Сеть птицелова
Часть 16 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Это была странная, однообразная песня, где она не могла разобрать всех слов, — и немудрено. Средневековая баллада была на старофранцузском, но негромкий чистый голос де Бриака завораживал. Простая мелодия неспешно плыла над барским садом и над рекой, разворачивалась, как бесконечная спираль. И застывшей Дуне казалось, будто небо над французом налилось нездешней синевой, а вместо сельского пейзажа перед ней суровой громадой встают Пиренеи. А у их подножия, разбрасывая седые ошметки горькой пены, гулко бьется дикая волна Бискайского залива.
В песне пелось про некую даму — нежного врага, что, заразив трубадура болезнью любви, отказывалась излечить несчастного от страданий, но Авдотья откуда-то догадалась: де Бриак поет не об оставленной где-то в Гаскони возлюбленной и уж тем паче не о ней, Дуне. Это тоска по дому. И сама вдруг остро запечалилась о московском своем особняке, представляя его почему-то зимой. Заскучала по поднимающемся прямиком вверх в морозный воздух березовому дымку из множества труб, по радостной воскресной перекличке колоколов из ближних и далеких церквей, жарко сияющему под солнцем снегу на улицах, с наезженными санями глубокими колеями. Ах, как Дуня вдруг захотела вернуться домой и позавидовала барышням Щербицким — ведь те уж совсем скоро окажутся в своем особняке на Английской набережной! Она так расстроилась, что громко, как дворовая девчонка, шмыгнула носом.
Песня мгновенно оборвалась. Голова в черных кудрях резко развернулась в ее сторону.
— Прошу меня извинить, — вскочил на ноги де Бриак. — Я думал, что один.
Дуня тоже встала, придерживая рукой оставшиеся нераспределенными по букетам цветы:
— Не стоит извинений. У вас… чудесный голос.
Она хотела добавить, что тоже не сразу его заметила, — оттого и не поздоровалась, но это было бы слишком явной ложью.
— Вы, очевидно, искали уединения, — поклонился де Бриак. — Не смею более его нарушать.
И уж было развернулся, когда Дуня его окликнула: напротив, сказала она, желая избежать неловкого прощания, у нее появились новости, касаемые «их дела».
— О! — только и сказал француз и присел на краешек стула — все еще явно смущенный, что она застала его песнопения на природе. — Я весь внимание.
— Я повстречалась с куафером графа Щербицкого, — сказала, не поднимая глаз от цветов на коленях, Авдотья. — И выяснила, где он находился об этом и о позапрошлом годах, когда убили первую девочку. — Де Бриак молчал, а Дуня продолжила: — В десятом году хозяин взял его с собой в имение в Ярославской губернии. Это… — она решила упростить майору географическую задачу, — недалеко от Волги. И далеко отсюда, — закончила она.
— А на прошлой неделе? — спросил де Бриак. Голос его внезапно сделался холодно-учтив.
Дуня сглотнула, пожала плечами, а потом решила сказать правду:
— А на прошлой неделе он уже сбежал от Щербицких в партизанский отряд.
Тишина — стало слышно жужжание насекомых за резными стенками беседки. Дуня подняла на де Бриака испуганные глаза: темные губы плотно сомкнуты, веки полуприкрыты. Что она наделала?! А если он начнет ее допрашивать? Пытать, как турки? Или все же французы не такие нехристи и он ее пожалеет, но попросит поклясться на Евангелии, и тогда…
— Позвольте поинтересоваться, — произнес он наконец, — откуда у вас появились столь разнообразные сведения? И насколько мы можем им доверять?
— Мы можем, — прошептала Дуня.
— Что ж. Исчерпывающий ответ, — кивнул де Бриак и вдруг вскочил со стула и бросился ходить вокруг круглого стола. — Правильно ли я понял, сударыня, что вы получили эти сведения из первых, так сказать, рук? Что вы отправились в одиночестве в леса, находящиеся за пределами моих полномочий? Не взяв с собою вооруженного сопровождения? И когда же, позвольте спросить, вы это сделали? В ночи?!
Вопросы сыпались на Дуню как из рога изобилия, а она сидела, опустив голову и сцепив дрожащие руки на коленях.
— Я подозревал, — встал он наконец прямо перед ней, и голос его звенел от с трудом сдерживаемого возмущения, — что русские девицы воспитываются несколько иначе. Ваши нравы, возможно, более свободны… (Дуня вспыхнула.) Но, позвольте, неужели, отправляясь в столь смутное время по занятым неприятелем землям, вы не испугались за честь свою и за саму жизнь? Или вы не в курсе, как расцветают мародерство и разврат в момент бездействия армии?
Дуня почувствовала, как смыкает горло и рвется наружу истерика: усталость и волнения сегодняшней короткой ночи и долгого утра не прошли бесследно. Ей надобно немедленно выйти прочь из наполненной до краев парами Дебриакового возмущения беседки на свежий воздух.
Чуть покачнувшись, она поднялась со стула — упали с колен на пол столь тщательно выбранные ею розы — и сделала несколько шагов к выходу.
— Я держал вас за разумного человека, — сказал за спиной невыносимый для нее сейчас голос. — Но в сложившихся обстоятельствах не могу продолжать вместе с вами дознавания по убийствам девочек. Ваши преступные беспечность и легкомыслие уже привели вас на край пропасти!
Авдотья медленно повернулась к французу: лицо ее было бледно, рыжие брови сошлись в одну упрямую линию.
— Это я… — произнесла она едва слышно, боясь тут же и разрыдаться, — это я буду продолжать дознаваться до правды с вашим участием или без оного. Какой толк вы лично принесли расследованию? Попали в плен к местному помещику? Спасли из огня травницу? А может быть, смогли переговорить с поваром и брадобреем Щербицких?! Да, это правда. Я одна, — мелко покивала она своим же словам, чувствуя вдруг свою правоту, и голос ее сразу перестал дрожать и налился силой и яростью, — отправилась сегодня в лес на поиски партизанского отряда! Но если бы не ваш хваленый император, то у нас не было бы нужды в партизанских отрядах и не было бы мародеров! А я… я была бы лишена сомнительного удовольствия знакомства с вами. — Она сглотнула, переводя дух и не без удовлетворения отметив, как вздрогнул на последней фразе де Бриак. — И как вы видите мою беседу с партизанами в сопровождении ваших солдат?! Да они бы зарубили их саблями иль расстреляли бы из ваших же французских ружей! А мне нечего их бояться: это все мужики окрестных деревень, они знают меня как госпожу и никогда не поднимут на меня руку. — Она почувствовала, что совершенно успокоилась. — И последнее, виконт. Это мои леса и мои дороги. И то, что где-то рядом в этих лесах есть такие люди, как месье Потасов, позволяет мне без страха ездить по этим дорогам. Вуаля!
Княжна взглянула в ошеломленное ее пламенной речью лицо майора: по нему блуждала чуть растерянная улыбка, но при имени Потасова она словно испарилась.
А Авдотья, гордо развернувшись, уже спускалась по ступеням беседки.
— Полагаю, их сиятельства в курсе вашей ночной эскапады и полностью ее одобряют? — раздался ей в спину последний в сей перепалке выстрел. Но он был холостым.
ЗА ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО ОПИСЫВАЕМЫХ СОБЫТИЙ
Из решения Сената от 15 февраля 1793 года
по делу N.
Покоясь на испытанных наукою и Медицинской Коллегией правилах для неошибочного познания безумцев, штадт-физик Лерхе произвел аттестацию, подтвердив учинение N. насилия и двоеженства в несовершенном уме состоянии. Так брат безумца свидетельствует, что помешательство сделалось с N. не от природы, а от полученных в боях за Отечество ран телесных. В отсутствие совершенных[35] доказательств о двойном убийстве супруги и баронессы Тоссе, и поелику о деяниях самого N. в неполном уме судить не можно, надлежит оного в богоугодном месте содержать. И по силе указа Е.И.В.[36] до освидетельствования дураков касаемого от 1722 года, а также указа Сената от 1762 года, движимое и недвижимое имущество безумного передать по описи опекуну с распискою в смотрение, с тем чтобы из доходов, вперед получаемых с имущества, оный содержал помешанного без излишества, но смотря при том, чтоб и недостатка не было.
Глава одиннадцатая
Государь, я один из числа тех несчастных, которых называют незаконнорожденными. Брошенный на сей свет с печальною печатию своего происхождения, в сиротстве, не находя вокруг себя кроме ужасной пустоты; лишенный выгод, с общественною жизнию сопряженных, встречая повсюду преграды, поставляемые предрассудками, на коих самые законы основаны… есть, государь, самое тяжкое наказание, достойное одного только злейшего преступника. Какой из таковых младенцов захотел бы вступить в сей свет, если бы только мог знать, какая участь его в оном ожидает? Нет, государь, он, конечно, не вышел бы из утробы своей матери, он сделал бы ее своим гробом.
И. П. Пнин. Вопль невинности, отвергаемой законами. 1798
Вечер провели в идиллической семейственности: маменька вслух перечла единственную переданную сыном из Вильны записку. В записке говорилось о фураже и о сумбурном отступлении из города, но близорукие глаза княгини вчитывались в выученные наизусть строки, как в юные годы — в страницы любовных посланий. В конце чтения Александра Гавриловна приложилась с поцелуем к миниатюре на табакерке, где Алеша был запечатлен еще дитятей. Князь слушал и неодобрительно покашливал, видя слезы на глазах у жены и дочери, но и с ним в последнее время случалось, забывшись в своих мыслях, напевать в тиши кабинета «Мальбрук в поход собрался. Бог весть, когда вернется».
Бог весть, когда вернется… Они уж больше не обсуждали молчание Алеши — все утешительные слова были меж ними сказаны. Даже княгиня, думавшая в свободные часы только о первенце, едва перечитав записку, скоро переводила беседу на другую тему: она так много молилась, что боялась светскими речами помешать намоленному движению небесных тел в пользу сына. Вот и теперь она протянула дочери томик романиста Карамзина с просьбой развлечь их чтением вслух, а сама взялась за вышивание.
Дуня открыла «Марфу Посадницу, или Покорение Новагорода»; папенька сидел, подремывая, в креслах с потухшей трубкой, а Николенька уж видел сны в детской — «Как древнее племя славянское могло забыть кровь свою?.. — читала с проникновенной выразительностию Авдотья, ибо патриотическая повесть как нельзя лучше ложилась на ее сегодняшнее настроение. — Я все принесла в жертву свободе моего народа: самую чувствительность женского сердца — и хотела ужасов войны; самую нежность матери — и не могла плакать о смерти сынов моих!..» — слегка подвывала она. Ах, как это верно — черпать в героическом примере предков наших силу духа в нонешних испытаниях!
Вот и маменька, унесенная карамзинским гением на берега Волхова, оторвалась от вышивания. И только папенька, отошед за младшим сыном в царство Морфея, имел невежливость всхрапнуть на самом патетическом месте.
— Что за слог! — вновь взялась за рукоделие княгиня, лишь дочь отложила книгу. — А я, представь, сегодня тоже покопалась в истории. Передай-ка ножнички! — И Александра Гавриловна отрезала нить с испода вышивки. — Пришлось пожертвовать парой бутылок спотыкача, но дело того стоило.
Княгиня подняла глаза на сидящую в задумчивости дочь:
— Да ты не слушаешь меня, моя милая! А меж тем эта история скорее ближе к Лизе[37], чем к Марфе, — заметила маман, и тут уж действительно завладела Дуниным вниманием.
— Две бутылки батюшкиного любимого рецепта с корицей? — улыбнулась Авдотья. — Да есть ли на свете тайна, достойная того, чтобы пожертвовать ради нее сим божественным нектаром?
— Ма шер, сердце матери, как ты знаешь, никогда не спокойно, — начала издалече Александра Гавриловна. — Заботы о сыне — одно дело, но дочь…
Авдотья резко выпрямилась, в груди сильнее забилось сердце: неужели маменька узнала?.. И добавила с деланой прохладцей:
— Значит, сия тайна имеет ко мне отношение?
— О, надеюсь, нет, душа моя, — улыбнулась мать и повторила с нажимом: — Надеюсь, нет.
Итак, выяснилось, что во время сбора урожая из маменькиной оранжереи доктор («Николенькин спаситель, Эдокси, и ты знаешь, он всегда останется для меня таковым») проявил необыкновенный интерес к русским «заготофки». Во-первых, российские варенья — творения пожиже французовых конфитюров, да и поароматнее. Засим речь пошла о наливках. И тут Александра Гавриловна, которая давно держала в голове некую мысль, рассказала о тонкостях приготовления сего напитка, столь же неотторжимого от семьи Липецких, как княжеский герб и вотчины. Корица, шафран, ваниль, мускат — все эти слова были известны французу, он даже записал их в свою записную книжку («Знаешь, такую, в кожаном переплете», — Дуня знала). Пустилье с любопытством наблюдал, как дворовые девки растирали под пристальным наблюдением барыни деревянной толкушкой ягоду, как цедили ее, как бурлил в уже знакомых нам медных тазах золотой сироп.
И в благодарность за внимание к ее трудам (но не переставая держать в голове ту самую мысль) Александра Гавриловна предложила накрыть стол в тени дерев и насладиться прошлогодним урожаем, послав сенную девушку аж за двумя бутылями темного стекла. (Бойтесь данайцев, дары приносящих!) Как княгиня и подозревала, француз, привыкший более к своему виноградному вину, пил легко и много: пил да нахваливал. А тем временем княгиня с нежной улыбкой на коварных устах прихлебывала чай, ожидая, когда полковой доктор «дойдет до кондиции». И, заметив, как наполовину опустела вторая из заветных бутылок, потихоньку перешла к делу. Поначалу обсудили ужасы революции и с ними — упраздненные титулы. Тут ее сиятельство обронила ненароком, что де Бриак, по ее наблюдениям, не слишком доволен, когда его величают виконтом. Неужто и в его голове взошли порожденные мятежной заразой семена презрения к аристократическим корням?
— Но, видишь ли, ма шер, — и тут Александра Гавриловна отложила вышивание и внимательно посмотрела на дочь, — дело оказалось вовсе не в отравленном дыхании революции. Майор — совсем не тот, за кого себя выдает.
* * *
Авдотья лежала, бессмысленно уставившись на точку, где сходилась под балдахином кисея, призванная спасти ее от вездесущей летней мошкары. Ловкость Александры Гавриловны в обращении с бесхитростным Пустилье и правда принесла плоды. Пусть менее благоуханные, чем те, что росли в оранжереях Приволья, но весьма ценные для матери барышни на выданье.
История, что поведал под влиянием спотыкача добрый доктор, оказалась прелюбопытна. И фамилия де Бриак в ней появилась далеко не сразу. Того более фамилия эта не имела ничего общего с той, которую с таким интересом изучила Авдотья в объемном «Dictionnaire universel de la noblesse de France». Тот де Бриак оказался не более чем дальним родственником, а то и вовсе однофамильцем их де Бриака. Княгине, чья материнская тревога отказывалась удовлетвориться исключительно сведениями, взятыми из словаря французских родов, пришлось разматывать клубок с самого начала.
Итак, в восьмидесятых годах осьмнадцатого века в своем наделе в Гаскони поселился виконт де Блани, гвардии капитан. По словам Пустилье, он был малым смелым, любил всех людей, обожал всех женщин, наслаждался всеми безвредными для чести удовольствиями. Однако вскоре, перечитав просвещенных философов, поверил в превосходство человеческого разума над религиозными догмами. Выйдя в отставку и поселившись в своем замке недалеко от Олорона, он тотчас же начал воплощать идеи деизма в жизнь. Выходило, что ежели Господь лишь создал Вселенную, а после перестал вмешиваться в дела созданных им человеков, то и человекам, в свою очередь, не нужна церковь, чтобы стать счастливыми. И де Блани немедленно стал счастлив — со своей экономкой Мари Элизальд. Скоро Мари понесла и родила первенца, которого назвали Этьеном. А пять лет спустя вновь осчастливила своего сеньора: на этот раз дочерью, Дельфиной. Обоим было стараниями виконта пожалована фамилия де Бриак по наименованию деревни — самого захудалого угла сеньории.
Оба воспитывались в замке под присмотром любящих родителей не как бастарды, но как законные наследники: отец не поскупился на лучших учителей. К несчастью, последовавшие вскоре трагические события заставили виконта переосмыслить юношеские идеалы: одно дело — подписание Декларации прав человека и присяга Людовика конституции, и совсем иное — головы того же Людовика и его легкомысленной супруги, отсеченные косым ножом «мадам Гильотен». Революционная звезда свободы, взойдя над Францией, оросила ее кровью — преимущественно аристократической. Опасаясь за своего невенчанного супруга, внезапно слегла кроткая Мари…
Так и случилось, что к 18-му брюмера[38] виконт похоронил свою Мари — и превратился в завзятого роялиста. А еще через несколько лет, рассказывала княгиня (у мужчин вдовство коротко, как девичья память, не стоит требовать от них женского самоотречения, ма шер), он — теперь уже официально! — сочетался браком с девицей де Варен. И, несмотря на преклонные лета, произвел на свет еще двух сыновей. Тем временем Дельфина превратилась в прелестную барышню, а Этьен оканчивал образование в Высшей Политехнической школе в Париже — он всегда, по словам Пустилье, стремился к наукам и был «умен, как дьявол» (Дуня подняла бровь: у нее на этот счет имелось ровно противоположное мнение). Теперь, с появлением законных наследников, положение бастардов становилось все невыносимее.
— Незаконнорожденные дети, как известно, вообще находятся в фальшивом положении, — покачала головой княгиня. — Стоя выше и ниже людей обыкновенных состояний, они оказываются вне общества и не иначе как штурмом могут в нем брать свои места. Вот почему Этьену пришлось навеки оставить мечты об осушении болот и плантациях табака. Ныне пред ним открывалось одно лишь поприще — военное (возможность искупить кровью подпорченную кровь), к которому он был вовсе не склонен. Так он оказался в конной артиллерии. Но вот несчастная Дельфина… — вздохнула матушка и, забыв про серебряные ножнички, откусила нить, как крепостная мастерица, зубами. — Дельфина была с детства влюблена в своего дальнего кузена с отцовской стороны. И сей союз, по словам Пустилье, вполне мог бы состояться, не лиши виконт первым невенчанным браком свою дочь титула, а вторым — состояния.
— Что же с ней сталось? — не отрывая глаз от лица матери, прошептала Авдотья.
— Она сбежала из дому, когда ее возлюбленный расторг помолвку, — пожала полными плечами княгиня. — Этьен с отрядом людей отправился на ее поиски.
Княгиня замолчала, отложила вышивание.
— Тело обнаружили спустя год, после зимних паводков в реке Ло. Опознали по простому медальону, принадлежавшему ее матери. Все прочие драгоценности исчезли. Один Господь знает, как она встретила свою смерть.
— О боже! — Авдотья спрятала лицо в ладонях.