Школа выживания
Часть 49 из 55 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Молчание. Четверо мутантов уставились на меня. A тот, который слепой, он, конечно, ничего не видит, но все равно повернулся ко мне лицом. Как будто глазеет. Даже жутко.
— Что вы на меня так смотрите?
124
Последнее, что я помню, это как меня тащат из гостиничного номера. Нет, самое последнее, это как в комнату входит другая Макс. Что случилось? Она что, меня заменила? Зачем?
Не понимаю, явь это или сон, сплю я или брежу, жива я или уже нет. Моргаю, еще и еще. Но вокруг абсолютная тьма. Даже не тьма — чернота. Ни теней, ни силуэтов, ни намека на существование света. Темнота никогда не была мне помехой — мы все, кроме, конечно, Игги, прекрасно видим в темноте. Поэтому от этой кромешной черноты кровь стынет у меня в жилах.
Получается, я ослепла. Как Игги? Они над моими глазами эксперимент какой-то поставили?
Где я? Я слабо помню, как меня связали и заткнули мне рот. Я помню, как потеряла сознание. А теперь я здесь. Но что это за «здесь», понять совершенно невозможно.
И главное, где моя стая? Как так получилось, что никто из них не проснулся, когда меня украли? Нас что, всех одурманили? Или что-нибудь еще того хуже? Живы ли они? Пробую сесть, но мое тело меня не слушается. Я как будто подвешена в воздухе — ноги не опустить, опереться не на что. Единственное, что я чувствую, это сырость. У меня мокрые волосы. Пряди упали на лицо. Протягиваю руку и… ничего не чувствую. Вокруг меня вода. Или что-то еще. Нет, это не обыкновенная вода — иначе я бы утонула.
Снова моргаю и судорожно втягиваю воздух. И снова меня захлестывает паника. Где моя стая? И где я? Что происходит? Я что, умерла? Если умерла, это ужасно. Значит, так теперь будет всегда. Я и часа-то не могу просидеть в абсолютной пустоте и неподвижности. А уж о вечности и говорить нечего. Надо заранее предупреждать, что смерть — такая кошмарно скучная штука.
Сердце бьется с сумасшедшей скоростью, дыхание частое и неглубокое, кровь прилила к коже и ко всем внутренним органам. Состояние, как перед битвой. Сражаться или лететь. Лететь… А что, собственно, с моими крыльями происходит? Напрягаю мускулы, необходимые, чтобы расправить крылья, и … опять ничего не чувствую. В дикой панике протягиваю назад руку. Мышцы на месте, впадина на спине для крыльев на месте, шишак соединения крыла с плечом на месте. Крылья у меня никуда не делись. Но я их не чувствую. Не чувствую, и точка.
Мне что, ввели анестетики? К операции готовят? Изо всех сил стараюсь двигаться, бросаюсь в этом черном бульоне из стороны в сторону. Ничего! Никакого результата.
Все это — сущий кошмар.
Да скажет мне кто-нибудь, в конце концов, куда меня засадили?
Постарайся успокоиться. Соберись. Подумай. Если ты умерла, значит с этим уже ничего нельзя поделать. Но если жива, тебе надо поднапрячься и придумать, как самой отсюда бежать, как остальных спасти и как вытрясти душу из тех, кто тебя сюда запрятал.
Я в полном одиночестве. Такого одиночества я вообще не помню. Если сидеть одной в гамаке на пляже и прихлебывать напитки из стаканчика, в котором болтается маленький зонтик, и если при этом знать, что твоя стая в целости и сохранности резвится неподалеку, одиночество означает отдых и отсутствие обязанностей. О таком одиночестве можно только мечтать.
Но на мою долю выпало одиночество кромешной тьмы, страха и полной неизвестности.
И где я, в конце концов, нахожусь?
Ты уверена, что хочешь это знать?
Голос! Мой Голос. Значит, я не совсем одна. Хоть Голос меня не оставил.
— Ты знаешь, где я? — спрашиваю вслух и специально стараюсь говорить четко и громко. Но звук моего голоса сходит на нет, едва слетев с губ.
— Да.
— Тогда говори, говори немедленно.
— Ты уверена, что хочешь это знать?
— Нет, я предпочитаю полное неведение, — вспылила я. — Не хочешь говорить, тогда убирайся к черту, псих ненормальный!
— Ты в изоляторе. В изоляционном бункере. В камере полного лишения сенсорных ощущений. Но где этот бункер находится, я не знаю.
В изоляционном бункере. И никого, кроме меня, моего и без того изувеченного сознания. И моего внутреннего Голоса. Минут десять это еще можно выдержать. А потом — кранты. Полные кранты.
Белохалатники, поди, планировали засадить меня сюда год или даже два назад. Уж я их знаю. И теперь наверняка снимают показания, регистрируют патологические изменения…
Почему же я не могу умереть! Прямо сейчас, на месте.
125
Потому что я Максимум Райд. Значит, на легкий исход и надеяться нечего. Ничего легкого в моей жизни нет, не было и не будет. Не запланировано.
Никогда моя жизнь не пойдет по плану, продуманному, удобному, гарантирующему отсутствие боли. Да и зачем, если можно растянуть любую проблему до размеров нескончаемой пытки и неопределенности.
Не знаю, сколько времени я оставалась в бункере. Возможно, десять минут. Мне кажется, десять лет. Всю жизнь. Может быть, я заснула. Снова и снова я просыпалась, и стая была рядом, то в нашем старом доме в Колорадо, то в туннелях Нью-Йоркской подземки, то в «Сумеречной» гостинице. Я снова видела, как Элла Мартинез и ее мама машут мне на прощание. Точно знаю, это у меня галлюцинации.
Кажется, я немного поплакала.
Снова передумала все свои мысли. Все, что всю жизнь не давало мне покоя, что занимало и удивляло меня, вернулось ко мне, как будто я быстро-быстро просматривала старую пленку. Воспоминания, мечты, надежды, цвета, звуки, каждый запах или вкус бесконечной цепочкой по нескольку раз проносились по кругу в моем воспаленном сознании. Пока, в конце концов, реальность и бред, прочитанные книжки, виденные фильмы не слились в сплошную неразличимую круговерть. Я уже не знаю, кто я, Макс или кто-то еще? Были ли у меня крылья, и кто мне те дети-птицы, про которых я почему-то думаю, что это моя семья.
Все стало зыбко, все превратилось в химеру. Все, кроме бункера. Но даже и в этом я потеряла уверенность.
Какое-то время я пела. По-моему… С кем-то разговаривала. Потом у меня пропал голос. Как ни странно, но я не чувствовала ни голода, ни жажды, ни боли. Ничто не раздражало и не огорчало.
Когда наконец бункер открылся и в люк хлынул свет, мне показалось, что ничего страшнее со мной еще не случалось.
126
Я закричала, но пронзительный звук моего собственного голоса так ударил по барабанным перепонкам, что я мгновенно замолчала. Плотно закрываю глаза — только бы защитить их от слепящего, режущего света. Сворачиваюсь на полу в клубок, но чьи-то ручищи хватают меня и снова пытаются поставить вертикально. Не говорю о том, что мне не удержать равновесия, одно прикосновение к моей коже окончательно лишает меня рассудка.
Меня кладут на кровать и закрывают одеялом. Чувствовать его на себе — настоящая пытка. Снова сворачиваюсь в клубок и стараюсь не шевелиться. Долго-долго. Наконец боль уходит. Пробую приоткрыть глаза. Свет, хоть и яркий, не скребет больше наждаком глазное яблоко.
— Макс, — приглушенный шепот ударил по каждому нерву и пронзил позвоночник. Я содрогнулась всем телом и снова в отчаянии зажмурилась. Я больше не знаю, как бежать, сражаться и летать. Я ХОЧУ обратно в бункер, в его благословенную темноту, молчание и пустоту.
— Макс, как ты себя чувствуешь?
Лучше не бывает…
— Макс, тебе что-нибудь нужно?
Эти идиотские вопросы не могут не рассмешить даже такой живой труп, как я. Правда, «рассмешить» в моем случае означает слабую кривую ухмылку.
— Мне надо задать тебе несколько вопросов, — настаивает голос. — Во-первых, куда направляется стая. И мне совершенно необходимо знать, что случилось в Виргинии.
Бог с ними, с дурацкими вопросами, но ЭТИМ он меня окончательно достал так, что я даже вновь обрела дар речи. Отодвигаю одеяло и приоткрываю щелочки глаз:
— Ты сам знаешь, что случилось в Виргинии, — голос мой скрипит, как несмазанная телега. — Ты там был, Джеб.
— Только под самый конец, моя девочка, — тихо откликается Джеб, стоя на коленях рядом с моей кроватью. — Я не знаю, что случилось до моего появления. Я ума не приложу, как все могло пойти прахом. И никакого понятия не имею, ни куда сейчас направляется стая, ни какие у тебя планы.
Слушать его тошно. Одно хорошо, я чувствую, что он так выводит меня из себя, что постепенно я снова становлюсь самой собой, Максимум Райд.
— Боюсь, Джеб, тебе придется смириться с пробелами в твоих познаниях. — Я закашлялась, как придушенная кошка.
— Ай да Макс, — в голосе Джеба звучит искреннее восхищение. — Не сдается до конца. Даже одиночка тебя не сломила. Редко кто способен и в бункере не потерять формы. Но сколько можно тебе говорить, пора приняться за спасение мира. Это твоя главная цель.
— Постараюсь взять на заметку, — хриплю я и понимаю, что от негодования снова почти пришла в себя.
Джеб наклоняется ближе ко мне. Широко раскрытыми глазами смотрю ему прямо в лицо, такое знакомое, когда-то означавшее для меня счастье, семью и покой. Теперь оно для меня — сгусток зла.
— Макс, пожалуйста, — шепчет он, — пожалуйста, играй по правилам. Делай, как надо. Они хотят с тобой покончить. Думают, что на тебя только время зря тратят.
Еще одна неожиданная неприятность.
— Кто?
— ИТАКС. Они держат тебя здесь, пока идут испытания новой усовершенствованной модели. Ее считают величайшим изобретением. Они хотели, чтобы ты руководствовалась головой, а не сердцем. Макс, я так старался тебя этому научить. Но, наверное, у меня ничего не получилось. Они пытаются здесь лишить тебя сердца. Но нам с тобой, Макс, важны люди, и ты не можешь быть безразличной, не можешь жить без сердца. Пожалуйста, не дай им возможности перечеркнуть всю твою жизнь. Не дай им вычеркнуть тебя и начать с нуля с кем-то другим. Докажи им, что они ошибаются, что ты многого стоишь и ни перед чем не постоишь.
— Я докажу им, что я ни перед чем не постою, чтобы вытащить из тебя кишки через нос, — слабо возражаю ему и вдруг слышу громкий низкий голос:
— Батчелдер, что вы здесь делаете? У вас нет допуска к этому объекту!
И потом свет снова вырубается, с меня стягивают одеяло, и все те же здоровенные ручищи снова бросают меня в ужасный бункер.
127
Стараясь держаться в тени, я провела пятерых психованных мутантов в ИТАКС.
— Сюда! — придерживаю кусты и даю им знак, — пролезайте.
Уже темно. Наконец-то. Я думала, что скучно смотреть весь день, как ирейзеры режутся в карты. Как же я ошибалась! По сравнению с сегодняшним днем их карты были просто цветочки.
— Что вы на меня так смотрите?
124
Последнее, что я помню, это как меня тащат из гостиничного номера. Нет, самое последнее, это как в комнату входит другая Макс. Что случилось? Она что, меня заменила? Зачем?
Не понимаю, явь это или сон, сплю я или брежу, жива я или уже нет. Моргаю, еще и еще. Но вокруг абсолютная тьма. Даже не тьма — чернота. Ни теней, ни силуэтов, ни намека на существование света. Темнота никогда не была мне помехой — мы все, кроме, конечно, Игги, прекрасно видим в темноте. Поэтому от этой кромешной черноты кровь стынет у меня в жилах.
Получается, я ослепла. Как Игги? Они над моими глазами эксперимент какой-то поставили?
Где я? Я слабо помню, как меня связали и заткнули мне рот. Я помню, как потеряла сознание. А теперь я здесь. Но что это за «здесь», понять совершенно невозможно.
И главное, где моя стая? Как так получилось, что никто из них не проснулся, когда меня украли? Нас что, всех одурманили? Или что-нибудь еще того хуже? Живы ли они? Пробую сесть, но мое тело меня не слушается. Я как будто подвешена в воздухе — ноги не опустить, опереться не на что. Единственное, что я чувствую, это сырость. У меня мокрые волосы. Пряди упали на лицо. Протягиваю руку и… ничего не чувствую. Вокруг меня вода. Или что-то еще. Нет, это не обыкновенная вода — иначе я бы утонула.
Снова моргаю и судорожно втягиваю воздух. И снова меня захлестывает паника. Где моя стая? И где я? Что происходит? Я что, умерла? Если умерла, это ужасно. Значит, так теперь будет всегда. Я и часа-то не могу просидеть в абсолютной пустоте и неподвижности. А уж о вечности и говорить нечего. Надо заранее предупреждать, что смерть — такая кошмарно скучная штука.
Сердце бьется с сумасшедшей скоростью, дыхание частое и неглубокое, кровь прилила к коже и ко всем внутренним органам. Состояние, как перед битвой. Сражаться или лететь. Лететь… А что, собственно, с моими крыльями происходит? Напрягаю мускулы, необходимые, чтобы расправить крылья, и … опять ничего не чувствую. В дикой панике протягиваю назад руку. Мышцы на месте, впадина на спине для крыльев на месте, шишак соединения крыла с плечом на месте. Крылья у меня никуда не делись. Но я их не чувствую. Не чувствую, и точка.
Мне что, ввели анестетики? К операции готовят? Изо всех сил стараюсь двигаться, бросаюсь в этом черном бульоне из стороны в сторону. Ничего! Никакого результата.
Все это — сущий кошмар.
Да скажет мне кто-нибудь, в конце концов, куда меня засадили?
Постарайся успокоиться. Соберись. Подумай. Если ты умерла, значит с этим уже ничего нельзя поделать. Но если жива, тебе надо поднапрячься и придумать, как самой отсюда бежать, как остальных спасти и как вытрясти душу из тех, кто тебя сюда запрятал.
Я в полном одиночестве. Такого одиночества я вообще не помню. Если сидеть одной в гамаке на пляже и прихлебывать напитки из стаканчика, в котором болтается маленький зонтик, и если при этом знать, что твоя стая в целости и сохранности резвится неподалеку, одиночество означает отдых и отсутствие обязанностей. О таком одиночестве можно только мечтать.
Но на мою долю выпало одиночество кромешной тьмы, страха и полной неизвестности.
И где я, в конце концов, нахожусь?
Ты уверена, что хочешь это знать?
Голос! Мой Голос. Значит, я не совсем одна. Хоть Голос меня не оставил.
— Ты знаешь, где я? — спрашиваю вслух и специально стараюсь говорить четко и громко. Но звук моего голоса сходит на нет, едва слетев с губ.
— Да.
— Тогда говори, говори немедленно.
— Ты уверена, что хочешь это знать?
— Нет, я предпочитаю полное неведение, — вспылила я. — Не хочешь говорить, тогда убирайся к черту, псих ненормальный!
— Ты в изоляторе. В изоляционном бункере. В камере полного лишения сенсорных ощущений. Но где этот бункер находится, я не знаю.
В изоляционном бункере. И никого, кроме меня, моего и без того изувеченного сознания. И моего внутреннего Голоса. Минут десять это еще можно выдержать. А потом — кранты. Полные кранты.
Белохалатники, поди, планировали засадить меня сюда год или даже два назад. Уж я их знаю. И теперь наверняка снимают показания, регистрируют патологические изменения…
Почему же я не могу умереть! Прямо сейчас, на месте.
125
Потому что я Максимум Райд. Значит, на легкий исход и надеяться нечего. Ничего легкого в моей жизни нет, не было и не будет. Не запланировано.
Никогда моя жизнь не пойдет по плану, продуманному, удобному, гарантирующему отсутствие боли. Да и зачем, если можно растянуть любую проблему до размеров нескончаемой пытки и неопределенности.
Не знаю, сколько времени я оставалась в бункере. Возможно, десять минут. Мне кажется, десять лет. Всю жизнь. Может быть, я заснула. Снова и снова я просыпалась, и стая была рядом, то в нашем старом доме в Колорадо, то в туннелях Нью-Йоркской подземки, то в «Сумеречной» гостинице. Я снова видела, как Элла Мартинез и ее мама машут мне на прощание. Точно знаю, это у меня галлюцинации.
Кажется, я немного поплакала.
Снова передумала все свои мысли. Все, что всю жизнь не давало мне покоя, что занимало и удивляло меня, вернулось ко мне, как будто я быстро-быстро просматривала старую пленку. Воспоминания, мечты, надежды, цвета, звуки, каждый запах или вкус бесконечной цепочкой по нескольку раз проносились по кругу в моем воспаленном сознании. Пока, в конце концов, реальность и бред, прочитанные книжки, виденные фильмы не слились в сплошную неразличимую круговерть. Я уже не знаю, кто я, Макс или кто-то еще? Были ли у меня крылья, и кто мне те дети-птицы, про которых я почему-то думаю, что это моя семья.
Все стало зыбко, все превратилось в химеру. Все, кроме бункера. Но даже и в этом я потеряла уверенность.
Какое-то время я пела. По-моему… С кем-то разговаривала. Потом у меня пропал голос. Как ни странно, но я не чувствовала ни голода, ни жажды, ни боли. Ничто не раздражало и не огорчало.
Когда наконец бункер открылся и в люк хлынул свет, мне показалось, что ничего страшнее со мной еще не случалось.
126
Я закричала, но пронзительный звук моего собственного голоса так ударил по барабанным перепонкам, что я мгновенно замолчала. Плотно закрываю глаза — только бы защитить их от слепящего, режущего света. Сворачиваюсь на полу в клубок, но чьи-то ручищи хватают меня и снова пытаются поставить вертикально. Не говорю о том, что мне не удержать равновесия, одно прикосновение к моей коже окончательно лишает меня рассудка.
Меня кладут на кровать и закрывают одеялом. Чувствовать его на себе — настоящая пытка. Снова сворачиваюсь в клубок и стараюсь не шевелиться. Долго-долго. Наконец боль уходит. Пробую приоткрыть глаза. Свет, хоть и яркий, не скребет больше наждаком глазное яблоко.
— Макс, — приглушенный шепот ударил по каждому нерву и пронзил позвоночник. Я содрогнулась всем телом и снова в отчаянии зажмурилась. Я больше не знаю, как бежать, сражаться и летать. Я ХОЧУ обратно в бункер, в его благословенную темноту, молчание и пустоту.
— Макс, как ты себя чувствуешь?
Лучше не бывает…
— Макс, тебе что-нибудь нужно?
Эти идиотские вопросы не могут не рассмешить даже такой живой труп, как я. Правда, «рассмешить» в моем случае означает слабую кривую ухмылку.
— Мне надо задать тебе несколько вопросов, — настаивает голос. — Во-первых, куда направляется стая. И мне совершенно необходимо знать, что случилось в Виргинии.
Бог с ними, с дурацкими вопросами, но ЭТИМ он меня окончательно достал так, что я даже вновь обрела дар речи. Отодвигаю одеяло и приоткрываю щелочки глаз:
— Ты сам знаешь, что случилось в Виргинии, — голос мой скрипит, как несмазанная телега. — Ты там был, Джеб.
— Только под самый конец, моя девочка, — тихо откликается Джеб, стоя на коленях рядом с моей кроватью. — Я не знаю, что случилось до моего появления. Я ума не приложу, как все могло пойти прахом. И никакого понятия не имею, ни куда сейчас направляется стая, ни какие у тебя планы.
Слушать его тошно. Одно хорошо, я чувствую, что он так выводит меня из себя, что постепенно я снова становлюсь самой собой, Максимум Райд.
— Боюсь, Джеб, тебе придется смириться с пробелами в твоих познаниях. — Я закашлялась, как придушенная кошка.
— Ай да Макс, — в голосе Джеба звучит искреннее восхищение. — Не сдается до конца. Даже одиночка тебя не сломила. Редко кто способен и в бункере не потерять формы. Но сколько можно тебе говорить, пора приняться за спасение мира. Это твоя главная цель.
— Постараюсь взять на заметку, — хриплю я и понимаю, что от негодования снова почти пришла в себя.
Джеб наклоняется ближе ко мне. Широко раскрытыми глазами смотрю ему прямо в лицо, такое знакомое, когда-то означавшее для меня счастье, семью и покой. Теперь оно для меня — сгусток зла.
— Макс, пожалуйста, — шепчет он, — пожалуйста, играй по правилам. Делай, как надо. Они хотят с тобой покончить. Думают, что на тебя только время зря тратят.
Еще одна неожиданная неприятность.
— Кто?
— ИТАКС. Они держат тебя здесь, пока идут испытания новой усовершенствованной модели. Ее считают величайшим изобретением. Они хотели, чтобы ты руководствовалась головой, а не сердцем. Макс, я так старался тебя этому научить. Но, наверное, у меня ничего не получилось. Они пытаются здесь лишить тебя сердца. Но нам с тобой, Макс, важны люди, и ты не можешь быть безразличной, не можешь жить без сердца. Пожалуйста, не дай им возможности перечеркнуть всю твою жизнь. Не дай им вычеркнуть тебя и начать с нуля с кем-то другим. Докажи им, что они ошибаются, что ты многого стоишь и ни перед чем не постоишь.
— Я докажу им, что я ни перед чем не постою, чтобы вытащить из тебя кишки через нос, — слабо возражаю ему и вдруг слышу громкий низкий голос:
— Батчелдер, что вы здесь делаете? У вас нет допуска к этому объекту!
И потом свет снова вырубается, с меня стягивают одеяло, и все те же здоровенные ручищи снова бросают меня в ужасный бункер.
127
Стараясь держаться в тени, я провела пятерых психованных мутантов в ИТАКС.
— Сюда! — придерживаю кусты и даю им знак, — пролезайте.
Уже темно. Наконец-то. Я думала, что скучно смотреть весь день, как ирейзеры режутся в карты. Как же я ошибалась! По сравнению с сегодняшним днем их карты были просто цветочки.