Швея из Парижа

– Мои родители умерли.

Фрэнк повел плечами. Жест, демонстрировавший абсолютное безразличие, подсказал мне, что я должна постараться сделать. Тот факт, что Гарри ненавидел Фрэнка, только придавал задумке изящества. Я обрезала кончик сигары Фрэнка.

– Кстати, о традициях, – с показным великодушием ухмыльнулся Гарри со своего кресла у камина. – У меня есть кое-что для тебя, дорогая.

– О, вы так добры ко мне, дядя, – ответила настолько сладкозвучно, что буквально ощутила, как мед каплет с языка. – Мне больше ничего не нужно.

– А как насчет вот этого? – Он протянул мне серебряный медальон с витиеватой гравировкой и своим портретом внутри.

Такие спектакли я видела не раз: щедрый дядюшка дарит своей подопечной все, что она только пожелает! И я молча наклонила голову, чтобы Гарри было удобнее застегнуть медальон у меня на шее. Он оказался тяжелым, как мельничный жернов, однако я улыбнулась и выжала из себя пару слезинок, словно от избытка чувств. Гарри одобрительно кивнул.

– Позвольте-ка взглянуть, – окликнул меня Фрэнк со своего кресла.

Я подчинилась, постаравшись склониться к нему как можно ниже. Его глаза уставились в ложбинку между грудей; я абсолютно точно понимала, что ему от меня надо. А значит, план, который только что возник в голове, может сработать.

– Люблю драгоценности, – прошептала я. – А еще мужчин, которые покупают их для меня.

Он поерзал на стуле и закинул ногу на ногу.

– Еще бренди.

– Слушаюсь.

Я умело обслужила его и на следующий день получила медальон, по краю украшенный бриллиантами и больший, чем тот, который подарил Гарри. Его прислал Фрэнк. С этого момента я взялась поощрять его, провоцируя на подарки, все более дорогие и роскошные. Фрэнка возбуждало то, что, как бы ни обстояли дела в бизнесе, он все равно «смеялся последним», забавляясь с дорогостоящей игрушкой Гарри. Время от времени на вечеринках я отправлялась вместе с Фрэнком в комнату с завешенными шторами окна, где расплачивалась за подношения. Однако ему подарки стоили дороже, чем мне. Как только я демонстрировала Гарри кольцо или брошь, он приходил в ярость и в результате покупал вещицу помассивнее, чтобы вручить мне на глазах у Фрэнка.

Шесть лет спустя у меня собралась коллекция ювелирных украшений, которую можно было заложить на кругленькую сумму. Однако для того чтобы купить дом и, следовательно, свободу, этого оказалось недостаточно. Мне предстояло вынудить Фрэнка помочь мне в последний раз.

Я рассказала ему о доме в Грамерси-парке, мимо которого Гарри обожал прогуливаться, поглядывая на него с той же алчностью, что и на меня. Будь этот дом моим, пожаловалась я, Фрэнк смог бы посещать меня, когда ему угодно. И как это разозлит дорогого Гарри!

Фрэнк нанял адвоката. Тот навел справки и выяснил, что дом принадлежит Гарри; тот построил его в 1917 году, когда находился в психбольнице за избиение мальчика. Однако дом оформлен на имя матери Гарри; сам он, как душевнобольной, не имел права заключать сделки. Очевидно, первоначальную постройку снесли и построили копию парижского особняка. Тогда я удивилась, почему Гарри никогда не жил в доме, однако позднее поняла: это просто очередная вещь, которой он хотел обладать исключительно ради обладания. Его самым заветным желанием было всегда обладать Эвелин, и, построив имитацию ее дома, Гарри, вероятно, ощущал, будто восстановил некоторый контроль над своей бывшей.

Как бы то ни было, разузнав, что постройка принадлежит Гарри, Фрэнк загорелся желанием увести дом у него из-под носа. Он выдал мне недостающую сумму, полагая, что, как только я поселюсь там, будет иметь ко мне беспрепятственный доступ. Адвокат сделал миссис Тоу предложение якобы от анонимного клиента – слишком хорошее, чтобы от него отказаться, – и она была просто счастлива, что избавилась от столь экстравагантной прихоти сына. Едва заполучив в руки ключи, я сменила замки и запретила Фрэнку переступать порог. В качестве мести он оклеветал меня на весь город. Меня это не заботило.

А что касается Гарри… Я знала, что он не может навредить мне больше, чем уже навредил. Победа была скорее символической. Однако когда он разбил вазу о стену, узнав, что я ухожу, я почувствовала глубокое удовлетворение.





* * *


Лена закончила. Эстелла не могла произнести ни слова. Где-то в середине истории она взяла руку Лены в свою. Они лежали, вглядываясь в ночное небо. Лена долго жила в ночи, где нечего было ждать, кроме новой ночи и беспросветной тьмы вокруг.

Эстелла сжала ладонь Лены, предлагая единственно доступный вид утешения. Теперь ясно, почему Лена всегда умалчивала о своем прошлом и о Гарри, рассказывая лишь то, что и так знали в обществе. Если бы вернуться в тот вечер в Café Society и снова поговорить с Леной – с сочувствием, а не с подозрением!

– Я иду в мамину квартиру. А завтра возьму тебя с собой, если после того, что скажет мама, ты все еще будешь не против. Откладывать на потом нет больше смысла, прошлого не изменить.

– Не изменить, – пробормотала Лена. – Прошлое – еще та зараза. Не отмоешься.

Эстелла повернула голову и увидела, что Лена чуть улыбается.

– Как ты справилась? Как ты осталась в живых, несмотря ни на что? Как ты смогла… полюбить, если тебя никогда не любили?

– Как ни омерзительно это звучит, мой секрет в том, что смыслом жизни стала месть. Я осталась в живых, потому что хотела удовлетворения. Увидеть лицо Гарри в тот момент, когда объявила о своем уходе. Встретить его снова и дать понять – он проиграл. А что касается любви… я не думаю, что могу ответить на твой вопрос.

– Но ты и Алекс…

– Алекс жил в еще большем дерьме, чем я. Вот так однажды ночью встретились два несчастья… С тех пор у нас уговор: изображать из себя пару друг для друга на вечеринках, когда Алекс в городе; пусть шакалы насытятся. Вот и все.

– Это любовь, – настаивала Эстелла. – Он привез тебя сюда, чтобы мы разузнали правду, и тогда…

– Все станет лучше? Ты сама сказала, прошлого не изменить.

– А будущее?..

Лена вновь перебила ее:

– Мы в городе, которым правят головорезы. Вот до чего дошло. Такое будущее нам и предлагают.

«Ну уж нет», – хотела запротестовать Эстелла, но вместо того сжала руку Лены.

– Я надеюсь, ты ошибаешься.


Лена молчала так долго, что Эстелла подумала, этот разговор – первое настоящее общение двух родных сестер – окончен. Однако Лена неожиданно согласилась:

– Может… может, я ошибаюсь. Может, это, – она показала на их сплетенные руки, – и есть наше будущее.

Как не дать погаснуть первой искорке надежды, которая мелькнула в глазах Лены, позволить ей обернуться оптимизмом, радостью, верой в то, что отношения между людьми строятся не на эгоизме и жестокости? Эстелла порывисто обняла сестру:

– Я люблю тебя, Лена!

Эстелла поняла, насколько была не права. Как она могла хотеть, чтобы Алекс поцеловал ее, как могла наслаждаться его присутствием, как могла получать удовольствие, просто сидя рядом? Лена заслуживала, чтобы Эстелла не требовала поделиться единственным полученным от Алекса утешением – комфортом.

Лена вздрогнула всем телом. Эстелла отпустила ее и улыбнулась. Лена ответила такой же улыбкой, и слезы в их глазах выступили одновременно. «Мы одинаковые, – подумала Эстелла, – мы обе хотим, чтобы кровные узы превратились в нечто большее, несокрушимое и длящееся вечно, добавляющее в нашу жизнь новые краски».





* * *


До начала комендантского часа оставалось тридцать минут. Вполне достаточно, чтобы добраться до маминой квартиры. Более того, улицы все еще были полны проституток и немецких солдат, которые вышли на съем. Эстеллу тошнило от того, что Париж, ее город, ударился в грязную коммерцию подобного рода, однако перед ней самой никогда не стоял вопрос выживания. Кто знает, чем занималась бы она, чтобы остаться в живых? Чем занималась бы Лена?

Эстеллу пробрал озноб. Теплый воздух казался обжигающим. Все чувства обострились до предела, обнажились, и она не знала, виновны ли в том война, или Алекс, или Лена. Или все дело в том, что сейчас она увидит маму – впервые за долгое время.

У знакомой двери Эстелла замерла и приложила ладонь к деревянной обшивке. Дверь распахнулась, и она отпрянула. Консьерж месье Монпелье, неприятный скользкий тип, осклабился и буркнул:

– Bonsoir[61].

Эстелла заметила, что он не исхудал и не выглядел голодным. Кто-то вдоволь подкармливал его и снабжал выпивкой.

Коллаборационист. В голове всплыло обвинение, брошенное Ютт в адрес таких же упитанных парижан, которых они видели сегодня. Эстелла вздрогнула. Однако какое ей дело до месье Монпелье?

– Ищешь свою мать? – спросил он участливо. Такого за ним раньше не замечалось!

Эстелла кивнула.

– Наверху, – ухмыльнулся он, показывая в сторону лестницы. – Тебе нужно подняться наверх.

– Я знаю дорогу, – отрезала Эстелла.

Она взбежала на верхний этаж, толкнула дверь и включила свет. Электричество не горело. Она ощупью прокралась в комнату, которую когда-то делила с мамой. Постель пуста.

– Мама? – тихонько окликнула Эстелла. Ответа не последовало.

Эстелла нахмурилась и прошла на кухню. Еды почти никакой. Стол покрывает пыль – тонким, но заметным слоем. На дне чашки высохший цикорий. Эстелла вернулась в комнату и легла на кровать. Прислушалась и ощутила пустоту – запах мамы отсутствовал. Доносились только звуки города под пятой немцев: незнакомые, безрадостные, напуганные.

Спустя некоторое время кто-то приоткрыл дверь. Эстелла замерла.

– Эстелла! – послышался голос Лены.

И следом, более громкий, голос Алекса:

– Эстелла!

Вновь щелкнул бесполезный выключатель. Лена с Алексом прошли в квартиру.

– Оставайся здесь, – велел Алекс Лене.

Спустя секунду он уже стоял в дверном проеме.

– Мама помогала тебе? – тупо спросила Эстелла.

– Я велел ей прекратить. – Голос Алекса звучал неестественно. – Но она ясно дала понять, что будет заниматься этим в любом случае, сама, без поддержки Британии, что намного опаснее. И я разрешил. Прости меня.

Все извиняются! А что толку от извинений? Хотя Эстелла помнила, насколько упряма была Жанна, когда отклоняла попытки месье Омона простить ей долг и когда буквально выпихнула дочь в Нью-Йорк. А еще мама с пятнадцати лет растила дочь одна. Если мама настаивает, даже Алекс бессилен.

Лена вошла в комнату следом за Алексом. Она бросилась вместе с Алексом на ее поиски, потому что не хотела оставаться в стороне. Хотела помочь. Лена так же упряма, как сестра. И как их мама.

Эстелла вложила руку в ладонь сестры.

– Жанна опасалась, что за ней следят, – сказал Алекс, – и возможно, перебралась в более безопасное место. Я сделаю все, чтобы ее найти.

– Что будет, если немцы ее схватят? – спросила Эстелла.

– Могут отправить в лагерь…