Сестра Керри

— В таком случае ни слова об этом, пока я снова не увижу вас.

Он ненадолго задержал ее руку в своей.

— Я не могу обещать, — с сомнением в голосе отозвалась Керри.

— Надо быть великодушнее с друзьями, — упрекнул он ее так просто, что она была тронута.

— Давайте не будем больше говорить об этом, — сказала она.

— Отлично! — просиял Герствуд.

Он спустился по лестнице и сел в экипаж. Керри заперла дверь и вернулась к себе в комнату. Она подошла к зеркалу, сняла широкий кружевной воротничок и расстегнула красивый пояс из крокодиловой кожи, который она недавно купила.

— Я становлюсь ужасно гадкой! — произнесла она, искренне огорченная и охваченная смятением и стыдом. — Что бы я ни делала, все получается нехорошо.

Она распустила волосы, и они рассыпались густыми каштановыми волнами. Она перебирала в уме впечатления этого вечера.

— Не знаю, как мне теперь быть, — чуть слышно пробормотала она наконец.

А Герствуд, которого в это время мчал экипаж, мысленно говорил себе: «Она меня любит. Я в этом уверен!»

И весь оставшийся путь до места его службы — добрых четыре мили — управляющий баром весело насвистывал старинную песенку, которую не вспоминал уже пятнадцать лет.





13. Верительные грамоты приняты. Вавилонское столпотворение




Не прошло и двух суток после разговора между Керри и Герствудом, как последний снова явился в Огден-сквер. Все это время он не переставал думать о Керри. Ее кротость воспламенила его надежды. Он чувствовал, что добьется успеха, и скоро. Его интерес к Керри — чтобы не сказать влюбленность — основывался не на одном только желании, он был гораздо глубже. Это был расцвет чувств, прозябавших в сухой и бесплодной почве уже много лет. Вполне возможно, что Керри лучше всех тех женщин, которые когда-либо раньше владели его воображением. У него не было ни одного настоящего романа после того, который закончился его женитьбой, и он успел понять, насколько ошибочно и незрело было его тогдашнее решение. Всякий раз, как Герствуду приходилось задумываться над этим, он говорил себе, что, если бы можно было начать жизнь сначала, он ни в коем случае не женился бы на такой женщине, как миссис Герствуд. Собственный опыт значительно поколебал его уважение ко всему прекрасному полу вообще. Он стал относиться к женщинам цинично, и основанием тому были его многочисленные интрижки. Все те, кого он знал до встречи с Керри, были похожи одна на другую: эгоистичные, невежественные, пустые. В женах его друзей не было ничего вдохновляющего, а его собственная жена оказалась по натуре холодной и будничной, что доставляло ему мало радости. То, что Герствуд слышал о злачных местах, где по ночам кутили сластолюбцы из общества (а он знал многих из них), совсем разочаровало его. Он привык смотреть на всех женщин с недоверием, — эти существа только и стремятся извлекать пользу из своей красоты и нарядов. Он провожал их проницательным и двусмысленным взглядом. Вместе с тем он был далеко не так глуп, чтобы не проникнуться уважением к хорошей женщине. Он даже не стал бы раздумывать, откуда берется такое чудо, как добродетельная женщина. Он просто снял бы перед ней шляпу и заставил бы умолкнуть всех болтунов и сквернословов; так ирландец, хозяин ночлежки в Бауэри, смиряется перед сестрой милосердия из католической секты в Дублине и щедрой рукой благоговейно жертвует на благотворительные дела. Но Герствуд даже не задумался бы, почему он так поступает.

Человек в положении Герствуда, видавший на своем веку немало никчемных, себялюбивых красоток, столкнувшись с молодой, неиспорченной, открытой натурой, либо держится подальше от нее, сознавая, как велико расстояние между ними, либо же, в восторге от своего открытия, тянется к ней, влекомый непреодолимой силой. Лишь долгим обходным путем такой человек, как Герствуд, может приблизиться к женщине вроде Керри. У подобных людей нет какого-либо определенного метода, они не знают, как завоевать расположение юности — разве только в том случае, когда жертва находится в тяжелом положении. Но если муха, увы, попалась в сети, паук начинает переговоры, диктуя свои условия. И когда наивная девушка, втянутая в водоворот большого города, оказывается в близком соседстве с охотником за легкой добычей, он пускает в ход свое искусство соблазнителя.

Когда Герствуд в первый раз явился по приглашению Друэ, он ожидал увидеть красивое платье и смазливое личико. Он вошел в квартиру Друэ и Керри, рассчитывая провести вечер в легкомысленной болтовне и сейчас же забыть о новой знакомой. И вдруг, вопреки ожиданиям, он встретил женщину, юность и красота которой пленили его. В кротком свете ее глаз не было ничего похожего на расчетливость содержанки. Застенчивая манера держаться ничуть не напоминала куртизанок. Он сразу понял, что девушка просто ошиблась, — очевидно, какие-то тяжелые обстоятельства толкнули бедное создание на эту связь. И в Герствуде сразу зажегся интерес к Керри. Он проникся сочувствием к ней — правда, не без некоторой примеси самомнения. Желанию отвоевать Керри сопутствовала мысль, что с ним ей будет лучше, чем с Друэ. Герствуд завидовал молодому коммивояжеру, как не завидовал еще никому за все годы своей сознательной жизни.

По своим душевным качествам Керри, несомненно, была лучше Герствуда, точно так же, как по умственным способностям она стояла выше Друэ. Она явилась в Чикаго свежая, как воздух полей, лучи деревенского солнца еще блестели в ее глазах. Тут не могло быть и речи о коварных замыслах или алчности. Правда, если копнуть глубже, то в ней, возможно, нашлись бы задатки и того и другого. Но она была слишком мечтательна, слишком полна неосознанных желаний, чтобы стать жадной. Она пока что глядела изумленными глазами на огромный город-лабиринт, многого еще не понимая. Герствуд ощутил в ней цветение юности. Ему хотелось взять ее, как хочется сорвать с дерева прекрасный, сочный плод. В ее присутствии Герствуд чувствовал себя человеком, для которого томительный летний зной каким-то чудом сменился вдруг свежим дыханием весны.

Оставшись одна после описанной сцены с Герствудом, Керри, которой не с кем было посоветоваться, принялась перебирать в уме возможные выходы из положения, один нелепее другого; наконец, обессилев, бросила попытки разобраться в этом. Она считала, что кое-чем обязана Друэ. Ведь словно бы только вчера он оказал ей помощь в такую минуту, когда она была в унынии и тревоге. Она питала к нему самые лучшие чувства. Она отдавала должное его красивой внешности, его великодушию и даже, как ни странно, во время его отсутствия забывала о его эгоизме. Вместе с тем она не чувствовала, что ее связывают с ним какие-либо узы. Возможность прочного союза между ними не подтверждалась поведением Друэ.

По правде сказать, привлекательный «барабанщик» все свои связи с женщинами заранее обрекал на недолговечность своим же собственным легкомыслием и непостоянством. Он весело наслаждался жизнью, в полной уверенности, что пленяет всех, что любовь неотступно следует за ним по пятам, что все неизменно будет складываться возможно приятнее для него. Если случалось, что из поля его зрения исчезало чье-либо лицо или какая-нибудь дверь окончательно закрывалась перед ним, он не особенно огорчался. Он был слишком молод и слишком удачлив. Он верил, что будет молод душою до гробовой доски.

Что до Герствуда, то сейчас все его помыслы и чувства сосредоточились на Керри. У него не было никакого определенного плана, но он твердо решил, что заставит ее признаться в любви. Ему казалось, что в ее опущенных ресницах, в ее глазах, избегающих его взгляда, во всем поведении он узнает признаки зарождающейся страсти. Ему хотелось находиться подле нее, заставить ее вложить свою руку в его, ему не терпелось узнать, каков будет ее ближайший шаг, в чем выразится ее чувство в дальнейшем. Подобных тревог и радостей он не испытывал уже много лет. Он снова обрел чувства юноши и вел себя, как рыцарь.

Должность позволяла ему свободно располагать своими вечерами. Вообще Герствуд был чрезвычайно преданный служащий и пользовался таким доверием хозяев, что они разрешали ему распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. Он мог уходить когда угодно, так как всем было известно, что он блестяще выполняет обязанности управляющего, совершенно независимо от времени, которое уделяет делу. Его изящество, такт и элегантность создали в баре особую атмосферу изысканности, что было весьма важно для такого предприятия. В то же время благодаря многолетнему опыту Герствуд стал превосходным знатоком напитков, сигар и фруктов, ассортимент которых в баре не оставлял желать ничего лучшего. Буфетчики, их помощники сменяли один другого, но пока оставался Герствуд, плеяда старых посетителей едва ли замечала перемену. Именно, он, повторяем, давал заведению тот тон, к которому привыкли завсегдатаи. Вполне понятно поэтому, что Герствуд мог располагать своим служебным временем, как ему было угодно, и, случалось, уходил то днем, то вечером, но неизменно возвращался между одиннадцатью и двенадцатью, чтобы быть на месте последний час или два и присутствовать при закрытии бара.

— Вы уж последите за тем, чтобы все было убрано в шкафы и чтобы никто не оставался в баре после вас, Джордж! — сказал ему однажды мистер Мой, и ни разу за всю свою долголетнюю службу Герствуд не нарушил этого указания. Владельцы бара годами не заглядывали туда после пяти часов дня, и все же управляющий так же точно выполнял их требование, как если бы они ежедневно приходили проверять его.

В пятницу, всего через два дня после визита к Керри, Герствуд решил снова повидаться с ней. Он уже не мог существовать без нее.

— Ивенс, — обратился он к старшему буфетчику, — если кто будет спрашивать меня, скажите, что я вернусь к пяти часам.

Быстрыми шагами направился он на Медисон-стрит, сел в конку и через полчаса был на Огден-сквер.

Керри уже приготовила шляпу и перчатки и, стоя перед зеркалом, прикалывала к платью белый кружевной бант, когда горничная постучала и сообщила, что пришел мистер Герствуд.

Услышав это, Керри слегка вздрогнула, но, овладев собой, попросила горничную передать ему, что через минуту выйдет в гостиную, и стала торопливо заканчивать туалет.

В эту минуту Керри не могла бы ответить, рада ли она тому, что ее дожидается этот интересный человек. Она чувствовала, как кровь прилила к ее щекам, но то было скорее от волнения, чем от страха или радости. Она не пыталась угадать, о чем он будет говорить, только подумала, что нужно быть осторожнее и что ее непостижимо влечет к этому человеку. Поправив в последний раз бант, Керри вышла в гостиную.

Герствуд тоже волновался и нервничал. Он не скрывал от себя цели своего прихода. Он сознавал, что на этот раз должен действовать решительно, однако, едва настал ответственный момент и послышались шаги Керри, смелость покинула его. Он начал колебаться, так как далеко не был уверен в том, как она отнесется к нему.

Но едва Керри вошла в комнату, Герствуд снова воспрянул духом при виде красоты молодой женщины. В ней было столько непосредственности и очарования, что всякий влюбленный почувствовал бы прилив отваги. Керри явно волновалась, и это рассеяло тревогу Герствуда.

— Как вы поживаете? — непринужденно приветствовал он ее. — День такой прекрасный, что я не мог устоять против искушения пройтись немного.

— Да, день чудесный, — сказала Керри, останавливаясь перед гостем. — Я и сама собиралась выйти погулять.

— Вот как? — воскликнул Герствуд. — В таком случае, быть может, вы наденете шляпу и мы выйдем вместе?

Они пересекли парк и пошли по бульвару Вашингтона; здесь была отличная щебенчатая мостовая, а немного отступя от тротуара тянулись большие особняки. На этой улице жили многие из состоятельных обитателей Западной стороны, и Герствуд слегка нервничал оттого, что идет с дамой у всех на виду. Однако вывеска «Экипажи напрокат» в одном из переулков вывела его из затруднения, и он предложил Керри прокатиться по новому бульвару.


Бульвар представлял собою в то время просто-напросто проезжую дорогу. Та часть его, которую Герствуд намеревался показать Керри, находилась тоже на Западной стороне, но значительно дальше и была мало заселена. Бульвар соединял Дуглас-парк с Вашингтонским, или Южным парком; эта аккуратно вымощенная дорога тянулась миль пять по открытой, заросшей высокой травой прерии на юг, сворачивая затем к востоку. Там нечего было опасаться кого-либо встретить, и ничто не могло помешать беседе.

Герствуд выбрал смирную лошадь, и скоро он и Керри оказались уже в таких местах, где никто их не видел и не слышал.

— Вы умеете править? — спросил Герствуд.

— Никогда не пробовала.

Он передал Керри вожжи, а сам скрестил руки на груди.

— Вот видите, как это просто, — с улыбкой сказал он.

— Да, когда лошадь смирная! — ответила Керри.

— При некотором навыке вы справитесь с любой, — подбодрил он ее.

Герствуд выжидал удобной минуты, чтобы перевести разговор на другую тему и придать ему более серьезный характер. Раза два он совсем умолкал, в надежде, что в молчании мысли Керри потекут по тому же направлению, что и его. Но она как ни в чем не бывало продолжала болтать. Вскоре, однако, его молчаливость стала действовать на нее. Она поняла, о чем он думает. Герствуд упорно смотрел перед собою, точно раздумье его не имело никакого отношения к спутнице. Но его настроение говорило само за себя, и Керри сознавала, что близится критическая минута.

— Поверите ли, — задумчиво произнес он, — я уже много лет не был так счастлив, как с тех пор, когда я узнал вас.

— Правда?

Она произнесла это слово с притворной легкостью, хотя была сильно взволнована убежденностью в его голосе.

— Я хотел сказать вам это еще в прошлый вечер, — добавил он, — но не представилось случая.

Керри слушала его, даже не пытаясь найти слова для ответа. При всем желании она ничего не могла бы придумать. Вопреки ее представлениям о порядочности и мыслям, тревожившим ее с первой минуты их знакомства, она теперь снова почувствовала сильное влечение к этому человеку.

— Я затем и пришел сегодня, — торжественным тоном продолжал Герствуд, — чтобы сказать вам о своих чувствах, то есть узнать, пожелаете ли вы меня выслушать.

Герствуд был в некотором роде романтиком, ему не чужды были пылкие чувства — порою даже весьма поэтические, — и под действием сильной страсти он становился красноречив. Вернее, в голосе его появлялась та кажущаяся сдержанность и патетика, которая является сущностью красноречия.

— Вы, наверное, и сами знаете… — сказал он, положив свою руку на ее. Воцарилось неловкое молчание, пока он подыскивал нужные слова. — Вы, наверное, и сами знаете, что я люблю вас…

Керри даже не шевельнулась, услышав это признание. Она целиком подпала под обаяние этого человека. Ему для выражения своих чувств нужна была церковная тишина, и Керри не нарушала ее. Не отрываясь, смотрела она на развертывавшуюся перед нею панораму открытой, ровной прерии.

Герствуд выждал несколько секунд, а затем повторил последние слова.

— Вы не должны так говорить, — чуть слышно отозвалась Керри.

Это звучало совсем неубедительно. Просто у нее слабо шевельнулась мысль, что надо что-нибудь сказать. Герствуд не обратил внимания на ответ.

— Керри, — сказал он, впервые с теплой фамильярностью называя ее по имени, — Керри, я хочу, чтобы вы полюбили меня. Вы не знаете, как я нуждаюсь хоть в капельке нежности. Я, в сущности, совсем одинок. В моей жизни нет ничего светлого и радостного. Одни только заботы и возня с людьми, которые для меня ничего не значат.

Произнося эти слова, Герствуд и сам считал, что его доля достойна глубокой жалости. Он обладал способностью увлекаться собственной речью и, глядя на себя словно со стороны, видеть то, что ему хотелось бы видеть. Его голос дрожал от волнения, и слова находили отклик в душе спутницы.

— А я-то думала, что вы, должно быть, очень счастливы! — сказала Керри, обращая на него свои большие глаза, полные искреннего сочувствия. — Ведь вы так хорошо знаете жизнь!

— В том-то и беда, — сказал Герствуд, и в голосе его послышалась легкая грусть, — в том-то и беда, что я слишком хорошо знаю жизнь!

На Керри произвело сильное впечатление то, что это говорит ей человек влиятельный, с хорошим положением в обществе. Она с невольным удивлением подумала, как странно складывается ее судьба. Как же это могло случиться, что в такой короткий промежуток времени вся рутина захолустной жизни, точно плащ, свалилась с ее плеч и вместо нее выступил большой город со всеми его загадками? А сейчас перед нею была самая удивительная загадка: человек с деньгами, с положением, управляющий большим делом — и вдруг ищет ее сочувствия. Ведь стоит только взглянуть на него, и сразу видно, что он живет в довольстве, что он силен, одет изысканно и, несмотря на все это, о чем-то просит ее, Керри! Она не могла найти ни одной разумной фразы и попросту перестала ломать себе голову. Она только нежилась в лучах его горячего чувства, как озябший путник у жаркого костра. Герствуд весь пылал, и огонь его страсти уже растоплял как воск последние сомнения Керри.

— Вы думаете, что я счастлив, что мне не на что жаловаться? Если бы вам приходилось каждый день встречаться с людьми, которым совершенно нет до вас дела, если бы вам изо дня в день приходилось бывать там, где царят лицемерие и полное безразличие, если бы вокруг вас не было ни одного человека, с кем вы могли бы поговорить по душам, в ком вы могли бы искать сочувствия, — разве вы не считали бы себя глубоко несчастной?

Герствуд сейчас затронул чувствительную струнку в ее душе — ведь она сама испытала все это. Она прекрасно знала, что значит встречаться с людьми, которые к тебе равнодушны, блуждать в толпе, которой нет до тебя никакого дела. Она ли этого не испытала? Разве она не одинока и в настоящую минуту? Разве среди тех, кого она знает, есть хоть кто-нибудь, в ком она могла бы искать сочувствия? Ни одного человека! Она всецело предоставлена своим думам и сомнениям.

— Я был бы вполне доволен жизнью, — продолжал Герствуд, — если бы мог приходить к вам, если бы я нашел в вас друга. Теперь же я машинально хожу то в одно место, то в другое, не испытывая ни малейшего удовольствия. Я не знаю, чем мне заполнить свой досуг. Пока не было вас, я ничего не делал и только бесцельно плыл по течению навстречу всяким случайным впечатлениям. Но вот появились вы, и с тех пор я думаю только о вас!

И Керри поддалась извечному самообману: ей казалось, что перед ней человек, который истинно нуждается в ней. Она от души жалела одинокого и грустного Герствуда. Подумать только, что, несмотря на свое положение в обществе, он чувствует себя несчастным без нее, он умоляет ее о любви, когда она и сама так одинока и не имеет пристанища в жизни. Нет, это очень печально!

— Я далеко не дурной человек, — как бы оправдываясь, продолжал Герствуд, словно он считал своим долгом дать ей на этот счет некоторое разъяснение. — Вы думаете, быть может, что я веду беспутный образ жизни и предаюсь всяким порокам? Не стану скрывать, что бываю порою весьма, весьма легкомыслен, но я без труда мог бы отречься от этого. Вы нужны мне для того, чтобы я вновь мог стать самим собой, если только жизнь моя еще чего-нибудь стоит.

Керри посмотрела на него с нежностью, которой неизменно проникается добродетель, когда надеется спасти заблудшую душу. Возможно ли, чтобы такой человек нуждался в нравственном спасении? Какие могут быть в нем пороки, которые она могла бы исправить? Они должны быть ничтожны в этом человеке, в котором все так красиво. В худшем случае это маленькие грешки, к которым надо относиться с большой снисходительностью.

Герствуд выставил себя в таком свете, что Керри не могла не проникнуться к нему глубокой жалостью.

«Неужели это правда?» — думала она.

Он обнял ее одной рукой за талию, и у нее не хватило духу отодвинуться. Свободной рукой он слегка сжал ее пальцы. Мягкий весенний ветерок пробежал через дорогу, перекатывая на своем пути прошлогодние сучки и листья. Лошадь, не чувствуя вожжей, бежала ленивой рысцой.

— Скажите, что вы любите меня, Керри! — чуть слышно произнес Герствуд.

Керри опустила глаза.