Сэндвич с пеплом и фазаном
Часть 15 из 18 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Фу-у! – воскликнула одна девочка.
– Его жена умоляла разрешить ей выдавить эту штуку. Она сказала: «Это похоже на ведьминский знак».
Но он не позволил.
«Оставь меня, жена, – сказал он ей, – ибо пусть это и фурункул, но это моя плоть».
И она достаточно хорошо знала свое место и понимала, когда надо замолчать. По крайней мере, пока он бодрствует.
Но однажды ночью она не могла уснуть из-за беспокойства. Наверняка, когда ее муж снимет камизу, чтобы осуществить первое церемониальное омовение в мельничном пруду, кто-то да заметит этот прыщ. Люди будут в ужасе!
Пойдут слухи и сплетни. Селяне перестанут возить ему зерно. Вместо этого они отправятся в Бишоп-Лейси. Она и Йоханнес пойдут по миру, в то время как другие будут процветать.
Все эти мысли крутились у нее в голове, пока она лежала без сна и лунный свет, проникавший сквозь окно, ярко освещал спину ее спящего мужа – и огромный прыщ на ней.
Она протянула руку и ухватила эту штуку двумя пальцами – большим и указательным…
У девочек, сидящих в кругу, отвисли челюсти.
– Это оказалось слишком легко. С едва слышным «хлоп!», – я имитировала этот звук, хлопнув пальцем по щеке, – эта штука лопнула, и гной потек наружу. Она еще немножко подавила, пока ранка не очистилась и не потекла кровь.
Ее муж шевельнулся, издал длинный вздох, перекатился на спину и захрапел.
На следующее утро он пожаловался, что поранил спину. «Должно быть, ты зацепился за плетень», – сказала ему жена, и больше он эту тему не поднимал.
Но время шло, и прыщ снова начал расти, еще более воспаленный и красный, чем раньше, если это возможно.
Как и в первый раз, мельничиха подождала до субботней ночи, когда муж уснул, выпив два (или даже три) кувшина эля, и снова выдавила эту штуку – на этот раз более уверенно, чуть ли не радостно.
Ее удивило, что, вместо того чтобы бояться, она на самом деле получает удовольствие.
Годы шли и шли, бордовый прыщ рос и с каждым разом становился все больше и синюшнее, чем прежде. Ей казалось, будто сама преисподняя наполняет его грязью и серой откуда-то из адских недр, таящихся в ее муже Йоханнесе.
Мельничиха обнаружила, что предвкушает тот момент, когда можно будет снова выдавить эту адскую гадость, к этому моменту превратившуюся в кисту. Каждый раз она с нетерпением ждала, когда же она медленно и постепенно наполнится.
А однажды вечером мельник умер. Между бифштексом и пивом. Вот так!
Он сполз со стула и умер, даже не успев головой коснуться пола.
Старуха смертельно испугалась! Вдруг это она убила его своими беспрестанными тайными манипуляциями? Что, если бы он был еще жив и спокойно ел мясо с пастернаком, если бы она оставила его в покое?
Что, если шериф графства схватит ее и повесит за преступление?
Так что она решила молчать и никому не рассказала о прыще и о том, что она сделала, а через несколько дней мельника похоронили в трансепте Святого Румвольда в массивной мраморной гробнице, на крышке которой вырезали его имя и даты жизни.
Время шло, и в деревне его начали забывать, как часто бывает с тем, что у тебя под носом.
Но вдова Йоханнеса его не забыла. О нет, совсем наоборот!
Она не спала ночами, думая не о своем покойном муже, но об этом наросте, который, может быть, все еще растет между его лопатками – даже в могиле. Некому его выдавить, размышляла она, и он продолжит увеличиваться. Вдова представляла его в темноте гроба, как он растет, растет, растет – и никто о нем не позаботится. Он покинут.
Женщина думала о прыще как о своей собственности.
И, по правде говоря, она по нему скучала. Ей недоставало процесса выдавливания. Она скучала по звуку, с которым прыщ лопался.
Она не могла совладать со своими мыслями. И ей стало ясно, что надо что-то делать.
Поэтому одной безлунной ночью старуха тихо выбралась из спящей деревни и направилась окольным путем вдоль берега реки в сторону церкви.
Войдя внутрь, она перекрестилась, дюжину раз прочитала «Отче наш» и две дюжины раз «Аве Мария» и с помощью крепкой кочерги, которую она принесла с собой, завернув в шаль, отодвинула крышку гроба.
Я снова сделала паузу в своем повествовании и осмотрелась. Огонь свечи горел совершенно ровно и тянулся вверх. Никто не дышал.
Даже Джумбо открыла рот от удивления.
– И?.. – прошептала она хрипло, и ее голос растаял в темноте, словно дым от сгоревшей спички.
– Там, в каменном гробу, лежал мельник, точно такой, каким она его видела в последний раз. На самом деле он совершенно не изменился. Может быть, каким-то чудом он стал нетленным, как, говорят, случалось с некоторыми святыми?
Или – и ее волосы встали дыбом при этой мысли – он до сих пор жив?
Я опять замолчала, чтобы мои слова произвели должный эффект. Одна девочка в дальней части круга начала всхлипывать.
– С трудом она… перекатила… его… на живот, – медленно произнесла я, – и сняла саван… в который было завернуто его тело… целиком, за исключением головы…
К этому моменту тишина стала невыносимой. Я позволила ей продолжаться, наблюдая за реакцией каждой слушательницы.
– И там… там был огромный фурункул, он вырос размером с гранат – и приобрел такой же бордово-синюшный цвет, как будто он был переполнен кровью!
Руки вдовы затряслись, когда она потянулась к этой штуке…
И когда она достигла цели, неожиданно раздался гулкий стон!
«Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!»
Как будто труп мельника запротестовал, как будто он хотел приберечь это сокровище для себя, унести в вечность. Рубин из кожи.
Несмотря на ужас, старуха придвинулась еще ближе. Дело займет лишь миг, и потом она уйдет, исполнив свой долг. «И пусть Господь решает, – подумала она, – права я или нет».
Семь лиц, окруживших меня, побледнели как смерть. Девочки затаили дыхание. Время словно остановилось.
– И тогда медленно… осторожно… она положила пальцы на раздувшийся фурункул… сдавила… и….
БДЫЩЩЩЩЩ!
Я завопила во весь голос и схватила руки девочек, сидевших по бокам от меня.
Джумбо удовлетворенно вскрикнула.
Девочки испуганно прильнули друг к другу.
Гремли упала лицом вниз и со стоном натянула себе на голову ночнушку.
– Что же случилось? – воскликнул кто-то.
Я долго-долго ждала, перед тем как ответить.
– Чертова штука взорвалась! – констатировала я.
– А воздушный шар? Что с воздушным шаром? – поинтересовалась Джумбо, на удивление быстро овладев собою. – Что с воздушным шаром?
– Ах, шар, – сказала я. – Впоследствии жена мельника добавила его к надгробному памятнику в качестве аллегории.
– Аллегории? – прохрипела Гремли.
– В качестве цивилизованного способа указать потомкам, что желудочные газы покойного взорвались, как иногда случалось в те дни. Это было самое лучшее объяснение, который смогла быстро сочинить его жена.
Откуда-то снаружи из коридора послышался скрип, и что-то стукнуло.
– Ш-ш-ш! – предостерегла Джумбо. – Кто-то идет! Комендантский час.
Она задула свечу, и мы неподвижно сидели во мраке.
Раздался стук в дверь.
– Что здесь происходит? – требовательно спросил голос.
Фицгиббон.
Мы все хором затаили дыхание, и кто-то даже зажал рукой нос и рот.
Сгрудившись в темноте, мы были парализованы мыслью, что произойдет, когда снова загорится свет и время продолжил свой бег.
– Все в порядке, сестра-хозяйка, – отозвалась Джумбо спустя вечность, растягивая слова, словно спросонья. – Мне опять приснился ужасный кошмар. Утром я буду в порядке. Спокойной ночи.
Моя единомышленница.
Ей что-то пробормотали в ответ, и шаги зашаркали прочь, их звук потихоньку стихал.
– Вот это история! – сказала Джумбо, когда опасность миновала. Она негромко засмеялась, как будто должна была это сделать, будто это часть ритуала.
Она снова зажгла свечу, и наши лица с огромными, как блюдца, глазами, выплыли из темноты.
Однако что-то изменилось. Мы уже не были теми же девочками, что несколько минут назад. Проведя эту вечность страха вместе, каким-то странным и необъяснимым образом мы неожиданно все стали сестрами. Сестрами по свече – и сестрами по чему-то еще.
– Доставай доску, Гремли, – скомандовала Джумбо, как будто приняв какое-то решение, и Гремли, с трудом поднявшись на ноги, исчезла в темноте.
Секунду спустя она вернулась с плоской красной коробкой в руках. Она открыла ее и с неожиданной нежностью положила деревянную доску на пол в самый центр образованного нами круга.
– Его жена умоляла разрешить ей выдавить эту штуку. Она сказала: «Это похоже на ведьминский знак».
Но он не позволил.
«Оставь меня, жена, – сказал он ей, – ибо пусть это и фурункул, но это моя плоть».
И она достаточно хорошо знала свое место и понимала, когда надо замолчать. По крайней мере, пока он бодрствует.
Но однажды ночью она не могла уснуть из-за беспокойства. Наверняка, когда ее муж снимет камизу, чтобы осуществить первое церемониальное омовение в мельничном пруду, кто-то да заметит этот прыщ. Люди будут в ужасе!
Пойдут слухи и сплетни. Селяне перестанут возить ему зерно. Вместо этого они отправятся в Бишоп-Лейси. Она и Йоханнес пойдут по миру, в то время как другие будут процветать.
Все эти мысли крутились у нее в голове, пока она лежала без сна и лунный свет, проникавший сквозь окно, ярко освещал спину ее спящего мужа – и огромный прыщ на ней.
Она протянула руку и ухватила эту штуку двумя пальцами – большим и указательным…
У девочек, сидящих в кругу, отвисли челюсти.
– Это оказалось слишком легко. С едва слышным «хлоп!», – я имитировала этот звук, хлопнув пальцем по щеке, – эта штука лопнула, и гной потек наружу. Она еще немножко подавила, пока ранка не очистилась и не потекла кровь.
Ее муж шевельнулся, издал длинный вздох, перекатился на спину и захрапел.
На следующее утро он пожаловался, что поранил спину. «Должно быть, ты зацепился за плетень», – сказала ему жена, и больше он эту тему не поднимал.
Но время шло, и прыщ снова начал расти, еще более воспаленный и красный, чем раньше, если это возможно.
Как и в первый раз, мельничиха подождала до субботней ночи, когда муж уснул, выпив два (или даже три) кувшина эля, и снова выдавила эту штуку – на этот раз более уверенно, чуть ли не радостно.
Ее удивило, что, вместо того чтобы бояться, она на самом деле получает удовольствие.
Годы шли и шли, бордовый прыщ рос и с каждым разом становился все больше и синюшнее, чем прежде. Ей казалось, будто сама преисподняя наполняет его грязью и серой откуда-то из адских недр, таящихся в ее муже Йоханнесе.
Мельничиха обнаружила, что предвкушает тот момент, когда можно будет снова выдавить эту адскую гадость, к этому моменту превратившуюся в кисту. Каждый раз она с нетерпением ждала, когда же она медленно и постепенно наполнится.
А однажды вечером мельник умер. Между бифштексом и пивом. Вот так!
Он сполз со стула и умер, даже не успев головой коснуться пола.
Старуха смертельно испугалась! Вдруг это она убила его своими беспрестанными тайными манипуляциями? Что, если бы он был еще жив и спокойно ел мясо с пастернаком, если бы она оставила его в покое?
Что, если шериф графства схватит ее и повесит за преступление?
Так что она решила молчать и никому не рассказала о прыще и о том, что она сделала, а через несколько дней мельника похоронили в трансепте Святого Румвольда в массивной мраморной гробнице, на крышке которой вырезали его имя и даты жизни.
Время шло, и в деревне его начали забывать, как часто бывает с тем, что у тебя под носом.
Но вдова Йоханнеса его не забыла. О нет, совсем наоборот!
Она не спала ночами, думая не о своем покойном муже, но об этом наросте, который, может быть, все еще растет между его лопатками – даже в могиле. Некому его выдавить, размышляла она, и он продолжит увеличиваться. Вдова представляла его в темноте гроба, как он растет, растет, растет – и никто о нем не позаботится. Он покинут.
Женщина думала о прыще как о своей собственности.
И, по правде говоря, она по нему скучала. Ей недоставало процесса выдавливания. Она скучала по звуку, с которым прыщ лопался.
Она не могла совладать со своими мыслями. И ей стало ясно, что надо что-то делать.
Поэтому одной безлунной ночью старуха тихо выбралась из спящей деревни и направилась окольным путем вдоль берега реки в сторону церкви.
Войдя внутрь, она перекрестилась, дюжину раз прочитала «Отче наш» и две дюжины раз «Аве Мария» и с помощью крепкой кочерги, которую она принесла с собой, завернув в шаль, отодвинула крышку гроба.
Я снова сделала паузу в своем повествовании и осмотрелась. Огонь свечи горел совершенно ровно и тянулся вверх. Никто не дышал.
Даже Джумбо открыла рот от удивления.
– И?.. – прошептала она хрипло, и ее голос растаял в темноте, словно дым от сгоревшей спички.
– Там, в каменном гробу, лежал мельник, точно такой, каким она его видела в последний раз. На самом деле он совершенно не изменился. Может быть, каким-то чудом он стал нетленным, как, говорят, случалось с некоторыми святыми?
Или – и ее волосы встали дыбом при этой мысли – он до сих пор жив?
Я опять замолчала, чтобы мои слова произвели должный эффект. Одна девочка в дальней части круга начала всхлипывать.
– С трудом она… перекатила… его… на живот, – медленно произнесла я, – и сняла саван… в который было завернуто его тело… целиком, за исключением головы…
К этому моменту тишина стала невыносимой. Я позволила ей продолжаться, наблюдая за реакцией каждой слушательницы.
– И там… там был огромный фурункул, он вырос размером с гранат – и приобрел такой же бордово-синюшный цвет, как будто он был переполнен кровью!
Руки вдовы затряслись, когда она потянулась к этой штуке…
И когда она достигла цели, неожиданно раздался гулкий стон!
«Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!»
Как будто труп мельника запротестовал, как будто он хотел приберечь это сокровище для себя, унести в вечность. Рубин из кожи.
Несмотря на ужас, старуха придвинулась еще ближе. Дело займет лишь миг, и потом она уйдет, исполнив свой долг. «И пусть Господь решает, – подумала она, – права я или нет».
Семь лиц, окруживших меня, побледнели как смерть. Девочки затаили дыхание. Время словно остановилось.
– И тогда медленно… осторожно… она положила пальцы на раздувшийся фурункул… сдавила… и….
БДЫЩЩЩЩЩ!
Я завопила во весь голос и схватила руки девочек, сидевших по бокам от меня.
Джумбо удовлетворенно вскрикнула.
Девочки испуганно прильнули друг к другу.
Гремли упала лицом вниз и со стоном натянула себе на голову ночнушку.
– Что же случилось? – воскликнул кто-то.
Я долго-долго ждала, перед тем как ответить.
– Чертова штука взорвалась! – констатировала я.
– А воздушный шар? Что с воздушным шаром? – поинтересовалась Джумбо, на удивление быстро овладев собою. – Что с воздушным шаром?
– Ах, шар, – сказала я. – Впоследствии жена мельника добавила его к надгробному памятнику в качестве аллегории.
– Аллегории? – прохрипела Гремли.
– В качестве цивилизованного способа указать потомкам, что желудочные газы покойного взорвались, как иногда случалось в те дни. Это было самое лучшее объяснение, который смогла быстро сочинить его жена.
Откуда-то снаружи из коридора послышался скрип, и что-то стукнуло.
– Ш-ш-ш! – предостерегла Джумбо. – Кто-то идет! Комендантский час.
Она задула свечу, и мы неподвижно сидели во мраке.
Раздался стук в дверь.
– Что здесь происходит? – требовательно спросил голос.
Фицгиббон.
Мы все хором затаили дыхание, и кто-то даже зажал рукой нос и рот.
Сгрудившись в темноте, мы были парализованы мыслью, что произойдет, когда снова загорится свет и время продолжил свой бег.
– Все в порядке, сестра-хозяйка, – отозвалась Джумбо спустя вечность, растягивая слова, словно спросонья. – Мне опять приснился ужасный кошмар. Утром я буду в порядке. Спокойной ночи.
Моя единомышленница.
Ей что-то пробормотали в ответ, и шаги зашаркали прочь, их звук потихоньку стихал.
– Вот это история! – сказала Джумбо, когда опасность миновала. Она негромко засмеялась, как будто должна была это сделать, будто это часть ритуала.
Она снова зажгла свечу, и наши лица с огромными, как блюдца, глазами, выплыли из темноты.
Однако что-то изменилось. Мы уже не были теми же девочками, что несколько минут назад. Проведя эту вечность страха вместе, каким-то странным и необъяснимым образом мы неожиданно все стали сестрами. Сестрами по свече – и сестрами по чему-то еще.
– Доставай доску, Гремли, – скомандовала Джумбо, как будто приняв какое-то решение, и Гремли, с трудом поднявшись на ноги, исчезла в темноте.
Секунду спустя она вернулась с плоской красной коробкой в руках. Она открыла ее и с неожиданной нежностью положила деревянную доску на пол в самый центр образованного нами круга.