Сестра Керри

— Вероятно, большая важность, если ты ей так завидуешь! — вставил Герствуд.

Его раздражала суетность дочери.

— Полно огорчаться, дорогая! — поспешила утешить ее миссис Герствуд.

В другой раз был такой разговор.

— Джордж уже уехал? — спросила Джессика, обращаясь к матери.

Только из ее слов Герствуд узнал, что в семейном быту произошло какое-то событие.

— Куда же это уехал Джордж? — спросил он, взглянув на дочь. Это был первый случай, чтобы он не знал, что кто-то из членов его семьи уехал.

— Он поехал в Уитон, — ответила Джессика, не догадываясь, как близко отец принимает это к сердцу.

— А что там, в Уитоне? — спросил он, втайне раздраженный и огорченный тем, что ему приходится об этом допытываться.

— Теннисный матч, — ответила Джессика.

— Он мне ничего не сказал, — произнес Герствуд.

Ему трудно было скрыть свою досаду.

— О, наверно, забыл, — примирительным тоном вставила миссис Герствуд.

В прошлом Герствуд пользовался в своем доме известным уважением, объяснявшимся отчасти чувством привязанности, отчасти признанием его главенства. Простоту обращения, которая до некоторой степени сохранилась еще между ним и дочерью, он сам поощрял. Но, очевидно, простота была лишь в словах. За ними всегда оставалась сдержанность, и, как бы то ни было, в их отношениях не хватало теплоты, а теперь он убедился, что его все меньше посвящают в дела детей. Он уже не знал подробностей их жизни. Иногда он встречал их за столом, а иногда и нет. Случайно он узнавал, что кто-либо из них делал то-то и то-то, но порою он в недоумении прислушивался к их разговору, не в состоянии даже догадаться, о чем идет речь. Многое в доме происходило в его отсутствие. Джессика все больше преисполнялась сознания, что ее дела касаются лишь ее самой и больше никого. Джордж-младший вел себя точно совсем зрелый мужчина, который ни перед кем не обязан отчитываться в своих поступках. Все это Герствуд замечал, и все это огорчало его, ибо он привык, чтобы с ним считались, — по крайней мере, так было на службе. Он мысленно твердил себе, что не должен допускать подрыва своего авторитета в доме. Хуже всего было то, что он видел то же безразличие и ту же независимость и в своей жене. С каждым днем это проявлялось все больше и больше, а он только терпел да платил по счетам.

Герствуд утешал себя мыслью, что он все же не совсем лишен любви. Пусть себе дома делают, что им угодно, у него есть Керри! Он мысленно переносился в ее квартирку на Огден-сквер, где он так чудесно провел несколько вечеров, и думал о том, как хорошо будет, когда они окончательно отделаются от Друэ и Керри по вечерам будет поджидать его где-нибудь в уютном гнездышке. Он тешил себя надеждой, что у Друэ никогда не будет повода рассказывать Керри о том, что он, Герствуд, женат. Все шло так гладко, что он не ожидал никаких перемен. В скором времени ему удастся уговорить Керри, и тогда все разрешится к его полному удовольствию.

После того, как они вместе были в театре, Герствуд начал регулярно писать ей. Каждое утро он отправлял Керри по письму и просил ее ответить. Герствуд не обладал литературным талантом, но жизненный опыт и любовь, возраставшая с каждым днем, придавали его посланиям некоторую выразительность. Он мог спокойно заниматься этим у себя в кабинете. Герствуд купил коробку красивой надушенной почтовой бумаги с монограммой и хранил ее в одном из ящиков письменного стола; друзья с удивлением посматривали на управляющего баром, обязанности которого требовали такой обширной переписки. Пятеро буфетчиков, работавших за стойкой, стали с большим уважением относиться к человеку, которого долг службы вынуждал так часто прибегать к перу.

Герствуд и сам изумлялся непрерывному потоку своих писем. По закону природы, который управляет всеми действиями человека, содержание его писем отражалось и на нем самом. Найденные им прекрасные слова вызывали в нем соответствующие чувства. И они крепли и росли в нем с каждым вновь найденным выражением. Он оказался во власти тех сокровенных душевных движений, которые описывал словами. И он считал, что Керри вполне достойна той любви, о которой он писал ей в своих письмах.

Керри и вправду была достойна любви, если молодость, изящество и красота в полном своем расцвете дают на это право. Жизненный опыт еще не лишил ее той душевной свежести, которая так украшает человека. Кроткий взгляд красивых глаз говорил о том, что она еще незнакома с чувством разочарования. Она испытала душевную тревогу, тоску и сомнения, но это не оставило в ней глубокого следа, разве лишь более вдумчивым стал ее взгляд, более осторожной речь. Губы Керри, говорила она или молчала, складывались порою так, что, казалось, она вот-вот расплачется, и это не от горя. Просто когда она произносила некоторые звуки, рот ее принимал страдальческое выражение, и в этом было что-то трогательное.

В ее манерах не было ничего вызывающего. Жизнь не научила ее властности, тому высокомерию красоты, в котором таится сила многих женщин. Она жаждала заботы и внимания, но желание это не было настолько сильно, чтобы сделать ее требовательней. Ей все еще недоставало самоуверенности, но она уже столкнулась с жизнью и потому была далеко не такой робкой, как раньше. Керри жаждала удовольствий, положения в обществе и вместе с тем вряд ли отдавала себе отчет в том, что значит и то и другое.

В области чувств Керри, как и следовало ожидать, была натурой необычайно отзывчивой. Многое из того, что ей приходилось видеть, вызывало в ней глубокую грусть и сострадание ко всем слабым и беспомощным. Она болела душой при виде бледных, оборванных, отупевших от горя людей, которые с безнадежным видом брели мимо нее по улицам, или бедно одетых работниц, которые, тяжело дыша, проходили вечером мимо ее окон, спеша домой с фабрики где-нибудь на Западной стороне. Она закусывала губы, грустно качала головой и погружалась в раздумье.

«Как мало получают они от жизни! — думала Керри. — Как грустно быть бедным, оборванным!» Вид отрепьев гнетуще действовал на нее. «И притом им приходится так тяжело работать!» — мысленно добавляла она.

На улице Керри присматривалась к тому, как работают мужчины. Ирландцы с тяжелыми кирками, возчики угля, орудовавшие огромными лопатами, — все, кому приходилось заниматься тяжелым физическим трудом, волновали ее воображение. Теперь, когда она жила праздно, тяжелый труд казался ей еще более страшным, чем в то время, когда она сама работала. Ее воображение, затуманенное призрачными мечтами о возвышенной жизни, рисовало жизнь этих людей в мрачных красках. Порою чье-то промелькнувшее в окне лицо напоминало ей о старике отце, вечно с ног до головы осыпанном мукой с жерновов. Сапожник, колотивший изо всех сил молотком, лудильщики, которых она видела сквозь узенькое окошко расположенной в подвале мастерской, слесарь у верстака — без пиджака, с засученными рукавами, — все они будили в ней воспоминания о старой мельнице. Она редко делилась с кем-либо своими мыслями, но почти всегда мысли ее были грустными. Она искренне сочувствовала труженикам, ей легко было понять их, ведь она сама недавно была среди них.

Герствуд и не знал, какие тонкие, деликатные чувства наполняют душу молодой женщины, которую он полюбил. Он сам не сознавал, что именно это и влекло его к ней. Он никогда не пытался разобраться в причинах возникшей любви. С него достаточно было и того, что во взгляде Керри сквозила нежность, в ее манерах — женственность, в мыслях — доброта и доверие к жизни. Его влекло к прекрасной лилии, чья чистая восковая красота и аромат родились в таинственных водных глубинах, которые были недоступны Герствуду. Его влекло к цветку, потому что тот был красив и свеж, потому что пробуждал лучшие чувства в его душе и скрашивал его утренние часы мечтами.

Физически Керри тоже развилась. От ее неловкости остался чуть заметный след, то есть она стала столь же приятной глазу, как, скажем, чья-то совершенная грация. Маленькие туфельки на высоких каблуках красиво сидели на ноге. Керри уже отлично разбиралась во всяких кружевах и галстучках, так украшающих женскую внешность. Она немного пополнела, и ее тело приобрело восхитительную округлость.

Однажды утром она получила письмо от Герствуда, который просил ее встретиться с ним в Джефферсон-парке, на Монро-стрит. Он считал теперь неудобным приходить к ней, даже когда Друэ бывал дома.

На следующий день, ровно в час, Герствуд явился в маленький парк и выбрал деревянную скамью под зеленой листвой сирени, окаймлявшей одну из дорожек. Было то время года, когда еще чувствуется свежесть и обаяние весны. У маленького пруда неподалеку играли дети, пускавшие лодочки с белыми парусами. В тени зеленой пагоды стоял застегнутый на все пуговицы блюститель порядка. Руки его были скрещены на груди, у пояса висела дубинка. Старый садовник возился у лужайки, подстригая огромными ножницами какие-то кусты. Высоко над головой сияло голубое небо, а в яркой гуще листвы прыгали и чирикали суетливые воробьи.

Герствуд вышел из дому с тем чувством досады, которое давно уже донимало его. Какое-то время он послонялся в баре без дела, так как в этот день ему незачем было писать. Зато в парк он пришел с той легкостью на сердце, которая так свойственна людям, умеющим оставлять неприятности позади. Сидя в прохладной тени сиреневых кустов, он смотрел вокруг глазами влюбленного. Он слышал, как на соседних улицах громыхали повозки, но этот гул большого города лишь смутно доносился до него, а дребезжание случайного колокольчика отдавалось музыкой в его ушах. Герствуд смотрел на окружающее и предавался грезам, не имевшим никакого отношения к его нынешней жизни. Он вспомнил свою молодость, когда он еще не был женат и не имел еще прочного места в жизни. Вспомнил, как, бывало, встречался со знакомыми девушками, как беззаботно танцевал, провожал их домой, беседовал с ними через калитку. Ему хотелось вернуть прошлое, — эти мечты вызывала приятная обстановка, в которой он чувствовал себя вновь свободным.

В два часа на дорожке показалась Керри, розовая и свежая. Она совсем недавно купила новую шляпу с большими полями и лентой из красивого голубого шелка в белую крапинку. Ее юбка была из хорошего синего сукна, блузка — белая, в тончайшую синюю полоску. На ней были изящные коричневые туфельки. В руках она держала перчатки.

Герствуд с восхищением смотрел на нее.

— Вы пришли, дорогая! — взволнованно сказал он и, встав ей навстречу, взял ее за руки.

— Ну, конечно! — с улыбкой ответила она. — Вы что же, думали, что я не приду?

— Я не был уверен, — ответил Герствуд.

Он взглянул на ее лоб, еще влажный от быстрой ходьбы, и, достав из кармана мягкий надушенный шелковый платок, осторожно прикоснулся к ее вискам.

— Ну вот, теперь все хорошо! — сказал он с нежностью.

Они были счастливы, что находятся вместе и могут смотреть друг другу в глаза. Наконец, когда миновал первый порыв восторга, Герствуд спросил:

— Когда уезжает Чарли?

— Не знаю, — ответила Керри. — Он говорит, что у него есть кое-какие дела здесь.

Герствуд слегка нахмурился и погрузился в глубокое раздумье. Через некоторое время он поднял глаза и сказал:


— Уходите от него!

Он отвернулся и посмотрел в ту сторону, где резвились ребятишки, точно эта просьба была сущим пустяком.

— А куда? — в тон ему спросила Керри, теребя перчатки и глядя на ближайшее дерево.

— Где бы вы хотели жить? — спросил он.

Что-то в его тоне побудило ее высказать протест против жизни в Чикаго.

— Мы не можем оставаться здесь, — сказала она.

Герствуд не предвидел ничего подобного, ему и в голову не приходила мысль, что необходимо будет куда-то уехать.

— Почему же? — мягко спросил он.

— О, потому… я не хочу.

Герствуд слушал, лишь смутно сознавая, что означают слова Керри. Ее голос звучал не слишком серьезно, да вопрос и не требовал немедленного ответа.

— Мне пришлось бы тогда отказаться от места, — сказал он.

По его интонации можно было подумать, что это для него не так уж важно.

Керри помолчала, любуясь парком.

— Я не хотела бы жить в Чикаго, в одном городе с ним, — промолвила она, имея в виду Друэ.

— Чикаго — огромный город, дорогая моя, — сказал Герствуд, — стоит переехать на Южную сторону — и уже ты словно бы в другой части Америки.

Герствуд, по-видимому, успел остановить свой выбор именно на Южной стороне.

— Как бы то ни было, — сказала Керри, — я не хотела бы выходить замуж, пока он здесь. Мне не хочется бежать от него.

Упоминание о женитьбе было ударом для Герствуда. Ему стало ясно, к чему она стремится, он понял, что обойти этот вопрос будет нелегко. На миг в затуманенных мыслях сверкнуло слово «двоеженство». Он не мог представить себе, чем все это кончится, и сейчас думал только о том, что ни на шаг не подвинулся вперед, разве лишь в своем уважении к ней.

Герствуд посмотрел на Керри, и она показалась ему еще очаровательнее. Какое счастье быть любимым ею, хотя бы это и вело к осложнениям! Сопротивление Керри еще больше возвысило ее в его глазах. За эту женщину нужно бороться, и в этом было особое удовольствие. Как не похожа она на тех женщин, которые сами вешаются на шею. Он брезгливо отогнал самую мысль о них.

— Так вы не знаете, когда он уезжает? — спокойно спросил Герствуд.

Керри покачала головой.

Герствуд вздохнул.

— Ведь вы решительная женщина, Керри, правда? — обратился он к ней некоторое время спустя и пристально посмотрел ей в глаза.

Волна горячего чувства затопила Керри. Тут была и гордость, вспыхнувшая от сознания, что ею восхищаются, и огромная нежность к человеку, который так высоко ее ставил.

— Не думаю, — робко ответила она. — Но скажите, что, по-вашему, я должна сделать?

Герствуд сжал руки и снова устремил взгляд через лужайку вдаль.

— Я хочу, — патетически произнес он, — чтобы вы ушли от него ко мне. Я не могу жить без вас. Что пользы ждать? Ведь вы не станете счастливее от этого.

— Счастливее! — тихо повторила Керри. — Вы сами знаете, что нет.

— Ну, так вот, — продолжал он тем же тоном, — мы попусту теряем время. Вы думаете, я могу быть счастлив, зная, что вы несчастливы? Большую часть дня я провожу за письмами к вам. Послушайте, Керри, — воскликнул Герствуд, вкладывая в свой голос весь пыл, на какой он был способен, и пронизывая ее взглядом, — я не могу жить без вас, вот и все! Теперь скажите, что мне делать? — закончил он, беспомощно разводя холеными белыми руками.

Керри понравилось, что Герствуд тем самым как бы возложил на нее всю тяжесть решения. Эта видимость бремени, хотя и невесомого, тронула ее женское сердце.

— Разве вы не можете подождать еще немного? — нежно спросила она. — Я постараюсь узнать, когда он уезжает.

— Что пользы в том? — воскликнул Герствуд все с той же пылкостью.

— Может быть, нам удастся куда-нибудь уехать.

В сущности, положение не стало яснее для Керри, но постепенно в ее сознании происходил тот сдвиг, который заставляет женщину уступить из любви к мужчине. Герствуд не понял этого. Он думал лишь о том, как ее убедить, какими доводами заставить ее бросить Друэ. Он спрашивал себя, как далеко решится зайти Керри в своей любви к нему, и старался подыскать такой вопрос, который заставил бы ее сказать об этом откровенно.

Наконец у него мелькнул в голове один из таких удачных, вопросов, которые, часто маскируя наши истинные желания, позволяют уяснить стоящие на нашем пути препятствия и тем подсказывают какой-то выход. Слова, которые он произнес, отнюдь не совпадали с его намерениями и вырвались у него раньше, чем он успел обдумать их.

— Керри, — начал он, глядя ей прямо в лицо и напуская на себя глубокую серьезность, которой сейчас в нем вовсе не было, — Керри, если бы я пришел к вам, скажем, на будущей неделе или даже на этой, хотя бы даже сегодня, и сказал, что мне необходимо уехать, что я не могу больше оставаться здесь ни одной минуты и никогда уже не вернусь, — пошли бы вы тогда за мной?

Его возлюбленная посмотрела на него взглядом, исполненным преданности, и ответ ее был готов прежде, чем Герствуд успел договорить.