Сияние

(«Кто вручает эту женщину?» Отец стоял в лучшем костюме – не бог весть каком, конечно, он работал коммивояжером, развозящим партии консервированных товаров, и уже тогда начинал разоряться, – усталое лицо казалось таким старым, таким бледным: «Я вручаю»).

Даже после несчастного случая – если это можно было назвать несчастным случаем – Венди была не в состоянии посмотреть правде в глаза, признать, что замужество оказалось с изъяном. Она ждала, молча надеясь, что случится чудо и Джек осознает происходящее не только с ним, но и с ней. Но он и не думал притормозить. Рюмочка перед уходом в академию, два или три стакана пива за ленчем в «Стовингтон-хаус». Три или четыре бокала мартини за обедом. Пять или шесть, когда Джек проверял работы и выставлял оценки. В выходные дни бывало хуже. В те вечера, что он проводил вне дома с Элом Шокли – еще хуже. Она и представить себе не могла, что физически здоровому человеку жизнь может причинять такую боль. Боль она ощущала постоянно. Насколько в этом была виновата она сама? Этот вопрос преследовал Венди. Она чувствовала себя своей матерью. Отцом. Иногда, когда Венди чувствовала себя самой собой, она недоумевала, что с ними станет. Она не сомневалась, что мать возьмет ее в дом, а через год, в течение которого Венди будет наблюдать, как Дэнни заново перепеленывают, готовят ему новую еду или заново кормят, в течение которого она будет приходить домой и обнаруживать, что у него другая одежка или подстрижены волосы, а книжки, которые мать сочла неподходящими, отправились на забитый хламом чердак... через полгода такой жизни у нее будет полный нервный срыв. А мать успокаивающе похлопает ее по руке и скажет: ХОТЬ ТЫ И НЕ ВИНОВАТА, ВИНИТЬ БОЛЬШЕ НЕКОГО. КОГДА ТЫ ВСТАЛА МЕЖДУ ОТЦОМ И МНОЙ, ТЫ ПОКАЗАЛА СВОЮ НАТУРУ. ТЫ ВСЕГДА БЫЛА УПРЯМОЙ.

МОЙ ОТЕЦ, ОТЕЦ ДЭННИ. МОЙ, ЕГО.

(КТО ВРУЧАЕТ ЭТУ ЖЕНЩИНУ? Я ВРУЧАЮ. Он умер от сердечного приступа полгода спустя)

Той ночью она почти до самого прихода Джека, до утра, пролежала без сна, думая, принимая решение.

Развод необходим, сказала она себе. Мать и отец тут ни при чем. Так же, как чувство вины Венди относительно их брака и ощущение собственной неадекватности. Если она собиралась хоть что-то спасти от своего раннего повзросления, то ради Дэнни, ради нее самой развод был необходим. Надпись на стене была жестокой, но ясной. Ее муж – пьяница. Теперь, когда он так сильно пьет и ему так плохо пишется, он не в состоянии контролировать свой скверный характер. Случайно или не случайно, но он сломал Дэнни руку. Он вот-вот потеряет работу, если не в этом году, так в следующем. Венди уже заметила обращенные к ней сочувствующие взгляды жен других преподавателей. Она сказала себе, что, пока могла, держалась за это черт знает что – свою семейную жизнь. Теперь с ней придется покончить. У Джека останется полное право заходить в гости, а его поддержка нужна будет Венди только пока она что-нибудь не подыщет и сама не встанет на ноги. А это придется сделать очень быстро, поскольку кто знает, как долго Джек будет в состоянии выплачивать алименты. Она постарается сделать развод как можно менее мучительным. Но покончить с этим следует.

Размышляя подобным образом, Венди провалилась в неглубокий, не дающий отдыха сон, преследуемая лицами матери и отца. «ДА ТЫ ПРОСТО РАЗВАЛИВАЕШЬ ДОМ, ВОТ И ВСЕ, – сказала мать. КТО ВРУЧАЕТ ЭТУ ЖЕНЩИНУ? – сказал священник. Я ВРУЧАЮ, – сказал отец.» Но ярким солнечным утром она чувствовала то же самое. Она стояла спиной к Джеку, по самые запястья погрузив руки в теплую раковину с посудой, и начала с неприятного.

– Хочу поговорить с тобой о том, что может оказаться лучше для нас с Дэнни. Может, и для тебя тоже. Наверное, нам надо было поговорить об этом раньше.

И тут он сказал странную вещь. Она ожидала гнева, ожидала, что возбудит в нем ожесточение, услышит обвинения. Она ждала сумасшедшего рывка к бару. Только не этого мягкого, почти лишенного выражения ответа – это было так на него не похоже. Словно Джек, с которым она прожила шесть лет, прошлой ночью не вернулся, а его место занял какой-то нездешний двойник, которого она знать не знала и которому вряд ли смогла бы когда-нибудь доверять полностью.

– Сделаешь для меня кое-что? Одно одолжение?

– Какое? – Пришлось строго следить, чтобы голос не дрожал.

– Давай поговорим об этом через неделю. Если у тебя еще будет желание.

И она согласилась. Они тогда так и не высказались. Всю ту неделю он больше обычного виделся с Элом Шокли, но возвращался домой рано и спиртным от него не пахло. Венди внушала себе, что чувствует запах перегара, но знала, что это не так. Прошла еще неделя. И еще.

Вопрос о разводе без голосования вернулся на пересмотр.

Что произошло? Она не переставала удивляться и по-прежнему не имела об этом ни малейшего представления. Тема была для них табу. Джек напоминал человека, который заглянул за угол и неожиданно увидел поджидающего его монстра, припавшего к земле среди высохших костей прежних жертв, готовящегося прыгнуть. В баре по-прежнему имелось спиртное, но он к нему не притрагивался. Венди тысячу раз решала выкинуть бутылки, но в конце концов всегда отказывалась от этой мысли, словно поступок нарушил бы какие-то непонятные чары.

Да еще приходилось считаться с Дэнни.

Если она чувствовала, что мужа совершенно не знает, то перед сыном испытывала благоговейный страх – благоговейный страх в буквальном смысле, какой-то неопределенный суеверный ужас.

В легкой дреме Венди представился миг его появления на свет. Она снова лежала на родильном столе, обливаясь потом, волосы слиплись прядями, ноги при потугах выворачивались наружу,

(небольшой кайф от наркоза, который ей давали маленькими порциями. Один раз она пробормотала, что кажется себе как бы приглашением к групповому изнасилованию, а акушерка – стреляный воробей, принявшая столько родов, что этими детьми можно заселить университет, – решила, что это страшно смешно)

врач стоял между ногами, акушерка – сбоку, она готовила инструменты и напевала себе под нос. Через все уменьшающиеся интервалы повторялась острая боль, как будто в Венди втыкали осколки стекла, несколько раз, как ни стыдно ей было, она вскрикнула.

Потом доктор довольно сурово сообщил ей, что она должна ТУЖИТЬСЯ, и она натужилась, а потом ощутила, как из нее что-то вытаскивают. Ощущение было отчетливым, определенным, ей никогда не забыть его – что-то в_ы_т_а_щ_и_л_и_. А потом врач поднял ее сына за ножки (увидев крошечный член Венди сразу поняла: мальчик), но, когда доктор взялся за наркозную маску, она заметила кое-что еще – такое страшное, что нашла силы закричать, хотя думала, что выкричалась до конца.

У НЕГО НЕТ ЛИЦА!

Но лицо, конечно же, было, милое личико ее Дэнни, а окутавшая его при рождении оболочка плода теперь покоилась в маленьком сосуде – Венди хранила ее, чуть ли не стыдясь этого. Она не верила старым приметам, но все равно сохранила «сорочку». Бабью болтовню Венди не одобряла, но мальчик с самого начала был необыкновенным. Она не верила в шестое чувство, но...

«Папа попал в аварию? Мне приснилось, что папа попал в аварию».

Ч_т_о_-_т_о_ изменило Джека. Венди не верила, что дело только в ее готовности разводиться. Тогда, под утро, пока она беспокойно спала, что-то произошло. Эл Шокли сказал, что не случилось ничего, совсем ничего, но отвел глаза, а если верить школьным сплетням, Эл тоже бросил пить.

ПАПА ПОПАЛ В АВАРИЮ.

Случайное столкновение с судьбой, может быть, конечно, ничего более определенного. Газеты, которые вышли на утро и на следующий день, она прочла внимательнее обычного, но не нашла ничего, что можно было бы связать с Джеком. Господи помилуй, она выискивала аварию с наездом, скандал в баре, который закончился серьезными повреждениями или... кто знает? И кому это надо знать? Но полиция так и не объявилась – ни чтобы задать вопросы, ни с ордером на взятие соскобов краски с бампера фольксвагена. Ничего. Вот только муж полностью изменился, да сын, проснувшись, сонным голосом спросил:

ПАПА ПОПАЛ В АВАРИЮ? МНЕ ПРИСНИЛОСЬ...

Она не признавалась себе в часы бодрствования, насколько Дэнни повлиял на то, что она осталась с Джеком, но сейчас, в легкой дреме, можно было признать: с самого начала Дэнни был мальчиком Джека. Так же, как тоже почти с самого начала она была папиной девочкой. Она не могла припомнить ни одного случая, чтобы Дэнни выплюнул молоко из бутылочки Джеку на рубашку. Джек мог накормить его после того, как она с отвращением сдавалась – даже когда у Дэнни резались зубки и ему явно было больно жевать. Когда у Дэнни болел живот, ей приходилось целый час укачивать его, чтоб он начал успокаиваться, а Джек просто брал Дэнни на руки, пару раз проходил с ним по комнате, и тот засыпал у отца на плече, надежно засунув в рот большой палец.

Ему не было неприятно менять пеленки – даже в тех случаях, которые он называл «спецдоставкой». Он просиживал вместе с Дэнни часы напролет, подбрасывая его на коленях, играя пальчиками, строя ему рожи, а Дэнни дергал его за нос и, хихикая, валился. Джек выводил закономерности и безошибочно пользовался ими, принимая на себя любые последствия. Даже когда их сын был еще грудным, он брал Дэнни в собой в машину, отправляясь за газетой, бутылкой молока или гвоздями в скобяную лавку. Когда Дэнни было всего полгода, Джек взял его на футбольный матч Стовингтон – Кин, и тот всю игру неподвижно просидел у отца на коленях, завернутый в одеяльце, зажав в пухлом кулачке маленький стовингтонский флажок.

Он любил мать, но он был папин мальчик.

Да разве она сама не чувствовала раз за разом, как сын без слов противится самой мысли о разводе? Она думала об этом в кухне, поворачивая мысль в голове так же, как поворачивала картошку для ужина, подставляя под лезвие овощечистки. А, обернувшись, видела, что сидящий по-турецки на кухонном стуле Дэнни смотрит на нее одновременно испуганными и обвиняющими глазами. Когда они гуляли в парке, он вдруг хватал ее за обе руки и говорил – почти требовал – «Ты меня любишь? Ты папу любишь?» И, смутившись, Венди кивала или говорила: «Конечно, милый». Он несся к утиному пруду так, что перепуганные утки в панике перед маленьким зарядом его свирепости, хлопая крыльями, с кряканьем перелетали на другой берег. Венди, недоумевая, пристально глядела ему вслед.

Бывали даже времена, когда казалось, что решимость Венди хотя бы обсудить с Джеком положение дел рассеялась не из-за ее слабости, а по воле сына.

Я НЕ ВЕРЮ В ТАКИЕ ВЕЩИ.

Но во сне она верила в них. Во сне, пока семя ее мужа высыхало на бедрах, Венди чувствовала, что все они сплачиваются все крепче, и, если это их триединство будет разрушено, то не изнутри, а извне.

Верила она по большей части в то, что концентрировалось вокруг ее любви к Джеку. Она никогда не переставала любить его, может быть, за исключением того мрачного периода, который последовал сразу за «несчастным случаем» с Дэнни. И сына она любила. Сильней всего она любила обоих вместе – гуляли они, ехали или просто застывали, усевшись играть в «старую деву», настороженно склонив головы – большую Джека и маленькую Дэнни – к веерам карт, делясь кока-колой, разглядывая комиксы. Венди очень нравилось, что они у нее есть, и она надеялась, что Господь милостив и та работа смотрителя отеля, которую Джеку устроил Эл Шокли, станет началом возвращения лучших времен.

ВОТ ПОДНИМЕТСЯ ВЕТЕР, МАЛЫШКА,

УНЕСЕТ ВСЕ ПЕЧАЛИ ОН ПРОЧЬ...






Вернулась мелодия – тихая, сладкая, приятная, задержалась, провожая Венди в глубокий сон, где прекращали существование все мысли, а являющиеся в ночных видениях лица исчезали, не запомнившись.





7. В ДРУГОЙ СПАЛЬНЕ




Дэнни проснулся. В ушах еще стоял громкий стук, а пьяный, свирепый, раздраженный голос выкрикивал: ВЫЙДИ-КА СЮДА, ПОЛУЧИ, ЧТО ЗАСЛУЖИЛ! Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ! Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ!

Но теперь оказалось, что стучит его бешено колотящееся сердце, а единственным голосом в ночи был далекий вой полицейской сирены.

Он неподвижно лежал в постели, глядя в потолок спальни, где шевелились под ветром тени листьев. Извиваясь, они сдваивались, создавая силуэты, похожие на дикий виноград и лианы, на джунгли; силуэты, напоминающие узоры, которыми были заткано полотно толстого ковра. На Дэнни была пижама «Доктор Дентон», но между пижамной курточкой и кожей наросла более тесно прилегающая фуфайка пота.

– Тони? – прошептал он. – Ты тут?

Ответа не было.

Он выскользнул из кровати, тихонько прошлепал через комнату к окну и выглянул на Арапаго-стрит, сейчас оцепеневшую и тихую. Было два часа ночи. Снаружи ничего не оказалось – лишь пустынные тротуары, на которых холмиками лежали опавшие листья, припаркованные машины да длинношеий фонарь на углу, напротив бензоколонки Клиффа Брайса. Из-за колпачка на верхушке и неподвижного остова фонарь был похож на чудовище из фантастического шоу.

Он оглядел всю улицу, напрягая глаза, чтобы заметить неясный, манящий к себе силуэт Тони, но там никого не было.

В кронах деревьев вздыхал ветер, а по пустынным тротуарам и вокруг колес оставленных на ночь автомобилей шелестели опавшие листья. Звук был очень тихим, исполненным скорби, и мальчик подумал, что, может статься, он – единственный в Боулдере настолько вырвался из сна, чтобы слышать его. По крайней мере, единственный человек. Невозможно было узнать, что еще может оказаться там, в ночи; что может красться по тени, подгоняемое голодом, приглядываясь и нюхая ветер.

Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ! Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ!

– Тони? – снова прошептал он, но без особой надежды. Ответом был только ветер, на сей раз он налетел куда резче, осыпав покатую крышу под окном Дэнни листьями. Несколько листочков, соскользнувших в водосточный желоб, замерли там, как усталые танцоры.

– Дэнни... Дэнни...

При звуке знакомого голоса он вздрогнул и, вытягивая шею, высунулся из окна, цепляясь маленькими руками за подоконник. Голос Тони прозвучал в ночи, и она тихо, тайно ожила, шорохи не прекратились даже, когда ветер снова улегся, листья неподвижно замерли, а тени прекратили шевелиться. Он подумал, что возле автобусной остановки в нескольких домах от своего заметил кусочек тени потемнее, но было трудно сказать, правда это или обман зрения.

– Не езди, Дэнни...

Потом снова налетел порыв ветра, заставив его прищуриться, и тень исчезла с автобусной остановки – если она вообще была там. Он постоял у окна еще (минуту? час?) некоторое время, но больше ничего не дождался. Наконец, Дэнни снова забрался в постель, натянул одеяло до подбородка и стал смотреть, как отбрасываемые недобрым светом уличного фонаря тени превращаются в извивающиеся джунгли, полные плотоядных растений, у которых было только одно желание: обвиться вокруг него, высосать из него жизнь и утащить вниз, во тьму, где красным пылало одно-единственное слово:

ТРЕМС.





ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

«ДЕНЬ ЗАКРЫТИЯ»




8. КАК ВЫГЛЯДИТ «ОВЕРЛУК»




Мама беспокоилась.

Она боялась, что «жуку» не потянуть все эти горные подъемы и спуски и что они застрянут где-нибудь у обочины, а тем временем еще кто-то промчится по шоссе и столкнется с ними. Сам Дэнни был настроен более оптимистически: если папа думает, что «жук» справится с этой последней поездкой, значит, так, наверное, и будет.

– Мы уже почти приехали, – сказал Джек.

Венди легонько пригладила волосы на висках.

– Слава богу.

Она сидела справа; на коленях, лицом вниз, лежала раскрытая книжка Виктории Холден в мягкой обложке. На Венди было синее платье – Дэнни считал, что красивее его нету. У платья был матросский воротник, отчего Венди в нем выглядела совсем молоденькой – ни дать ни взять девчонка, которая заканчивает колледж. Папа все время клал руку ей на ногу, много выше колен, а она, смеясь без остановки, скидывала ее со словами: «Муха, кыш».

На Дэнни горы произвели впечатление. Один раз папа брал его с собой в горы неподалеку от Боулдера, и они назывались Флэтайронские, но эти были куда больше, самые высокие красиво запорошил снег, и папа сказал, что такое здесь бывает часто, круглый год.