Скажи, что будешь помнить

– А что обо мне?

– Ты не одинока.

Смотрит на меня, прищурившись. Не понимает.

– Что?

– Ты больше не одинока. У нас троих никогда не было корней. Мы, как сорняки, старались выживать в трещинах в бетоне. Родители? О них и говорить не стоит. Но иногда друг у друга были мы. Теперь я понимаю, что всегда хотел чего-то прочного, постоянного. Нужно, чтобы был кто-то, кто любит и ждет. Мне недоставало того, что было у всех, прочности, надежности. Меня это злило. Я понимаю, что такое одиночество. Понимаю, что раз за разом ошибался, принимал неверные или глупые решения, искал чего-то, чем можно заполнить дыру, которая высасывала из меня жизнь.

– И при чем тут Джереми? Какое отношение это имеет к нему?

– Самое непосредственное! Ты пытаешься заполнить эту дыру и заполняешь ее придурком, который то делает вид, что любит тебя, то втаптывает в грязь, а все для того, чтобы манипулировать тобой, распоряжаться тобой щелчком пальцев. Это не любовь. Любовь – это когда Эксл работает по десять часов в день, чтобы на столе была еда, а потом, придя домой, еще и красит стены в твоей комнате. Любовь – это когда я двигаю у тебя мебель, пока ты не получаешь то, что хочешь. Это мы. Наша семья.

– А если ты опять уйдешь? – кричит она так громко, что я замираю. Ее всю трясет. – Что, если ты уйдешь? Ты уйдешь, Эксл постоянно на работе, отца и мамы нет, а бабушка уже давно не помнит, кто я такая. Все, кого я люблю, уходят. А он здесь. И уходит, только когда я говорю ему уйти, а быть одной мне не хочется. – Холидей бьет себя в грудь. – Я не хочу быть одна.

Ее боль передается мне и вскрывает изможденную в сражениях душу.

– Я никуда не ухожу. Я дома. Остаюсь дома. И буду здесь столько, сколько тебе потребуется. Я люблю тебя, а потому говорю: ты губишь собственную жизнь. Порви с этим придурком. Не ради меня, а ради себя. Люби себя и не позволяй, чтобы с тобой обращались как с дерьмом.

Вытаскиваю из заднего кармана листок со скриншотом, разворачиваю и сую ей в руки.

– Это тот, кто ограбил магазин. Тот, кто подставил меня и отправил в тюрьму. Посмотри внимательно на татуировку. Это Джереми. Я обещал Экслу, что буду держать рот на замке, но теперь не стану. Вопрос стоит так: либо он, либо я. Я не могу стоять и спокойно наблюдать, как этот парень медленно убивает тебя. Очень надеюсь, что ты выберешь меня.

Других доказательств моей невиновности у меня нет, поэтому я забираю у нее листок и, не зная, куда пойти, кружу по гостиной.

Моя комната теперь не моя, а Элль. Если я пойду туда, память о ней раздавит меня. Остальной дом принадлежит Холидей. Она должна чувствовать, что дом – ее, потому что ей больше, чем другим, нужна стабильность.

Я? Мое место – улица. Жужжит сотовый. Бросаю взгляд на экран – Синтия просит позвонить ей. К черту. Я больше не пляшущая обезьянка. По крайней мере не сегодня. Бросаю телефон на кушетку и выхожу из комнаты. Тор не отстает.





Эллисон




Закрываю окно с информацией на Дрикса. Я уже пролистала страницы, пробежала глазами полицейские рапорты, рекомендации окружного прокурора и задержалась на отчетах психолога, составленных по результатам наблюдений за Дриксом в центре содержания несовершеннолетних правонарушителей.

Не стану врать, я любопытна, но, учитывая произошедшие с ним перемены, Дрикс наверняка излил душу на сеансах терапии, и чтение этих заметок, даже если они предназначались для моего отца, было бы нарушением его частной жизни.

Наматываю локон на палец и тяну. Больно, но боль внутри рвет сильнее. Меня использовали. Использовали мои собственные родители.

Дрикс прав, я в ловушке. Я – марионетка. Я не только не представляла, что меня двигают по сцене, но еще и обнаружила, что то сжимающее ощущение в легких связано с нитями, которые душат меня.

Впереди год учебы в школе. Четыре года в колледже. Голова гудит. Я закрываю лицо руками. Сколько принятых мною решений были по-настоящему моими? Или мною манипулировали всю жизнь?

У тебя хорошо получается в стрельбе из лука, но, может быть, попробуешь силы в балете?

«Бета-клуб» – это, конечно, большая честь, но не думаешь ли ты, что потратишь время с большей пользой, если займешься рисованием? Ты такая приятная девушка, а не хочешь ли помочь нам с кампанией?

Ты молодец, что слушаешь нас. Мы любим тебя, Элль. Любим и гордимся тобой.

Любили? Гордились? Может, меня любят, только когда я успешна? Почему-то мне всегда казалось, что это именно так. Я хочу их любви. Мне нужна их любовь, но сколько она стоит? Мне она стоила меня.

Я вздрагиваю – боль прокатывается по всему телу, – и я раскачиваюсь, пытаясь облегчить ее, но становится только хуже.

Знаю, мой зов канет в черную дыру сообщений, но все равно отправляю, потому что мне нужно, чтобы меня услышали. Пусть даже только я сама. Меня использовали.

Использовали меня. Свою дочь. Сделали меня пешкой в их чертовой шахматной игре.

Звонит сотовый, и сердце запинается. Отвечаю сразу же.

– Генри?

– Что случилось? – быстро спрашивает он.

– Ты где?

– Пока еще на базе. Задержались из-за перебоев в работе оборудования на транспорте. Сколько еще простоим, не знаю, но это неважно. Говори.

Говори. Сколько лет мы говорим друг с другом. Он пытается спасти меня из моего защищенного со всех сторон дома. Я пытаюсь убедить его вернуться домой.


– Что ты наделал? Когда поругался с папой и ушел, что ты сделал?

Молчание. Я так устала от людей, которые думают, что я не в состоянии справиться с реальным миром. Пока что придуманный мир был жестоким. Реальный не может быть хуже.

– Говори, или я даю отбой.

– Я сделал то, что и предсказали твои родители, – отвечает наконец Генри.

– Что это значит?

На линии потрескивание. Я смотрю на экран, проверяю, есть ли еще связь.

– Генри.

– Не хочу тебя огорчать. – Ровный, спокойный голос принадлежит не солдату, а усталому мальчишке.

– Ты и не огорчишь.

Потрескивание в трубке, и я смотрю на экран – не прервалась ли связь.

– Я облажался, Элль.

Вздыхаю:

– Я тоже. Может, мне нужно знать, что я в этом не одинока. – Снова молчание, и я мысленно подталкиваю его. – Пожалуйста.

– После того как мама с папой умерли, я доверился твоим родителям. Верил всему, что они говорили. Твой отец был для меня богом. Вырвался из нашего городишки. Вырвался из бедности. Твой отец вырвался, а мой – нет. У вас мне было хорошо. Конечно, я скучал по папе и маме, но знал, что если буду слушаться твоего отца, то достигну успехов, как и он.

Так я и сделал. Пошел в колледж, готовился к поступлению в юридическую школу, проходил практику, хотя меня это и не интересовало. Стал каким-то зомби, все решения за меня принимали твои родители. А потом… Однажды я проснулся, посмотрел в зеркало, и то, что я там увидел, мне не понравилось. Но я не знал, как это изменить. Не знал, что делать.

Генри даже подумать не может, как знакомо мне это чувство.

– Я был глубоко несчастен, опустошен. В моей душе словно образовалась холодная и мрачная дыра, и я хотел лишь одного: заполнить ее. Откуда она взялась? Я не понимал, потому что, если не считать потери родителей, у меня было все.

Почти против желания все же спрашиваю.

– И чем ты ее заполнял?

Он вздыхает:

– Наркотиками.

На сердце так больно, что я закрываю глаза.

– Мне так жаль.

– И мне тоже. Я как будто потерялся.

– Папа и мама злились на тебя?

– И да, и нет. Они, конечно, огорчились, но помогали и поддерживали. Оказывается, они не выпускали меня из поля зрения и узнали о моей проблеме. Ближе к концу семестра прилетел твой отец. Сказал, что забирает меня на лето домой и оплатит курс реабилитации. Первые недели я провел в частной клинике, а потом, уже дома, мной занимался частный психолог.

Покусывая губу, я стараюсь припомнить то лето. Родители сказали, что у Генри короткая летняя практика. Дома он был по большей части угрюм и возбужден. Годзилла, топающий по улицам Токио.

– Выходит, они хорошо к тебе отнеслись.

– Хорошо, – соглашается Генри. – Не могу утверждать, что они отнеслись ко мне плохо, что не любили и не заботились обо мне. Но есть любовь, которая душит. Внешне она бескорыстная, но изнутри – совершенно эгоистическая.

– Не понимаю, – шепчу я.

– Я выбрал зло, яд, дорогу в ад. Признаю. Больше винить некого. Но когда мне стало ясно, что дыра, которую я старался заполнить, образовалась из-за того, что я жил чужой, не принадлежащей мне жизнью, я пошел к твоему отцу и сказал, что должен измениться, что мне нужно уйти из колледжа. Я пытался объяснить ему, что, как и мой отец, предпочитаю работать руками. Сказал, что хочу пойти в техническую школу. Он не согласился.

В горле комок. Я крепко-крепко жмурюсь, потому что не хочу больше плакать, потому что устала от слез.

– И тебя выгнали из дома, потому что ты ушел из колледжа?

– Он сказал, что я понятия не имею, как распорядиться собственной жизнью, и предложил в качестве доказательства оценить мои последние решения. Не пойми меня неправильно, в чем-то он был прав, но терапия работала. Трудно делать верный выбор, когда ненавидишь ту жизнь, которой живешь. Твой отец сердился, я злился, и в конце концов мы разругались в пух и прах и наговорили друг другу такого, о чем потом пожалели. Он выдвинул ультиматум: либо я возвращаюсь в колледж, другой колледж, но по его выбору, либо ухожу. Ну я и ушел.

– Почему мне ничего не сказал?

– Стыдно было. Каждый раз, когда ты смотрела на меня, я видел в твоих глазах любовь. Мои папа и мама умерли, вторых родителей я лишился из-за их желания контролировать меня, но тебя потерять не мог. Я сильный, но не настолько. Ты – единственная семья, которая у меня осталась.

Увы, с каждой уходящей минутой я все острее ощущаю себя сиротой.