Сходство
Часть 76 из 80 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Наконец он вздохнул, глубоко и протяжно.
– Знаете, что мне вспомнилось? – сказал он. – Вечер перед побегом, последним. Мы поужинали, сидели на веранде, Грейси у меня из кружки пиво отхлебывала. И такая она была красавица! Вылитая мать. Спокойная, раз в кои-то веки. Улыбалась мне. Я думал… в общем, думал, угомонилась наконец-то. Может, приглянулся ей кто из батраков – взгляд у нее был такой, влюбленный. Я сказал про себя: “Славная у нас дочурка, Рэчел. Правда, красотка? И все-то у нее хорошо”.
Замелькали в голове странные мысли, закружили, как мотыльки. Фрэнк ничего ему не сказал – ни про спецоперацию, ни про меня.
– Так и есть, мистер Корриган, – подхватила я. – Все у нее сложилось по-своему хорошо.
– Может быть, – отозвался он. – Похоже на то. Жаль вот только… – Где-то снова послышался птичий крик, долгий, как сирена, и растаял вдали. – Вот что я сказать хочу: вы, видно, правы, не желал он ей смерти. Да только все к тому шло, не он, так другой. Она была не как все. Пыталась от мира убежать, с девяти лет.
В дежурку вломился Мейер, рявкнул на меня, вывалил на стол большой липкий кусок торта и стал его терзать. Я слушала помехи в трубке и представляла стада диких лошадей на бескрайних равнинах Америки или Австралии – как они скачут на воле, спасаются от рысей или динго, щиплют траву, как золотятся на жарком солнце их бока и спутанные гривы. Алан, мой друг детства, работал однажды целое лето на ранчо в Вайоминге по студенческому обмену. Он видел, как этих лошадей объезжают. И рассказывал, что попадаются время от времени совсем дикие, их не объездишь. Рвут узду, бьются о загородку, разбивают в кровь ноги, раздирают шею и, обессилев, умирают.
Фрэнк оказался прав: после операции “Зеркало” все обошлось – никого из нас не уволили, не посадили, а значит, по меркам Фрэнка, все “тип-топ”. Сократили ему отпуск на три дня, объявили выговор – якобы не уследил за ходом операции; при таком раскладе отделу внутренних расследований нужен был козел отпущения, и они с радостью набросились на Фрэнка. Журналисты хотели поднять гвалт насчет зверств полиции, но их даже на порог не пустили, им удалось лишь заснять, как Раф показывает фотографу средний палец; снимок напечатали в желтой газетенке, изображение пальца было размыто, дабы не смущать детей. Меня направили, как положено, к психиатру, тот мне обрадовался, как старой знакомой; я продемонстрировала симптомы легкого душевного потрясения, через несколько недель они без следа исчезли его стараниями, а я, получив допуск к работе, стала сама расхлебывать последствия операции “Зеркало”.
Теперь мы знали, откуда отправлены открытки, поэтому найти следы Лекси не составило труда. Можно было и не искать – если она что и натворила до того, как сюда попала, это не наша забота, – но Фрэнк все равно нашел. И передал мне папку с делом, со штампом “ЗАКРЫТО”, не приложив записки.
В Сиднее ее следов так и не обнаружили, только один серфингист сказал, что, кажется, видел ее на пляже Мэнли-Бич, она продавала мороженое, и звали ее, кажется, Хейзл, но слишком уж ненадежный свидетель – сомневался, да и туповат; а в Новой Зеландии она была Наоми Баллантайн, лучший администратор в агентстве по найму временных сотрудников, и сбежала, когда довольный клиент предложил ей постоянную работу. В Сан-Франциско она была девчонкой-хиппи по имени Аланна Голдмен, работала в пляжном киоске, вечерами курила травку у костров; на фотографиях, что хранили у себя друзья, – кудри по пояс, растрепанные океанским ветром, ожерелья из ракушек, обрезанные джинсы. В Ливерпуле она была Мэгз Маккензи, начинающий дизайнер головных уборов, – по будням разносила коктейли в модном баре, по выходным продавала на рынке шляпки собственной работы; на фото она в широкополой шляпе из красного бархата, отделанной шелком и кружевом, хохочет. Ее соседки по квартире – заводные девчонки-полуночницы – были, как и она, свободных профессий: модельеры, бэк-вокалистки, ваятельницы “городских скульптур”; за две недели до ее побега, рассказывали они, ей предложили контракт с модным бутиком. Они совсем не забеспокоились, когда проснулись утром, а ее нет. Мэгз не пропадет, говорили они, у нее всегда все хорошо.
Письмо Чеда было прицеплено скрепкой к размытой фотографии: они вдвоем на берегу озера знойным днем. Она с длинной косой, в мешковатой футболке, застенчиво улыбается, пряча взгляд; Чед рослый, загорелый, с золотым локоном на лбу. Стоит с ней в обнимку, смотрит на нее так, будто не верит своему счастью. Жаль только, что ты не предложила поехать с тобой, – писал он, – вот и все, Мэй. Я за тобой готов хоть на край света. Надеюсь, ты нашла то, что искала. Знать бы только, чего тебе не хватало со мной.
Я сняла копии с фотографий и показаний, а папку отправила обратно Фрэнку, с запиской: “Спасибо!” А на другой день отпросилась с работы пораньше, навестить Эбби.
Новый ее адрес был указан в деле. Она жила в районе Ренела, в студгородке, в небольшом облупленном доме с запущенным газоном и длинным рядом дверных звонков. Я долго стояла на тротуаре, прислонившись к перилам. Пять вечера, она вот-вот придет – привычки меняются медленно; пусть увидит меня издалека, соберется с силами, подготовится к встрече.
Через полчаса она показалась из-за угла, в длинном сером пальто, с пакетами в руках. Лица ее было не разглядеть, но легкую, упругую походку я еще издали узнала. Заметив меня, она отшатнулась, чуть не выронив пакеты, и застыла посреди тротуара, не зная, то ли идти домой, то ли развернуться и бежать без оглядки, все равно куда; наконец, втянув голову в плечи и вдохнув поглубже, направилась ко мне. Вспомнилось первое утро – мы сидели тогда на кухне, и я подумала, что при иных обстоятельствах мы бы с ней подружились.
У ворот она замерла, пристально изучая каждую черточку моего лица.
– Я бы избила тебя до полусмерти, – сказала наконец она.
Вряд ли у нее хватило бы сил. Эбби заметно осунулась, волосы, стянутые в узел, подчеркивали, как заострились ее черты, но не только это в ней переменилось – лицо потускнело, кожа увяла. Впервые за все это время я представила, какой она будет в старости – прямой и жилистой, злой на язык, с потухшим взглядом.
– Есть за что, – ответила я.
– Что тебе нужно?
– Пять минут, – сказала я. – Мы кое-что разузнали о Лекси. Думаю, тебе будет интересно. Может… Не знаю. Может, пригодится.
Мимо пронесся долговязый юнец в “мартенсах” и в наушниках, влетел в подъезд, хлопнув дверью.
– Можно зайти? Или здесь поговорим. Минут пять, не больше.
– Еще раз: как тебя зовут? Нам говорили, да я забыла.
– Кэсси Мэддокс.
– Детектив Кэсси Мэддокс, – повторила Эбби. И, чуть помедлив, повесила на руку один из пакетов и полезла в карман за ключами. – Ладно уж, заходи. А попрошу уйти – уйдешь.
Я кивнула.
Квартирка у нее была однокомнатная, в глубине второго этажа, меньше моей и проще обставлена: узкая кровать, кресло, мини-холодильник, забитый досками камин, у окна крохотный столик и стул; ни кухни, ни ванной, голые стены, пустая каминная полка. Вечер был теплый, но когда я переступила порог, то будто в ледяную воду окунулась. На потолке темнели пятна от сырости, но квартирка сияла чистотой, а в большое створчатое окно, выходившее на запад, лился печальный закатный свет. Я вспомнила комнату Эбби в “Боярышнике” – роскошное, с любовью свитое гнездышко.
Эбби опустила на пол пакеты, скинула пальто, повесила на дверь. От пакетов у нее на запястьях остались красные полосы, как от наручников.
– Не думай, не такая уж она дерьмовая, – сказала Эбби с вызовом, но в голосе сквозила усталость. – Даже с отдельной ванной. На площадке, но тут уж ничего не поделаешь.
– Никакая она не дерьмовая, – ответила я, почти не покривив душой, доводилось мне жить в местах и похуже. – Просто я ожидала… Думала, вам страховку выплатят или что-то вроде. За дом.
Эбби сжала губы.
– Страховки у нас не было. Думали, раз он столько лет простоял, лучше мы эти деньги вложим в ремонт. Идиоты.
Эбби открыла что-то похожее на стенной шкаф, внутри оказалась крохотная раковина, плита с двумя конфорками и два кухонных шкафчика.
– Участок мы продали. Неду. А что еще было делать? Он победил – а может, победила Лекси, или ваша братия, или тот тип, который дом поджег, не знаю. Словом, победили не мы.
– Тогда зачем здесь жить, – спросила я, – если не нравится?
Эбби передернула плечами. Стоя ко мне спиной, она раскладывала по полкам продукты – фасоль и помидоры в банках, дешевые кукурузные хлопья; из-под тоненького серого свитера выпирали лопатки, по-детски беззащитные.
– Первое, что подвернулось. Надо ведь было где-то жить. Когда нас отпустили, служба поддержки жертв нам подыскала отвратный полупансион в Самерхилле, а денег у нас не было, почти все наличные мы складывали в копилку – ты же знаешь, – и она сгорела во время пожара. Хозяйка велела нам уходить не позже десяти утра, но к десяти вечера быть дома, весь день я торчала в библиотеке, глядя в одну точку, а по ночам сидела в комнате одна – друг с другом мы не разговаривали… Я съехала при первой возможности. Раз участок мы продали, надо бы взять ипотеку, но чтобы выплачивать проценты, нужна работа, а пока диссертация не готова… В общем, ни черта не понятно. Мне в последнее время тяжело даются решения. Если слишком долго тянуть, квартплата все мои сбережения съест и ничего решать уже не придется.
– Ты осталась в Тринити?
Я чуть не взвыла. Неловкий, вымученный разговор – а ведь еще недавно я танцевала под ее пение, еще недавно мы сидели рядышком на моей кровати, ели шоколадное печенье и сплетничали, однако даже на этот разговор я не имела теперь права, и достучаться до нее не удавалось.
– Раз я поступила, почему бы не закончить?
– А Раф и Джастин?
Эбби хлопнула дверцей буфета, запустила руку в волосы – мне был так знаком этот жест.
– Не знаю, как себя с тобой вести, – отрезала она. – Вот ты задаешь такие вопросы, и не знаю, что с тобой делать, то ли все до капельки рассказать, то ли душу из тебя вытрясти за то, что ты нас предала, то ли ответить: не суйся не в свое дело, не смей даже произносить их имен. Не могу… Не знаю, как разговаривать с тобой, как в глаза тебе смотреть. Чего ты от меня хочешь?
Сейчас она меня выставит.
– Вот что я принесла, – ответила я скороговоркой и достала из сумки стопку ксерокопий. – Ты ведь знаешь, что Лекси жила под чужим именем?
Эбби, скрестив руки, смотрела на меня холодно, с опаской.
– Один из твоих друзей нам сказал. Этот, как его, который с самого начала нас невзлюбил. Здоровенный, блондинистый, из Голуэя, судя по говору.
– Сэм О’Нил.
Кольцо я носила теперь на пальце – сначала над нами подтрунивали, то добродушно, то едко, но мало-помалу все поулеглось, от Убийств нам даже преподнесли подарок, серебряное блюдо непонятного назначения, – но вряд ли Эбби догадается, что это кольцо Сэма.
– Он самый. Думал, мы испугаемся и все выложим. А что?
– Мы установили ее личность, – сказала я и протянула Эбби ксерокопии.
Эбби взяла их, пролистнула бегло, одним движением – так же проворно, как тасовала карты.
– Что здесь?
– Места, где она жила. Другие ее имена. Фотографии. Показания.
Взгляд Эбби, холодный и непреклонный, был как пощечина.
– Я считаю, у вас должен быть выбор. Возможность знать о ней все.
Эбби швырнула бумаги на стол и продолжала разбирать покупки, поставила в крохотный холодильник молоко, шоколадный мусс в пластиковой упаковке.
– Не хочу. О Лекси я и так знаю все, что мне нужно.
– Мне казалось, это кое-что объясняет. Почему она так поступила. Может, тебе и проще не знать, но…
Эбби вскочила, задев распахнутую дверцу холодильника, та закачалась.
– Да что ты вообще о ней знаешь? Ты ее даже не видела ни разу. Будь у нее хоть десяток имен и адресов, мне глубоко наплевать. Ерунда это все. Я ее знала. Я с ней жила. И это было настоящее. Ты как отец Рафа, несешь чушь про реальный мир. Это и был реальный мир. В тысячу раз реальней того, что сейчас. – Эбби, решительно кивнув, обвела взглядом комнату.
– Я не об этом, – возразила я. – А о том, что она никому из вас не хотела причинить боль. Совсем не в том дело.
Эбби поникла, будто сдулась.
– Так ты и сказала тогда. Что ты – то есть она – испугалась. Из-за ребенка.
– Так я и думала, – подтвердила я. – И сейчас думаю.
– Да, – отозвалась Эбби, – я тоже. Если б не это, на порог бы тебя не пустила.
Она что-то затолкала в холодильник, захлопнула дверцу.
– Раф и Джастин. Вдруг они захотят взглянуть?
Эбби туго свернула пустые пакеты, сложила еще в один, висевший на стуле.
– Раф в Лондоне. Уехал сразу, как только нам разрешили покидать город. Отец его пристроил на работу – вроде бы по финансовой части, не знаю точно. Специалист из него никакой, не соответствует должности, но пока папочка рядом, его не выгонят.
– Господи, – вырвалось у меня. – Бедный он, несчастный!
Эбби пожала плечами, метнула на меня быстрый, непонятный взгляд.
– Мы с ним редко разговариваем. Я ему звонила несколько раз, насчет продажи участка, – ему, вообще-то, плевать, делай, говорит, как знаешь, только бумаги мне отправь на подпись, – но я звонила на всякий случай. По вечерам заставала его где-то в пабе или в ночном клубе – музыка, вопли. Его там называют Раффи. Каждый раз он оказывался сильно пьяным, тебя этим не удивить, но несчастным его не назовешь. Надеюсь, тебя это утешит.
В лунном свете Раф косится на меня с улыбкой, его теплая ладонь на моей щеке. Раф и Лекси… я так и не узнала, где было их ложе.
– Знаете, что мне вспомнилось? – сказал он. – Вечер перед побегом, последним. Мы поужинали, сидели на веранде, Грейси у меня из кружки пиво отхлебывала. И такая она была красавица! Вылитая мать. Спокойная, раз в кои-то веки. Улыбалась мне. Я думал… в общем, думал, угомонилась наконец-то. Может, приглянулся ей кто из батраков – взгляд у нее был такой, влюбленный. Я сказал про себя: “Славная у нас дочурка, Рэчел. Правда, красотка? И все-то у нее хорошо”.
Замелькали в голове странные мысли, закружили, как мотыльки. Фрэнк ничего ему не сказал – ни про спецоперацию, ни про меня.
– Так и есть, мистер Корриган, – подхватила я. – Все у нее сложилось по-своему хорошо.
– Может быть, – отозвался он. – Похоже на то. Жаль вот только… – Где-то снова послышался птичий крик, долгий, как сирена, и растаял вдали. – Вот что я сказать хочу: вы, видно, правы, не желал он ей смерти. Да только все к тому шло, не он, так другой. Она была не как все. Пыталась от мира убежать, с девяти лет.
В дежурку вломился Мейер, рявкнул на меня, вывалил на стол большой липкий кусок торта и стал его терзать. Я слушала помехи в трубке и представляла стада диких лошадей на бескрайних равнинах Америки или Австралии – как они скачут на воле, спасаются от рысей или динго, щиплют траву, как золотятся на жарком солнце их бока и спутанные гривы. Алан, мой друг детства, работал однажды целое лето на ранчо в Вайоминге по студенческому обмену. Он видел, как этих лошадей объезжают. И рассказывал, что попадаются время от времени совсем дикие, их не объездишь. Рвут узду, бьются о загородку, разбивают в кровь ноги, раздирают шею и, обессилев, умирают.
Фрэнк оказался прав: после операции “Зеркало” все обошлось – никого из нас не уволили, не посадили, а значит, по меркам Фрэнка, все “тип-топ”. Сократили ему отпуск на три дня, объявили выговор – якобы не уследил за ходом операции; при таком раскладе отделу внутренних расследований нужен был козел отпущения, и они с радостью набросились на Фрэнка. Журналисты хотели поднять гвалт насчет зверств полиции, но их даже на порог не пустили, им удалось лишь заснять, как Раф показывает фотографу средний палец; снимок напечатали в желтой газетенке, изображение пальца было размыто, дабы не смущать детей. Меня направили, как положено, к психиатру, тот мне обрадовался, как старой знакомой; я продемонстрировала симптомы легкого душевного потрясения, через несколько недель они без следа исчезли его стараниями, а я, получив допуск к работе, стала сама расхлебывать последствия операции “Зеркало”.
Теперь мы знали, откуда отправлены открытки, поэтому найти следы Лекси не составило труда. Можно было и не искать – если она что и натворила до того, как сюда попала, это не наша забота, – но Фрэнк все равно нашел. И передал мне папку с делом, со штампом “ЗАКРЫТО”, не приложив записки.
В Сиднее ее следов так и не обнаружили, только один серфингист сказал, что, кажется, видел ее на пляже Мэнли-Бич, она продавала мороженое, и звали ее, кажется, Хейзл, но слишком уж ненадежный свидетель – сомневался, да и туповат; а в Новой Зеландии она была Наоми Баллантайн, лучший администратор в агентстве по найму временных сотрудников, и сбежала, когда довольный клиент предложил ей постоянную работу. В Сан-Франциско она была девчонкой-хиппи по имени Аланна Голдмен, работала в пляжном киоске, вечерами курила травку у костров; на фотографиях, что хранили у себя друзья, – кудри по пояс, растрепанные океанским ветром, ожерелья из ракушек, обрезанные джинсы. В Ливерпуле она была Мэгз Маккензи, начинающий дизайнер головных уборов, – по будням разносила коктейли в модном баре, по выходным продавала на рынке шляпки собственной работы; на фото она в широкополой шляпе из красного бархата, отделанной шелком и кружевом, хохочет. Ее соседки по квартире – заводные девчонки-полуночницы – были, как и она, свободных профессий: модельеры, бэк-вокалистки, ваятельницы “городских скульптур”; за две недели до ее побега, рассказывали они, ей предложили контракт с модным бутиком. Они совсем не забеспокоились, когда проснулись утром, а ее нет. Мэгз не пропадет, говорили они, у нее всегда все хорошо.
Письмо Чеда было прицеплено скрепкой к размытой фотографии: они вдвоем на берегу озера знойным днем. Она с длинной косой, в мешковатой футболке, застенчиво улыбается, пряча взгляд; Чед рослый, загорелый, с золотым локоном на лбу. Стоит с ней в обнимку, смотрит на нее так, будто не верит своему счастью. Жаль только, что ты не предложила поехать с тобой, – писал он, – вот и все, Мэй. Я за тобой готов хоть на край света. Надеюсь, ты нашла то, что искала. Знать бы только, чего тебе не хватало со мной.
Я сняла копии с фотографий и показаний, а папку отправила обратно Фрэнку, с запиской: “Спасибо!” А на другой день отпросилась с работы пораньше, навестить Эбби.
Новый ее адрес был указан в деле. Она жила в районе Ренела, в студгородке, в небольшом облупленном доме с запущенным газоном и длинным рядом дверных звонков. Я долго стояла на тротуаре, прислонившись к перилам. Пять вечера, она вот-вот придет – привычки меняются медленно; пусть увидит меня издалека, соберется с силами, подготовится к встрече.
Через полчаса она показалась из-за угла, в длинном сером пальто, с пакетами в руках. Лица ее было не разглядеть, но легкую, упругую походку я еще издали узнала. Заметив меня, она отшатнулась, чуть не выронив пакеты, и застыла посреди тротуара, не зная, то ли идти домой, то ли развернуться и бежать без оглядки, все равно куда; наконец, втянув голову в плечи и вдохнув поглубже, направилась ко мне. Вспомнилось первое утро – мы сидели тогда на кухне, и я подумала, что при иных обстоятельствах мы бы с ней подружились.
У ворот она замерла, пристально изучая каждую черточку моего лица.
– Я бы избила тебя до полусмерти, – сказала наконец она.
Вряд ли у нее хватило бы сил. Эбби заметно осунулась, волосы, стянутые в узел, подчеркивали, как заострились ее черты, но не только это в ней переменилось – лицо потускнело, кожа увяла. Впервые за все это время я представила, какой она будет в старости – прямой и жилистой, злой на язык, с потухшим взглядом.
– Есть за что, – ответила я.
– Что тебе нужно?
– Пять минут, – сказала я. – Мы кое-что разузнали о Лекси. Думаю, тебе будет интересно. Может… Не знаю. Может, пригодится.
Мимо пронесся долговязый юнец в “мартенсах” и в наушниках, влетел в подъезд, хлопнув дверью.
– Можно зайти? Или здесь поговорим. Минут пять, не больше.
– Еще раз: как тебя зовут? Нам говорили, да я забыла.
– Кэсси Мэддокс.
– Детектив Кэсси Мэддокс, – повторила Эбби. И, чуть помедлив, повесила на руку один из пакетов и полезла в карман за ключами. – Ладно уж, заходи. А попрошу уйти – уйдешь.
Я кивнула.
Квартирка у нее была однокомнатная, в глубине второго этажа, меньше моей и проще обставлена: узкая кровать, кресло, мини-холодильник, забитый досками камин, у окна крохотный столик и стул; ни кухни, ни ванной, голые стены, пустая каминная полка. Вечер был теплый, но когда я переступила порог, то будто в ледяную воду окунулась. На потолке темнели пятна от сырости, но квартирка сияла чистотой, а в большое створчатое окно, выходившее на запад, лился печальный закатный свет. Я вспомнила комнату Эбби в “Боярышнике” – роскошное, с любовью свитое гнездышко.
Эбби опустила на пол пакеты, скинула пальто, повесила на дверь. От пакетов у нее на запястьях остались красные полосы, как от наручников.
– Не думай, не такая уж она дерьмовая, – сказала Эбби с вызовом, но в голосе сквозила усталость. – Даже с отдельной ванной. На площадке, но тут уж ничего не поделаешь.
– Никакая она не дерьмовая, – ответила я, почти не покривив душой, доводилось мне жить в местах и похуже. – Просто я ожидала… Думала, вам страховку выплатят или что-то вроде. За дом.
Эбби сжала губы.
– Страховки у нас не было. Думали, раз он столько лет простоял, лучше мы эти деньги вложим в ремонт. Идиоты.
Эбби открыла что-то похожее на стенной шкаф, внутри оказалась крохотная раковина, плита с двумя конфорками и два кухонных шкафчика.
– Участок мы продали. Неду. А что еще было делать? Он победил – а может, победила Лекси, или ваша братия, или тот тип, который дом поджег, не знаю. Словом, победили не мы.
– Тогда зачем здесь жить, – спросила я, – если не нравится?
Эбби передернула плечами. Стоя ко мне спиной, она раскладывала по полкам продукты – фасоль и помидоры в банках, дешевые кукурузные хлопья; из-под тоненького серого свитера выпирали лопатки, по-детски беззащитные.
– Первое, что подвернулось. Надо ведь было где-то жить. Когда нас отпустили, служба поддержки жертв нам подыскала отвратный полупансион в Самерхилле, а денег у нас не было, почти все наличные мы складывали в копилку – ты же знаешь, – и она сгорела во время пожара. Хозяйка велела нам уходить не позже десяти утра, но к десяти вечера быть дома, весь день я торчала в библиотеке, глядя в одну точку, а по ночам сидела в комнате одна – друг с другом мы не разговаривали… Я съехала при первой возможности. Раз участок мы продали, надо бы взять ипотеку, но чтобы выплачивать проценты, нужна работа, а пока диссертация не готова… В общем, ни черта не понятно. Мне в последнее время тяжело даются решения. Если слишком долго тянуть, квартплата все мои сбережения съест и ничего решать уже не придется.
– Ты осталась в Тринити?
Я чуть не взвыла. Неловкий, вымученный разговор – а ведь еще недавно я танцевала под ее пение, еще недавно мы сидели рядышком на моей кровати, ели шоколадное печенье и сплетничали, однако даже на этот разговор я не имела теперь права, и достучаться до нее не удавалось.
– Раз я поступила, почему бы не закончить?
– А Раф и Джастин?
Эбби хлопнула дверцей буфета, запустила руку в волосы – мне был так знаком этот жест.
– Не знаю, как себя с тобой вести, – отрезала она. – Вот ты задаешь такие вопросы, и не знаю, что с тобой делать, то ли все до капельки рассказать, то ли душу из тебя вытрясти за то, что ты нас предала, то ли ответить: не суйся не в свое дело, не смей даже произносить их имен. Не могу… Не знаю, как разговаривать с тобой, как в глаза тебе смотреть. Чего ты от меня хочешь?
Сейчас она меня выставит.
– Вот что я принесла, – ответила я скороговоркой и достала из сумки стопку ксерокопий. – Ты ведь знаешь, что Лекси жила под чужим именем?
Эбби, скрестив руки, смотрела на меня холодно, с опаской.
– Один из твоих друзей нам сказал. Этот, как его, который с самого начала нас невзлюбил. Здоровенный, блондинистый, из Голуэя, судя по говору.
– Сэм О’Нил.
Кольцо я носила теперь на пальце – сначала над нами подтрунивали, то добродушно, то едко, но мало-помалу все поулеглось, от Убийств нам даже преподнесли подарок, серебряное блюдо непонятного назначения, – но вряд ли Эбби догадается, что это кольцо Сэма.
– Он самый. Думал, мы испугаемся и все выложим. А что?
– Мы установили ее личность, – сказала я и протянула Эбби ксерокопии.
Эбби взяла их, пролистнула бегло, одним движением – так же проворно, как тасовала карты.
– Что здесь?
– Места, где она жила. Другие ее имена. Фотографии. Показания.
Взгляд Эбби, холодный и непреклонный, был как пощечина.
– Я считаю, у вас должен быть выбор. Возможность знать о ней все.
Эбби швырнула бумаги на стол и продолжала разбирать покупки, поставила в крохотный холодильник молоко, шоколадный мусс в пластиковой упаковке.
– Не хочу. О Лекси я и так знаю все, что мне нужно.
– Мне казалось, это кое-что объясняет. Почему она так поступила. Может, тебе и проще не знать, но…
Эбби вскочила, задев распахнутую дверцу холодильника, та закачалась.
– Да что ты вообще о ней знаешь? Ты ее даже не видела ни разу. Будь у нее хоть десяток имен и адресов, мне глубоко наплевать. Ерунда это все. Я ее знала. Я с ней жила. И это было настоящее. Ты как отец Рафа, несешь чушь про реальный мир. Это и был реальный мир. В тысячу раз реальней того, что сейчас. – Эбби, решительно кивнув, обвела взглядом комнату.
– Я не об этом, – возразила я. – А о том, что она никому из вас не хотела причинить боль. Совсем не в том дело.
Эбби поникла, будто сдулась.
– Так ты и сказала тогда. Что ты – то есть она – испугалась. Из-за ребенка.
– Так я и думала, – подтвердила я. – И сейчас думаю.
– Да, – отозвалась Эбби, – я тоже. Если б не это, на порог бы тебя не пустила.
Она что-то затолкала в холодильник, захлопнула дверцу.
– Раф и Джастин. Вдруг они захотят взглянуть?
Эбби туго свернула пустые пакеты, сложила еще в один, висевший на стуле.
– Раф в Лондоне. Уехал сразу, как только нам разрешили покидать город. Отец его пристроил на работу – вроде бы по финансовой части, не знаю точно. Специалист из него никакой, не соответствует должности, но пока папочка рядом, его не выгонят.
– Господи, – вырвалось у меня. – Бедный он, несчастный!
Эбби пожала плечами, метнула на меня быстрый, непонятный взгляд.
– Мы с ним редко разговариваем. Я ему звонила несколько раз, насчет продажи участка, – ему, вообще-то, плевать, делай, говорит, как знаешь, только бумаги мне отправь на подпись, – но я звонила на всякий случай. По вечерам заставала его где-то в пабе или в ночном клубе – музыка, вопли. Его там называют Раффи. Каждый раз он оказывался сильно пьяным, тебя этим не удивить, но несчастным его не назовешь. Надеюсь, тебя это утешит.
В лунном свете Раф косится на меня с улыбкой, его теплая ладонь на моей щеке. Раф и Лекси… я так и не узнала, где было их ложе.