Система

* * *


Я ждала дальше чего-то совсем ужасного, но все пошло на удивление просто и буднично. Меня определили в огромное помещение без окон, напоминающее ангар, – нечто вроде гигантской больничной палаты, где в шесть рядов стояли койки. Нас здесь было, наверное, человек сто. Я видела нечто подобное только в институте, на лекциях по истории – что-то рассказывали про мировую войну, показывали старинные фотографии, на которых много раненых, все лежат почему-то в одном большом зале, а ухаживают за ними, в том числе, представители аристократических семей.

Наш «ангар» был похож на фотографии тех времен, только аристократов тут не было и лежали не раненые солдаты, а тяжелобольные женщины. С такими же, как у меня, легочными заболеваниями: кашель, хрипы, сипенье ингаляторов и харканье слышались непрерывно.

Коммунальные удобства обеспечивали четыре общих туалета и несколько душевых кабин. На улицу нас не выпускали. Впрочем, среди нас, кажется, и не было пациенток, способных выйти на улицу на своих ногах.

Мне выделили одну из коек третьего ряда. Капельница у изголовья, тумбочка и ночной горшок, который здесь почему-то называли уткой, – вот все, что предложила мне зона Е.



Трижды в день нас обходили медсестры. Приносили таблетки, делали уколы, ставили капельницы. Кормили скудно и как-то странно: к кашам, макаронам и жидким супам обязательно в отдельной миске приносили какую-то серую бурду. По консистенции эта штука была похожа на пудинг. О вкусе тут вообще нечего было говорить, его не было.

Медсестры внимательно следили за тем, чтобы бурда была съедена до последней капли: если мы оставляли немного на дне тарелки, они сердились и заставляли доедать, прибегая к самым грубым выражениям. Потом мне кто-то объяснил, что серая жижа была знаменитой биодобавкой от Фонда Тео Буклийе – в рамках программы помощи больным в зоне Е.

Дух в ангаре стоял совершенно невыносимый, запах лекарств не мог перебить вонь от мочи, рвоты и экскрементов. Общий гул лазарета изредка перекрывали особо интенсивные крики. К тем, кто шумел громче и дольше остальных, подходили медсестры.



Койку справа занимала женщина по имени Людмила, она была как раз из шумных. Чувствовала она себя совсем плохо, периодически начинала сереть лицом и задыхаться, судорожно кашлять и жать кнопку вызова медсестры. Лениво подходил персонал, Люду откачивали, и она снова начинала стонать, плакать и жаловаться. Соседка слева посылала Люду куда подальше, поэтому она, в основном, рассказывала свои истории мне.



Ее привезли сюда за день до меня из зоны С, из какого-то сибирского городка, где она родилась и прожила всю жизнь. Что именно с ней случилось и почему обвалился рейтинг, я из ее путаных рассказов так толком и не поняла. Она винила соседку по блоку в Свободном доме, которая написала кляузу в районный эмиссариат… Или даже не написала, а устно нажаловалась… В общем, коварство соседки, по мнению Люды, не имело границ, зато имело самые печальные для самой Люды последствия. Кажется, соседка таким образом выиграла один дополнительный метр площади.

Интересно, что в теперешнем своем состоянии Люда Зай – да, такая была у нее фамилия – не винила Систему. Виновата была соседка, ну и немного она сама, потому что «раньше надо было эту суку раскусить. Ну ничего, сейчас меня подлечат, я буду много работать, поправлю рейтинг, вернусь в блок и наваляю этой стерве». В зоне С у Люды остался муж. Бывший, понятное дело. Совершенно непонятно было, как она представляла себе свое возвращение. Ей почему-то в голову не приходило, что она не вернется.

Я рассказала ей про свои беды. Люда смотрела на меня с любопытством и немножко, как мне показалось, со злорадством. Ага, богатая сволочь из хорошей зоны, полежи тут с нами тоже. Но, возможно, это мне только казалось.

Она расспрашивала про мое житье-бытье в зоне В, слушала с азартом. Я рассказывала про органические продукты. Про биобижутерию. Про программы продления жизни (конечно, сама-то я ни в одной не участвовала, знала только по слухам, но Люду эта информация очень интересовала). Про воскресные поездки с Тимом в зону А. Про ребенка, которого мы могли бы завести, если бы я поправила рейтинг…

Детский вопрос чрезвычайно тревожил нас обеих, и мы посвятили ему не один ночной час. В зоне, откуда привезли Люду, ребенка можно было завести только в рамках какой-либо благотворительной программы. Например, можно было выиграть грант на ребенка. В старших классах Свободных школ проводились олимпиады «Идеальная мать». Девочки-победительницы олимпиад получали сертификат на право стать матерью с погашением в течение трех лет.

Люда ни разу не смогла победить ни в одном из таких конкурсов. Более или менее свободно в Системе размножалась только зона А и выше. Нижние классы могли рожать только в пределах строгой квоты, которая реализовывалась через олимпиады и розыгрыши грантов.

Мне всегда было интересно, почему в нижних зонах нет проблем с неучтенными детьми. Почему нет фактов неповиновения, нелегальных родов и тому подобного. Простушка-Люда объяснила мне это не хуже Системника, в зоне С об этом, оказывается, знал каждый второй.

Биочасы контролировали в том числе и рождаемость. Через микроиглы в браслете биочасов в кровь женщины строго по расписанию поступали противозачаточные средства. Гормоны, подавляющие овуляцию. Конечно же, это делалось в строгом соответствии со Всеобщей Конституцией и в рамках межправительственной программы «Женское здоровье». А может, то же самое делалось и со мной? Конечно, мы с Тимом не собирались нарушать закон, но вдруг Система перестраховывалась? Длинный перечень «Свода Системных прав и законов» был в любой момент доступен в Универсуме, но я, как и все нормальные люди, естественно, целиком его не читала.



Биочасов у нас с Людой теперь не было. На тумбочке у каждой из нас лежал так называемый пейджер – странная плоская прямоугольная штука размером с пол-ладони. От этого устройства к установленной у моего изголовья капельнице тянулись тоненькие провода. Пейджер показывал мой Единый идентификационный код, рейтинг и остаток на счете. После манипуляций с банком у меня оставалось двести криптов, у Люды – два. Еще на пейджере были две опции: «вызов эмиссара» (я удивилась, что в зоне Е вообще есть эмиссары) и «вызов медицинской помощи». Универсум доступен не был. Теоретически мы могли при помощи пейджера связаться с родственниками по их Единым идентификационным кодам. Но мы не понимали, как это сделать. Совершенно не было сил в этом разбираться. Да и желания, если честно.



Однажды Люда разбудила меня ночью. Пейджер показывал начало четвертого.

– Ларусь, – позвала она слабым голосом. – Мне странно как-то.

Накануне она совсем измучила и меня, и персонал. Четыре острых приступа и одна потеря сознания, я уж было думала, что ей крышка. Медсестры бегали взад и вперед, один раз даже приносили дефибриллятор. То и дело поглядывали на Людин пейджер. Мне это не нравилось. Из полезной для них информации там был только ее рейтинг. Ее последняя единица. Как и у меня.

Люда весь день капризничала, отказывалась есть, наотрез отказалась даже от жижи имени Теодора Буклийе-Ружа. Медсестра начала настаивать, но Зайка подняла визг, стон и вой, потом у нее снова начались судороги, и тарелки остались полными. Я была очень голодной, мне катастрофически не хватало их скудной кормежки, но попросить Людину порцию мне было стыдно.

Дородная соседка слева от Люды, видимо, думала так же. Или ее просто опять тошнило. В общем, Людин обед и ужин вернулись на кухню нетронутыми.



– Ларусь, подойди ко мне…

Я поднялась и, преодолевая головокружение, в сотый раз за день пошла к ее кровати. Села рядом.

– Что, Людок?

– Ларусь, я что подумала… А если я не смогу вернуться к себе в блок?..

Уфф, дошло до жирафа. Вот что мне ей на это сказать?

– С чего ты это взяла?..

Кроме как врать, мне больше ничего не оставалось.

– Я просто задумалась… Я такая слабая. Чувствую себя совсем плохо… А ведь чтобы улучшить рейтинг, надо много работать! А как я буду работать?


Я молчала.

– Лар…

– Что?

– А если я умру?..

По ночам свет приглушали, но не гасили до конца, потолок светился серо-голубыми зигзагами светодиодных кабелей. Людино лицо на подушке тоже было серо-голубым. Как же душно в лазарете, что угодно отдала бы за глоток свежего воздуха.

– Не умрешь.

– Ты точно знаешь?

– Точно.

Так мы разговаривали до утра. Время от времени Люда хватала меня за руку и переспрашивала: «Ты точно знаешь, что я не умру? Откуда ты знаешь? Уверена?» Я несла в ответ какую-то успокоительную чушь. Под утро она задремала. Я по-прежнему сидела на ее кровати. Ее изможденное, уставшее лицо разглаживалось, грудь вздымалась мерно и спокойно, она даже один раз улыбнулась. Возможно, она увидела во сне, как триумфально возвращается в свой блок назло соседке…

Мой взгляд случайно упал на Людин пейджер. Он показывал ноль баллов. Большой круглый ноль. Я вздрогнула от неожиданности и посмотрела на Люду. Она глубоко вздохнула, вся вдруг как-то распрямилась и замерла.

Вскоре прибежала медсестра и накрыла ее простыней, целиком, с головой. Потом пришли два медбрата, переложили мою новую подругу на носилки и понесли ногами вперед. Я слышала, как один скомандовал другому: «Тело в утиль, а сам – дежурить!»



Людина койка пустовала недолго, вскоре ее заселила новая соседка, совершенно рыжая, в школе мы таких называли «Огонек». Она нервничала, крутилась и пыталась со мной разговаривать, но я поворачивалась на бок и молчала.

После Людиной смерти у меня развилась болезненная зависимость от пейджера. Каждую минуту я проверяла, на месте ли моя последняя единица. Иногда часами смотрела на нее и с ужасом ждала, что она через секунду превратится в ноль. Думала, сколько секунд будет отделять меня от смерти после того, как я увижу проклятый ноль. Проваливалась в дрему и просыпалась со страхом: уже ноль или еще нет?! Тренды пейджер не показывал, поэтому ориентироваться больше мне было не на что. Цифра «1» была единственным волоском, на котором висела моя жизнь.

Дородную соседку слева вскоре вынесли ногами вперед, так же как и Люду. Медбратья ругались: «Тяжелая, стерва». Потом унесли рыжую, сопровождая шуточками о том, везде ли у нее рыжие волосы или только на голове. Я старалась не думать. Я вообще впала в какое-то оцепенение.

Существует некий предел, после которого в человеке притупляются все чувства. Даже страх смерти. Я перестала смотреть на пейджер. Я была уже настолько измучена и физически, и морально, что мне стало все равно. Умру ли я. Буду ли жить дальше в зоне Е.

Единственное, о чем я думала, – это о еде. Есть хотелось невыносимо, и есть было нечего.



Не знаю, сколько времени я провела в лазарете. Может месяц. Может год. Таблетки, уколы, капельницы, взгляд медсестры на пейджер. Блевотина имени Буклийе, капельницы, таблетки. Медбратья с носилками, проходящие мимо. Внимательные глаза медсестры. Жидкий суп без мяса. Голод. Дни слились в одну нескончаемую тошнотворную череду.

А потом пришел Серега.



– Эй ты, – услышала я однажды голос откуда-то сверху.

Я разлепила опухшие веки. Он стоял у постели, смотрел на меня и лыбился. (Я намеренно употребляю это слово, глагол «улыбаться» в зоне Е не использовался ни при каких обстоятельствах.)

– Гляди-ка, не сдохла.

– Привет, чмо, – ответила ему я хрипло от долгого молчания. Освоила-таки этикет нижних зон.

Серый заржал от удовольствия.

– Крепкая, стерва, – одобрительно сказал он, садясь в ногах кровати. – Я еще тогда корешу сказал, эта стерва, если не сдохнет, всех тут порвет. Ей-ей, так и сказал.

Я прокряхтела в ответ на это что-то невразумительное.

– Как ты?

– Хреново, – сказала я искренне. – Жрать хочется, сил нет.

– Аааа, – сказал Серега, – это я предвидел.

Он воровато оглянулся, полез за пазуху и достал кусок хлеба и плитку шоколада.

– Держи, – сказал он торопливо, – и спрячь под подушку побыстрей.

– Какое прячь, я лучше это съем!..

– Прячь, говорю, дурында, не спорь! Ночью сожрешь. Если поймают, нам с тобой кердык.

Он красноречиво провел большим пальцем по шее – от уха до уха, его глаза смеялись.

– Да мне пофиг на это.

Дрожащими руками я разорвала пленку и жадно откусила большой кусок хлеба. Потом взялась за шоколад. Хлеб был серый и не первой свежести, а шоколад покрылся белой коростой, но ничего вкуснее я не ела за всю свою тридцатилетнюю жизнь. Покосилась на соседок. Те неподвижно белели тушами на своих койках.