Скажи, что будешь помнить

– Ты говоришь, что я не обязан делать все, о чем меня просят, но твой отец спас мне жизнь, – объясняю я. – Слушать, принимать во внимание, делать то, что скажет он, лучше, чем принимать решения самому.

– Поэтому мы и выбрали Хендрикса для участия в программе, и поэтому он будет представлять программу в следующем году. – В комнату входит Шон Джонсон. – Парень толковый и схватывает все на лету.

Шон одет в рубашку поло, бежевые брюки и выглядит так, как, в моем представлении, и полагается выглядеть богатому политику. Аккуратная прическа, отбеленная улыбка и ровные зубы. Я уже встречался с ним несколько раз до отправки в центр содержания несовершеннолетних нарушителей, но был тогда в таком состоянии, что воспринимал его скорее как кошмар, чем как реального человека.

– Слушай Хендрикса, Элль. Можешь кое-чему у него поучиться. – Шон подходит к столу и смотрит на девушку. – Совет, который дают тебе родители, не наказание, а помощь. Не хочешь принимать его от меня, прими от него. Тебе уже пора начать слушать.





Эллисон




Не просто слушать. Шон хочет, чтобы я подчинялась. Они все этого хотят. Я уже начинаю сомневаться в собственном здравомыслии, потому что каждый встречный говорит, чтобы я слушала и делала то, что скажут. Может быть, они и правы, и если так, то какой же следует вывод относительно той моей половины, которая протестующее кричит, когда я соглашаюсь?

Шаги в передней… голоса… Встреча закончилась, Шон здесь, а значит, пришло время узнать свою судьбу. Звонкий мамин смех, и вот уже они с папой входят в кухню. Что-то привело маму в чудесное расположение духа, и я не знаю, к добру это или нет. Или я так ее расстроила, что она тронулась рассудком?

Не тратя время на любезности, мои родители присоединяются к нам. В свободных потертых джинсах и со свисающей с ремня цепью от бумажника, Дрикс выделяется на общем фоне. Наверное, поэтому он отступает на шаг, как будто хочет слиться со стеной.

– Спасибо, что пришел, – говорит папа с приветливой улыбкой. Дрикс молча кивает. Я его понимаю, потому что и сама, определяя линию защиты, предпочитаю молчание. – Извини, что заставили ждать, но нам нужно было закончить кое-какие дела, прежде чем разговаривать с тобой и Элль.

Шон разворачивает газету и показывает нам первую страницу. Я собираюсь ущипнуть себя, но это и впрямь не сон, а заголовок не кошмар. По крайней мере, я так думаю. И в нем одно только слово: ГЕРОЙ.

Под заголовком фотография: мой отец и Дрикс смотрят друг на друга и обмениваются рукопожатием. На второй фотографии мы с Дриксом. Я смотрю на него снизу вверх, и он смотрит на меня сверху вниз. Мы на ярмарке – и оба улыбаемся.

– Поздравляю, – говорит Шон, и я не понимаю, к кому он обращается. – Вы теперь знаменитости.



ГЕРОЙ

«USA Today Network»

Джексон Дженнер,

«The Lexington Tribune»

Предложенная губернатором Кентукки Монро программа «Второй шанс» была тепло встречена вчера как ее сторонниками, так и критиками, приветствовавшими одного из первых ее участников.

Хендрикс Пейдж Пирс, уроженец Лексингтона, признанный в прошлом году виновным в совершении преступления, провел последний год, получая помощь в рамках программы «Второй шанс». Первые семь месяцев он проходил курс интенсивной терапии и занимался по образовательной программе, находясь в центре временного содержания несовершеннолетних правонарушителей, последние три месяца был участником проекта «Раздвинь границы», разработанного специально для участников «Второго шанса».

Вчера Пирс доказал штату Кентукки и всей стране, что второй шанс возможен и люди способны меняться. Год назад, будучи на свободе, Пирс совершил тяжкое преступление, и вот теперь, всего лишь через неделю после освобождения, он проявил себя настоящим героем, защитив от двух хулиганов дочь губернатора, Эллисон Монро, находившуюся на ярмарке в Мэй Фест.

Уже после пресс-конференции многочисленные свидетели представили видео, сделанные с помощью сотовых телефонов, на которых видно, как двое молодых людей преследуют дочь губернатора, которая старается убежать от них.

Пирс, прежде не знакомый с Эллисон Монро, подошел к ней и защитил от преследователей, не прибегая к насилию. Полиция ведет сейчас поиски двух мужчин, чтобы предъявить им обвинение в харассменте.

(продолжение на стр. 2)





Эллисон




– Работа есть у всех, – говорю я. – Так случилось, что эта – моя.

Мои ноги свисают с причала, и большой палец едва касается воды. В последнее время стояла засуха, и пруд заметно обмелел. Охладить ноги, окунув их до лодыжек в воду, сегодня не получится, не мой день. После пресс-конференции прошла целая неделя, родители смягчились, и я решила, что пришло время попросить у них разрешения навестить Генри. Они, разумеется, согласились, и я даже почувствовала себя глупо оттого, что слишком долго ждала.

Генри сидит рядом и возит полотенцем по своим темно-русым, коротко подстриженным волосам. Он в воде уже побывал, а я нет. Мысли мои слишком сложны, чтобы позволить им намокнуть, слишком тяжелы, чтобы пускаться в плавание, а еще я боюсь – хотя и не могу объяснить почему – утонуть.

– В том-то и дело, Элль. – Генри вытирает украшенные вытатуированными черепами бицепсы. Мой отец эти татуировки терпеть не может. – Большинство семнадцатилетних жарят бургеры, расставляют товары на полках или продают мороженое. Спрашивают, полить ли сверху или нужны ли чипсы к заказу. Они не стригут денежки с богатеньких взрослых мужчин и не позируют для журнальчиков.

Я в двух часах езды от нашего дома в Лексингтоне, на бабушкиной ферме, и могу никуда не спешить. Генри здесь, но сколько продлится отпуск, сам не знает. Таковы армейские порядки: сегодня ты здесь, а завтра уже там. Пока Генри возвращается, пока работа приносит ему радость, я не имею ничего против его выбора, который мои родители считают неудачным.

– Не преувеличиваешь? – Я толкаю его мокрую руку своей сухой. Он отвечает, и капли падают на мои светло-коричневые шорты и темно-зеленую кружевную майку. – Тебя послушать, так я занимаюсь чем-то неприличным.


Ветер шелестит листьями на обступивших пруд деревьях, и кажется – это миллионная аудитория аплодирует моему остроумному ответу.

Мне нравится здесь. Это одно из тех уединенных местечек, которые мне по душе. Я люблю могучие, раскидистые дубы, старый деревянный причал и еще более старый деревянный дом, крошечный и разбитый, на вершине холма. Папина семья владеет этим домом и землей с 1770-х. Монро укоренились в Кентукки так крепко, что нет спины, которая могла бы нас сдвинуть.

– Постыдное. – Генри вешает полотенце на голое плечо, и мне бросается в глаза, как сильно он похож на моего отца. Темные волосы, темные глаза, точеный подбородок и резкие черты. На таких, как он, невольно обращаешь внимание, к ним невольно испытываешь уважение, едва они только входят в комнату. – Думаю, постыдное – хорошее слово, когда ты ненавидишь то, что делаешь.

– Ненавидеть – крепкое слово.

– Так ты передумала и тебе уже нравится то, чем занимаешься? Тебе нравится быть королевой на благотворительном балу?

Нет, но…

– Я действительно получаю очень приличное пособие, а еще папа купил мне машину. Родители предложили поработать во время предвыборной кампании, ездить на собрания, представлять программу. Что-то вроде подработки.

– Но это не меняет того факта, что тебе это не нравится.

– Есть такое чувство, что раздавать «Хеппи милз» мне тоже вряд ли понравится, как и вытирать измазанные кетчупом столы. И последнее, там платят только минималку.

Генри согласно кивает, но он хуже собаки с костью.

– Однако каждый раз, позируя для камеры, ты отрываешь кусочек от своего сердца.

То, что он говорит, правда. В предвыборной кампании и благотворительной деятельности я помогаю отцу последние два года. Ничего особенного – улыбаюсь, киваю, веду вежливые, бессмысленные разговоры и позирую для репортеров.

Для подготовки к исполнению этих функций мама и ее стилисты переделали меня, обыкновенную, в такую девушку, ради фотографии с которой люди становились бы в очередь.

Перемениться, стать кем-то, кем ты не являешься, дело непростое, и, глядя в зеркало, я порой чувствую себя так, словно падаю через стекло туда, к другой стороне меня самой, той, которой не должно существовать.

Дома, в своей комнате, я – это очки, джинсы и собранные в хвостик волосы. Вне комнаты я разодета по последней моде и живу в режиме полного контакта и открытого доступа, и посторонние люди испытывают потребность рассказать мне о вещах столь пикантных, что не закатить глаза бывает физически невозможно. Они говорят, что волосы у меня – золотые нити, глаза – синее океана, а красота столь необычна, что даже взрослые мужчины задерживают взгляд дольше, чем считается приличным.

Люди смотрят на меня, но не видят.

– Помогать в предвыборной кампании не так уж и плохо. – Нет, честно. – Иногда даже круто. Многие ли мои сверстники могут сказать, что помогают изменить мир? К тому же это всего лишь еще на год. Мама и папа пообещали, что отпустят меня сразу после окончания школы, чтобы я полностью сосредоточилась на колледже, за который они будут платить.

Родители у меня не какие-то богачи, у которых денег куры не клюют, но до избрания губернатором у отца была доходная медицинская практика, и ему удалось отложить денег на мое образование. Генри на учебу тоже откладывали, но он бросил школу через неделю после возвращения в Гарвард.

Потом Генри разругался с моим отцом. Ссора вышла такая шумная, что маме пришлось увести меня из дома. Вернувшись, мы обнаружили, что Генри исчез. В следующий раз он появился через три месяца, когда уже записался в армию.

Такими сердитыми я родителей не видела. Мама плакала, папа ни с кем не разговаривал, а когда наконец отошел, то пробурчал как-то невнятно, что Генри умнейший парень, но сам же и растоптал свое будущее. Родители сильно переживали, ругались, я плакала, а потом закрылась у себя в комнате.

Генри тогда исполнился двадцать один, мне – пятнадцать, но иногда кажется, что все случилось как будто вчера. Столько лет прошло, но отношения между родителями и Генри до сих пор натянутые, а я выступаю в роли семейного миротворца.

– Ладно, – говорит он. – Работать в предвыборной кампании это все равно что продавать фастфуд, случайный заработок, но как ты назовешь работу с благотворителями?

Я улыбаюсь, и горечи в моей улыбке всего-то процентов десять.

– Это называется работать на семейный бизнес.

Генри поворачивает голову и смотрит на меня.

– Вон оно что!

Иногда он бывает таким занудой.

– Если бы папа владел рестораном, а я была бы официанткой, ты бы то же самое говорил?

– У твоего отца нет ресторана.

– Ладно. А если бы я помогала, когда он вел медицинскую практику?

– Никакую практику он сейчас не ведет, а передал управление ею, пока занимает губернаторское кресло, надежным людям. Так что, если бы ты действительно помогала отцу развивать его практику, я бы сам тебе давал по сто долларов.

– Врунишка.

Он протягивает руку, как будто клянется на Библии.

– Тебе не нравится, что я работаю на папу.

– Нет, мне не нравится, что ты собираешь для него деньги и участвуешь в его кампании. Если ему нравится заниматься политикой, быть политиком, это его выбор, но ему не следовало втягивать в это дело тебя.

Вздыхаю, потому что терпеть не могу этот снова и снова повторяющийся разговор, эту бессмысленную трату времени, когда мы так редко видимся. Родители Генри умерли, когда Генри исполнилось десять, и мой отец взял его к нам и растил как собственного сына. Генри – мой кузен, но я люблю его как брата, и он тоже любит меня.

– Мне уже надоело объяснять. Это – семейный бизнес. У папы нет денег для финансирования собственной кампании, а значит, нам нужны спонсоры. Просить деньги лучше получается у меня.

– Если все так, то работай за комиссионные с продаж. У одного моего друга есть автомобильная стоянка…