне жутко повезло весь вечер танцевать с ней медленный танец.
Стаскиваю куртку, набрасываю ей на плечи, и мы идем по траве через задний двор в направлении беседки, где были этим летом. Элль запахивается поплотнее, вдыхает мой запах и улыбается.
Своей настоящей улыбкой, той, которая владеет моим сердцем, той, которую она бережет единственно для меня.
Родители Элль уехали на уик-энд, и сегодня мы одни. Мы подходим ближе, я замечаю мелькающие огоньки и поворачиваюсь к Элль за объяснениями.
– Холидей и Келлен помогли.
– Помогли? – Пытаюсь понять, что бы это значило. Элль цепляет пальцем мой палец и тянет меня вперед.
– Я так долго ждала этого вечера. Знала, что будет музыка и смех, танцы и песни. Знала, что буду хотеть продолжения. Вот почему Холидей и Келлен помогли сделать так, что все закончилось не сразу.
Мы входим в беседку. Зажженные свечи образуют круг. Элль тянет меня в середину. На скамье корзина с фруктами, одеяло и айпод с портативной колонкой. Несколько касаний, и начинает играть музыка. Негромкая и манящая. Я узнаю джаз и невольно улыбаюсь.
Оказывается, джаз, как я узнал в своей новой школе, это и есть та музыка, играть которую я был рожден. Джаз, как выяснилось, наименее любимая музыка Элль, однако ж она ее слушает. Слушает каждую вещь, которую я играю, причем с восхитительной улыбкой. Когда в средней муниципальной школе нашего округа узнали, что мне сначала предложили место в программе для юных исполнителей, а потом отозвали приглашение по настоянию обеспокоенных родителей и членов совета, они связались со мной, рассказали о своем делающем первые шаги музыкальном клубе и попросили записаться на курс. Я согласился, но только при условии, что они примут и Маркуса. Они согласились, и пока что ни разу не пожалели о своем решении.
– Можем потанцевать под что-то еще.
Она качает головой:
– Танцуем только под то, что создал ты.
Бросаю взгляд в направлении айпода, а Элль уже обнимает меня.
– Я могла получить документы раньше. Воспользоваться своим статусом как бы знаменитости, пойти и попросить, и они наверняка не стали бы противиться.
Слушаю музыку, и в груди зарождается и крепнет какое-то чувство. Это моя песня. Я написал ее с нуля, вырастил в сердце. И я же сыграл на каждом инструменте. Моя песня. Она принадлежит мне. Я думал, пройдут недели, прежде чем я услышу ее всю, целиком, но Элль сделала мне подарок. Она сделала много подарков, но за этот я благодарен ей особо.
Она улыбается:
– Потанцуем?
Танец. Я не знаю, как танцевать, потому что не знаю, как благодарить ее, как выразить ей всю мою признательность, сказать, как много она для меня значит. Я обнимаю ее, наклоняюсь и целую. Нежно. С любовью. Благоговейно.
Наши губы нераздельны. Ее руки у меня на спине, здесь, тут и там. Она прижимается ко мне, и пламя желания крепнет и растет. Я ощущаю его жар в крови.
Мы снова целуемся, а потом отстраняемся, и она выскальзывает из моей куртки, и мы расстилаем одеяло на полу, и вот уже снова целуемся, и ищем, открываем и познаем один другого, а потом достигаем такой точки, за которой взрыв.
Элль счастливо вздыхает и приникает ко мне, свернувшись. Я обнимаю ее, целую в губы, и ее пальчики пробегают по моей руке. Она опускает голову мне на грудь, и я слушаю мои песни вместе с симфонией кузнечиков и лягушек, составляющих наш собственный, но отдельный оркестр.
– Ты счастлив?
– Очень.
– И я тоже.
Сегодня мы еще не знаем, получится ли спасти программу «Второй шанс», победит ли ее отец на выборах, наладятся ли ее отношения с родителями и сложится ли у меня карьера в музыке.
Но мы знаем другое. Что бы ни случилось, какие бы темные моменты ни ждали нас впереди, мы с Элль уже научились стоять на своих ногах. А еще мы знаем, что любое путешествие приятнее, когда делишь его на двоих.