Шелковый путь

– Не напрягайся. Это только тело. Обычное женское тело. Мышцы, связки, сухожилия. Ничего больше.

А вечером он становится очень серьезным. Даже немного печальным. Слова его звучат как пророчество.

– Отпусти свое сердце. Научись видеть красоту. Научись ее любить. Я знаю, для тебя существует только одна женщина. Ты – счастливый человек! Ты встретил ее в своей жизни. Она ждет тебя дома. Но ты должен знать, что в твоей жизни никогда не будет места для другой. Не будет места в твоем сердце. У тебя большое сердце. Но твоя любовь его больше. Она не сможет в нем уместиться. Она разорвет его на части. Если только ты не сможешь научиться отдавать свою любовь другим людям. Научиться любить людей. В этом твое спасение. Ты должен знать это.

Постепенно движения моих рук становятся более мягкими и плавными. Человек привыкает ко всему. Я начинаю привыкать к прекрасному и совершенному телу Лейлы. Труднее привыкнуть к ее постоянным насмешкам. Наш маленький ручеек, Джуй, превращается в очаровательную молодую женщину. Чувствующую свою безграничную власть над мужчинами, рыбами, птицами и прочими мелкими существами. Похоже, что самым мелким из этих существ был я.

Иногда с Шафи мы ходили в гости к старику Хакиму. Он жил неподалеку. У него была своя небольшая чайная плантация. И он заваривал удивительно ароматный и вкусный чай. Видимо, знал какой-то секрет. Нигде до этого я не пробовал такого чая.

По словам Хакима, никакого секрета не было. Просто для заваривания чая использовались листья, которые распустились только сегодня утром. Они видели восход солнца, они впитали его лучи, его силу. Но они не видели захода солнца. А значит, не знают, что такое смерть.

Только такие листья дают здоровье, силу и молодость. Только такой чай можно предлагать друзьям.

Мы собирались вечерами на небольшой циновке в доме Хакима. Как старые подпольщики. Или точнее, старые наркоманы. Чаеманы. Хаким разливал чай по пиалам. Мы проливали несколько капель волшебного напитка на пол. Духам жилища. И вдыхали его сказочный аромат. Только после этого можно было попробовать первый глоток. Видел бы нас в это время кто-нибудь со стороны!

И подолгу беседовали ни о чем.

Хаким был последним из могикан. Точнее последним представителем некогда большого туркменского рода. В начале тридцатых годов они бежали из родного аула, спасаясь от Красной Армии. Кто-то из красных командиров назвал их аул басмаческим. Аулы, поддерживающие басмачей, подлежали уничтожению. Вместе с жителями. От мала до велика. Поголовному уничтожению. С этим проблем не возникало. С тех пор туркмены не очень любят вспоминать об этом периоде своей истории. И не случайно именем красного командира Буденного они до сих пор пугают своих маленьких детей.

Род Хакима ушел за кордон. В Афганистан. То, что не сделали красные кавалеристы, сделали местные условия и обычаи. Болезни, нищета, враждебное отношение местных жителей. За пятьдесят с небольшим лет от рода Хакима ничего не осталось. Ни следов, ни памяти. Остался один старик, хранитель мудрости и воспоминаний. Последний из могикан. Какие-то пятьдесят лет! Это было страшно.

Мы сидели на небольшой циновке. Пили чай. И было что-то символическое в чаепитии представителей трех разных племен и народов. Канувшего в Лету рода Хакима, пережившего века племени Шафи. И моего народа, будущее которого покрывала неизвестность. Да и будет ли вообще у него будущее, у русского народа?! Или, как род Хакима – канет в Лету? Не оставив ни следов, ни памяти. Кто даст ответ?

Перед отправкой в Афганистан я проходил переподготовку в горном учебном центре недалеко от Геок-Тепе. Хаким был родом из тех мест. Он живо интересовался новостями и жизнью современного Туркменистана. Было видно, как хотелось ему хотя бы одним глазком взглянуть на Родину. Перед смертью. Я спросил его однажды, почему он не съездит туда? Ведь сейчас это было вполне возможно. Деньги на дорогу мы бы нашли.

– Куда я поеду? Там Родина. А здесь могилы моих родных, самых близких мне людей. Мое место здесь.

Грустно было видеть старика, у которого за плечами осталась трудная, но такая интересная жизнь. У которого не было ни детей, ни внуков. Не было будущего. Только прошлое. И мудрость. Единственное прибежище прожитых дней.

Позднее я узнал, что имя старика было вовсе даже и не Хаким. Хаким – «мудрый», «мудрец» по-фарси. Это было просто прозвище. Но старику было столько лет, что окружающие давно уже забыли его настоящее имя. Да и сам он, похоже, уже его не помнил. Имя нужно для живых. А он был уже наполовину мертв. Похоже, что только чайная плантация давала ему силы и смысл начинать новый день.

Хаким не был воином. Но он был грамотным, умел читать. И очень много знал. Он относился ко мне как к сыну или внуку. И хотел, чтобы я уцелел на этой войне. А потому учил меня воевать. Древний, ветхий старик, возможно, ни разу в жизни не державший в руках оружия, учил воевать кадрового военного.

Он очень хорошо знал труды Сунь-цзы и Вэй Ляоцзы, китайских полководцев. И часто любил приводить их в пример.

«Война – это путь обмана. Поэтому, если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, что не можешь; заманивай его выгодой; если он силен, уклоняйся от него; вызвав в нем гнев, приведи его в состояние расстройства; приняв смиренный вид, вызывай в нем самомнение; если его силы свежи, утоми его; если они дружны, разъедини».

Он учил, что нужно знать противника и себя. «Если знаешь его и знаешь себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет. Если знаешь себя, а его не знаешь, один раз победишь, другой раз потерпишь поражение. Если не знаешь ни себя, ни его, каждый раз, когда будешь сражаться, будешь терпеть поражение».

Образ Чаньшаньской змеи, приведенный у Сунь-цзы, был у Хакима самым любимым: «Когда ее ударяют по голове, она бьет хвостом. Когда ее ударяют по хвосту, она бьет головой. Когда ее ударяют по середине, она бьет головой и хвостом». У нее есть чему поучиться. Никогда не сдавайся. Когда тебя бьют. Когда собираются ударить. Не сдавайся. Не уставай бороться. Не ленись.

И все-таки Хаким не был воином. Он любил повторять слова Вэй Ляоцзы: «Оружие – это орудие бедствия, борьба противна добродетели. Поэтому в бой вступают только тогда, когда это неизбежно».

Шафи старался не вмешиваться в наши беседы. Они с Хакимом были старыми друзьями. И прекрасно понимали друг друга даже без слов. Шафи продолжал мое обучение. Это было видно и невооруженным взглядом.

Но в чем-то он был не согласен с Хакимом. Да и с китайскими стратегами тоже. Действительно, наилучший вид победы – это победа, одержанная с минимальной затратой сил, наиболее эффективным способом и в кратчайшее время. Но с тем, что она может быть достигнута путем «недеяния», Шафи был в корне не согласен.

Шафи внушал мне изо дня в день, что только кропотливая работа, профессиональная и непрерывная, может привести к победе. Пусть эта работа будет незаметна окружающим. Пусть они думают, что победа пришла к тебе сама собой. Это не так. Победа – дама непостоянная. Она может стать твоей. Может уйти от тебя. Может остаться у ее недостойного. Но она не покинет того, кто ее понимает, холит и лелеет.

Тот, кто понимает ее, заботится о ней и любит, может остаться с ней надолго. Но, конечно же, не навсегда. Ведь Победа – дама непостоянная. К тому же она Дама. А значит, как и любая другая девушка, немного инопланетянка.

После занятий я возвращался на Тотахан. Хуай Су немного подрос за последнее время, и мои ноги больше не цеплялись за кочки. Это была потрясающая картина: на закате солнца по небольшой горной тропинке на вершину Тотахана поднимался лихой красный командир на маленьком сером ослике.

Из Союза на место Володи Стародумова приехал новый ротный. Старший лейтенант Витя Ванярха. Виктор Васильевич. Не успел принять дела и должность, как из дома пришло письмо. У Вити родилась дочь. Приятная новость. Через три недели пришло письмо замполиту. У Андрея Иваницкого родился сын.

Не знаю, как можно планировать детей, уезжая в Афганистан. Оставляя жену одну, с надеждой, что, может быть, вы еще вернетесь. Ну а вдруг?! Говорят, что с войны иногда возвращаются. Для возвращающихся даже придуманы особые цифровые обозначения. Их называют двухсотыми или трехсотыми. Значит, действительно кто-то возвращается. Хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.

С другой стороны, ребята все-таки молодцы. Можно рассуждать, что правильно, а что нет. А можно просто жить, любить, рожать детей. И пусть рушится мир, сходит с ума. Просто жить. Смерти вопреки.

Пятого декабря духи обстреляли заставу из миномета. Огонь велся со стороны Лангара. Привет от Хайруллохана. Давно от него ничего не было слышно. Осколком мины зацепило механика-водителя рядового Идиатулина из второго мотострелкового взвода. Командиру взвода Игорю Алескерову пришлось везти его в медсанбат. Самое удивительное, что сегодня ночью выпал первый снег. Если бы не обстрел, наверное, это было бы очень красиво. И вечером в своем блокноте я набрасываю несколько строчек:

«Первый снег.

Он выпал ночью: белый и пушистый. Невесомый и совсем ничуточки не холодный. Он переливался всеми цветами радуги, расстилаясь волшебным ковром по всему предгорью. Воздух был наполнен чистотой и утренней свежестью. И еще чем-то неповторимым, но очень волнующим. Таинством нового утра.

Старший лейтенант стоял на пороге своего блиндажа. Стоял и боялся сдвинуться с места. Боялся спугнуть это безмолвие и эту чудесную сказку. Над Гиндукушем вставало солнце… Это было удивительное зрелище. Серые скалы вдруг преобразились. Безжизненные склоны их изменились неузнаваемо. Только поистине великий волшебник был способен на это.

Лейтенант стоял на пороге своего блиндажа, очарованный и завороженный. О чем он думал в эту минуту? Что вспоминал? Я не знаю. Но, может быть, просто было чудесное воскресное утро. Просто был снег. Удивительный и неповторимый. И старшему лейтенанту было всего двадцать два.

Он был влюблен в эти горы, в это солнце, в это небо. И в этот ослепительно белый снег. Он был чертовски молод. И, может быть, именно поэтому воспринимал окружающий его мир так остро и восторженно.

Из занесенной снегом казармы начали появляться солдаты. Но и они весело щурились от солнца и размахивали руками. Ох уж эта молодость! Она всегда слишком восторженна.


А ближе к полудню снова был обстрел. Из Лангара по заставе начал работать миномет Хайруллохана. Минометным осколком зацепило механика-водителя рядового Идиатулина. Но в общем-то отделались легко, и через несколько минут миномет был подавлен.

Налетевшая на Тотахан буря промчалась стремительно и незаметно. На снегу почти не осталось ни следов, ни копоти разрывов. Он остался таким же белым и пушистым. И совсем ни чуточки не холодным. Но люди озабоченно проходили по нему, оставляя большие грязные следы. Устало чертыхались, когда сапоги их скользили по снегу. Разряжали на ходу автоматы. И больше не замечали окружающего их чуда.

Рядового Идиатулина отвезли в медсанбат. А к вечеру снег растаял».

Из разведотдела дивизии пришел приказ: мне предстоит несколько дней подежурить на станции радиоперехвата. В эфире участились радиопереговоры на английском языке. Солдаты-таджики на станции владели только фарси. Английский язык знали слабо. Только в объеме средней школы. А значит, очень слабо. Поэтому переговоры записывались на пленку и два раза в неделю передавались в разведотдел. В связи с появлением у духов нового секретного оружия возникла необходимость более оперативной обработки поступающей информации. Тогда начальник разведки и вспомнил о моем дипломе военного переводчика.

Да, магнитофоны на станции радиоперехвата действительно времен царя Гороха. Кроме треска и помех в радиоэфире голоса разобрать практически невозможно. Прослушивать эфир вживую утомительнее, но более результативно.

– Браво вызывает Большую Двойку. Браво вызывает Большую Двойку. Большая Двойка, ответь. Браво вызывает Большую Двойку.

Через несколько минут в эфире раздается заспанный голос:

– Я – Большая Двойка…

– Ты не Большая Двойка. Ты – Большая Дубина. Билл, хватит спать! Мы с Жаном продрогли здесь до костей. Захвати с собой бутылочку виски…

Голоса их слышны совсем рядом. Судя по разговорам, это два американца и француз. С правилами поведения в эфире ребята знакомы лишь понаслышке. С переговорными таблицами, похоже, не знакомы вовсе. По жаргонным словечкам можно предположить, что это журналисты или киношники. Но время их выхода в эфир немного необычно. Сразу после рассвета. Не похоже, что они готовят какой-нибудь репортаж. Место для этого не подходящее. Судя по пеленгу, сидят они где-то под самым носом у батальона охраны баграмского аэродрома. Похоже, что ведут за кем-то наблюдение. И чего-то ждут. По всему видно, готовится какая-то провокация. Возможно, это связано с испытаниями нового оружия, полученного духами. Того, которое они называют «Гневом Аллаха». После каждого нового радиоперехвата связываюсь с разведотделом. Докладываю время выхода своих подопечных в эфир, частоты, на которых они работают, и содержание их переговоров. Разведбат готовит операцию по их захвату.

Работа у меня несложная. Ребята сидят на одной и той же частоте. Или дорожке, как мы ее называем. В эфир выходят примерно в одно и то же время. Переговоры ведут открытым текстом. Вычислить их местонахождение – пара пустяков. А вот захватить практически невозможно. Обе их радиостанции работают в зоне ответственности банды Анвара. Недалеко от кишлаков Джарчи и Петава. Для проведения операции по их захвату сил разведбата явно недостаточно.

Но меня это уже не касается. Послезавтра я убываю в очередной отпуск. За 1987 год. Даже не верится. Улетаю не один. Шафи оформил все необходимые документы. Вместе со мною летит и Лейла. Из полка привезли мой загранпаспорт с открытой визой и отпускной билет. Так что в полк теперь можно не заезжать. В кабульском аэропорту нас будет ждать борт Советника. Не знаю точно, что это такое. Но звучит красиво.

После нескольких пасмурных дней над Панджшером снова сияет ослепительное солнце. Последний рабочий день на войне. Последний радиоперехват. Что-то у моих подопечных сегодня голоса изменились. Стали более серьезными, что ли? Сегодня они вышли в эфир на новой частоте. И даже пытаются соблюдать правила ведения радиопереговоров. Неужели началось? Немедленно выхожу на связь с разведотделом. Ребята готовьтесь! Вот только бы знать, к чему? В ответ мне желают доброго пути и хорошего отпуска.

До Кабула мы добрались без приключений. В аэропорту нас уже ждал борт Советника. Это был обычный Ту-134. Но после грузового Ил-76 он казался настоящим раем.

Через полчаса мы взлетели. Лейла почти сразу уснула. Сказались усталость и волнения последних дней. Она спала на моем левом плече. Маленькая и беззащитная. Это было так трогательно. Стюардесса принесла лист чистой бумаги. Теперь я был самым счастливым на свете человеком. На этом крошечном листке бумаги я выводил неровные строчки, стараясь не потревожить короткий сон Лейлы:

Колыбельная

Из тишины слагаю музыку,

Из музыки – слова.

Я жизнь сплетаю с вечностью

В симфонию стиха.

Мне многого не надо.

О малом не прошу.

Ведь я в своих ладонях

Вселенную держу.

Она, такая хрупкая

Средь вечной темноты,

Спит на моих ладонях,

Совсем, совсем как ты.

Нет никого дороже

Тебя в мой краткий век,

Мой милый ангел вечности,

Земной мой человек.

И ты прижмись покрепче

Щекой к моим рукам.

И песней колыбельною

Я усыплю тебя.

И я слагаю музыку.

Из музыки – слова…