Скажи, что будешь помнить

Дрикс выходит из гостиной, закрывает за собой дверь, и полоска света под дверью моментально исчезает. Он такой массивный, что пройти по узкому коридору, не прижавшись ко мне, просто не может. Останавливается, поднимает мой еще влажный локон и крутит его между пальцами.

– Эй! – Не хочу, чтобы этот день закончился так рано, но в его темных глазах темнеет усталость. – Мне, наверное, пора домой.

– Ты же вроде бы сказала, что будешь там сегодня одна.

– Ну да, но мне не привыкать.

Намотав прядку на палец, Дрикс осторожно тянет ее.

– Можешь остаться.

– Ты устал.

– Да, но не хочу, чтобы ты уходила.

Я и сама не хочу.

– Кухня или гараж? – Вообще-то, ни карты, ни музыка мне не интересны. Я надеялась, что мы устроимся как-нибудь вдвоем в раскладном кресле в гостиной и посмотрим телевизор.

– Хочешь увидеть мою комнату?

Сердце рвется из груди и бьется так сильно и быстро от погнавшего кровь адреналина, что делается немного больно. И тут же приходят смятение и пустота.

– А где твоя комната?

Дрикс приподнимается, ловит болтающийся над головой шнурок, которого я и не замечала раньше, тянет, и я отступаю на шаг. Появляется лестница.

– С твоего позволения, я поднимусь первым и включу свет. Можешь оставить сумочку в комнате Холидей.

Он поднимается, а я вытираю ладони о шорты. Никогда не поднималась по такой вот лестнице. С другой стороны, я же не рохля какая-нибудь, так что помощи не прошу. Не споткнуться, не упасть, не разбить голову – это мне по силам. Ничего невозможного тут нет. Дрикс исчезает в темноте чердака, и я, вдохнув поглубже, следую за ним. Ставлю босую ногу на перекладину, переношу другую выше. Подъем в неведомое немножко дезориентирует, но, уже добравшись до входа, я слышу голос Дрикса.

– Подожди. Оставайся там.

Треск… шаги… а потом вдруг свет. Рождественские огни. Гирлянды с сотнями светодиодов развешены по потолку и стенам чердака. Красные, синие, зеленые. Как чудесно, несмотря даже на деревянные балки над головой.

Дрикс подает руку и помогает переместиться с лестницы на чердак. Потом кладет руки мне на талию и направляет на дорожку из листов фанеры, которая ведет в угол, к его кровати и комоду. От его прикосновения по коже пробегает горячая волна. Я здесь стою выпрямившись, а вот Дриксу приходится наклоняться, чтобы не удариться головой об обшитый фанерой потолок, из которого кое-где торчат гвозди. Он отпускает меня и берет за руку. Идет впереди, я за ним по деревянному настилу. Добравшись до кровати, Дрикс садится на нее.

Два матраса лежат один на другом. На матрасе синие простыни; клетчатое, красно-черное покрывало выглядит далеко не новым, подушка без наволочки. На комоде – цифровой будильник, стопка папок от моего отца, гитарные медиаторы, пара барабанных палочек и кожаный браслет, который был на нем, когда он пришел в наш дом в первый раз. Дрикс включает оконный вентилятор, и тот, покряхтывая, начинает гнать прохладный воздух.

– Сядешь?

Я убираю за уши волосы и поправляю очки. Села бы, но не сажусь. Так хочется пристроиться к нему, прислониться и забыть обо всем на свете в его объятиях. Хочу, чтобы целовал, ласкал. Хочу делиться с ним в темноте самыми потаенными мыслями, хочу, чтобы он изливал мне душу, и ощущать его дыхание у себя на шее. Хочу, чтобы он дразнил меня, и сама дразнить его. Хочу перешептываться с ним в ночи, как, в моем представлении, заведено у любовников.

Любовники. К этому я пока еще не готова, потому и не хочу садиться. У Дрикса опыт есть, а я к получению этого самого опыта пока еще не стремлюсь.

Дрикс смотрит на меня, наблюдает, ждет, и я расчесываю волосы пальцами.

– Почему у тебя два матраса?

– Потому что пружинный блок сюда не пройдет, а нам в «Гудвилле» попались два матраса. Вот мы и прикинули, что двух должно хватить. И вот что, Элль, расскажи-ка, о чем ты думаешь, и ничего не скрывай.

Я вздыхаю. Дрикс берет меня за руки и тянет к себе так, что я останавливаюсь у него между ногами. В его темных глазах, когда он смотрит на меня, такая озабоченность, что я едва не разливаюсь лужицей. Напряжение уходит из тела.

– Поговори со мной.

Я бы поговорила, но во рту пересохло, да и слова кажутся какими-то глупыми. Мы много раз оставались наедине в номерах отелей, но никогда у меня не было ощущения такой неадекватности, как здесь и сейчас. Однако Дрикс сказал, что любит меня, а если так, то чего он ждет в связи с этим заявлением?

– Можно и спуститься. – Он начинает подниматься, и я вспыхиваю, потому что не этого хочу.

– Я не хочу секса, – вырывается само собой, и Дрикс застывает в некоем странном, промежуточном состоянии и с таким растерянным выражением на лице, что мне приходится прикусить губу, чтобы не засмеяться.

Он падает на матрас и подушечками больших пальцев гладит мои запястья.

– Это из-за того, что ты увидела, как Эксл дал мне презерватив?

Я закашливаюсь, как будто поперхнулась, и бью себя ладонью по груди, чтобы остановить вырывающиеся из горла непонятные звуки.

– Он дал тебе что?

Дрикс достает из заднего кармана оранжевый пакетик, и лицо его горит так, что на нем можно поджарить яичницу. Он бросает пакетик на комод.

– Не стану врать, в своих фантазиях я захожу порой слишком далеко.

Теперь уже пламенеют мои щеки. Я сижу с опущенной головой, глядя на его руку и не отрывая глаз от пола, потому что пол неживой, и ему наплевать, что мои мысли и чувства в полном раздрае.


– Но как бы меня ни тянуло к тебе, как бы я ни хотел полежать с тобой рядом и…

С усилием сглатываю, потому что все это звучит слишком хорошо и пугающе одновременно.

– Я не хочу заниматься с тобой любовью.

Я вскидываю голову, заглядываю ему в глаза, а моя глупая половина уже задается вопросом, а не пора ли мне обидеться.

– Почему?

– Если пообещаю не кусаться, посидишь со мной, пока расскажу?

Дрикс тянет меня за руку, я уступаю, и он, подтянувшись, садится и прислоняется спиной к стене. У меня есть два варианта: сесть у него между ног или сесть рядом. В доли секунды взвешиваю миллионы «за» и «против», а потом отбрасываю все и, забравшись на кровать, опираюсь спиной о его грудь.

Дрикс обнимает меня обеими руками, и эти сильные, твердые, как сталь, руки и есть самое лучшее из всех известных мне одеял. Он целует меня в висок и привлекает к себе, так что расстояния между нами уже нет. Легонько сжимает мочку моего уха зубами, и все мое тело словно вырывается из спячки, а кожа звенит.

– Ты же обещал, что не будешь кусаться, – шепчу я.

– Мне остановиться?

– Нет. – Именно этого я и хочу. Только этого – он и я вместе.

– Так ты еще хочешь знать?

Теперь, когда страх рассеялся, вопрос уже не кажется важным, но мне нравится слушать Дрикса, особенно когда ему хочется поговорить обо мне.

– Только если ты не против рассказать.

– Не против. Ты, может быть, одна такая, кто видит во мне что-то стоящее, даже если оно ужасное.

– Нет в тебе ничего ужасного, – уверяю я. – Рассказывай.





Хендрикс




Если бы это было правдой. Сколько ужасного, отвратительного я сделал в жизни. Тяжелый, давящий на плечи багаж, с которым я не разлучался ни днем ни ночью.

Элль прислоняется ко мне и кладет руки на мои, как будто именно там для них самое подходящее место. Меня это вполне устраивает. Ее мягкое и упругое тело в моих руках, ее сладкий аромат кружит мне голову. Даже в лесу, даже в те ночи, когда душа замирает и делает вдох, я не знал, не находил покоя, но это нечто большее. Это рай.

– Моему отцу было восемнадцать, когда родился Эксл. Маме Эксла тоже было восемнадцать. Никто его не хотел, но тем не менее он появился на свет. Они поженились, прожили вместе два года, развелись и долго спорили из-за того, кому заботиться о нем. Потом, поскольку совершать ошибки в духе моего отца, он подцепил после концерта девчонку, и они слепили меня. Не зная даже имени друг друга. Сомневаюсь, что кто-то из них был трезв.

Именно это чаще всего слышат дети, которых называют «цветами любви», когда спрашивают у родителей, как они встретились.

Через семь месяцев выскочил я. Поскольку у моей мамы были кое-какие личные проблемы и, в частности, несколько предупреждений за «вождение под воздействием», основным опекуном назначили отца. Впрочем, неофициально родители договорились сами. Когда наступала ее очередь, моя мать присматривала за Экслом и мной, а когда приходил черед отца, обо мне заботился старший брат.

Между тем мой отец сошелся с мамой Холидей, у нас появилась сестричка, и в конце концов к делу подключилась бабушка Холидей. Она была уже слишком стара, чтобы контролировать нас всех, зато учила читать музыку, и с ней мы всегда были сыты.

Элль проводит пальцами по моей руке, будто может помочь залечить зияющие, кровоточащие раны на моей душе.

– Семь месяцев?

– Да, я родился недоношенным. На двадцать девятой неделе. Два месяца пролежал в отделении интенсивной терапии для новорожденных и недоношенных. – Набираюсь сил, чтобы сказать Элль правду: – У меня обнаружили врожденную предрасположенность к зависимостям.

Элль тихонько вздыхает и садится. Я сдвигаюсь, чтобы не мешать ей подняться, но она поворачивается и смотрит мне в глаза. Такое сочувствие, такая забота, такая нежность в ее взгляде.

– Мне очень жаль.

– Ты здесь ни при чем.

– Ни при чем, но кто-то же виноват.

Моя мать никогда не считала себя виноватой. И отец тоже. Может быть, поэтому слова Элль цепляют так глубоко. Бьюсь затылком в стену, но она протягивает руку, и ее ладонь становится барьером. Элль наклоняется и целует меня в щеку. Раз, другой, третий, с каждым разом приближаясь к моим губам.

– Так ты с самого начала был бойцом.

Боец с самого начала?

– Можно и так сказать.