Семнадцать мгновений весны
Часть 20 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
«Друг. Спасибо тебе за все. Я многому научился у тебя. Я научился тому, как надо любить и во имя этой любви ненавидеть тех, кто несет народу Германии рабство. Плейшнер».
– Он написал так, опасаясь гестапо, – пояснил Штирлиц, забирая письмо. – Рабство немецкому народу, как вы сами понимаете, несут орды большевиков и армады американцев. Их-то, большевиков и американцев, мы и обязаны, как учит ваш брат, ненавидеть… Не так ли?
Плейшнер долго молчал, забившись в громадное кресло.
– Я аплодирую вам, – сказал он наконец, – я понимаю… Вы можете положиться на меня во всем. Но я должен сказать вам сразу: как только меня ударят плетью по ребрам, я скажу все.
– Я знаю, – ответил Штирлиц. – Что вы предпочитаете – моментальную смерть от яда или пытки в гестапо?
– Если не дано третьего, – улыбнулся Плейшнер своей неожиданно беззащитной улыбкой, – естественно, я предпочитаю яд.
– Тогда мы сварим кашу, – улыбнулся Штирлиц, – хорошую кашу…
– Что я должен сделать?
– А ничего. Жить. И быть готовым в любую минуту к тому, чтобы сделать необходимое.
7.3.1945 (22 часа 03 минуты)
– Добрый вечер, пастор, – сказал Штирлиц, быстро затворяя за собой дверь. – Простите, что я так поздно. Вы уже спали?
– Добрый вечер. Я уже спал, но пусть это не тревожит вас, входите, пожалуйста, сейчас я зажгу свечи. Присаживайтесь.
– Спасибо. Куда позволите?
– Куда угодно. Здесь теплее, у кафеля. Может быть, сюда?
– Я сразу простужаюсь, если выхожу из тепла в холод. Всегда лучше одна, постоянная температура. Пастор, кто у вас жил месяц тому назад?
– У меня жил человек.
– Кто он?
– Я не знаю.
– Вы не интересовались, кто он?
– Нет. Он просил убежища, ему было плохо, и я не мог ему отказать.
– Это хорошо, что вы мне так убежденно лжете. Он говорил вам, что он марксист. Вы спорили с ним как с коммунистом. Он не коммунист, пастор. Он им никогда не был. Он мой агент, он провокатор гестапо.
– Ах вот оно что… Я говорил с ним как с человеком. Неважно, кто он – коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему.
– Вы не могли ему отказать, – повторил Штирлиц, – и вам неважно, кто он – коммунист или агент гестапо… А если из-за того, что вам важен «просто человек», абстрактный человек, конкретные люди попадут на виселицу – это для вас важно?
– Да, это важно для меня…
– А если – еще более конкретно – на виселицу первыми попадут ваша сестра и ее дети – это для вас важно?
– Это же злодейство!
– Говорить, что вам неважно, кто перед вами – коммунист или агент гестапо, – еще большее злодейство, – ответил Штирлиц, садясь. – Причем ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно. Сядьте. И слушайте меня. Ваш разговор с моим агентом записан на пленку. Нет, это не я делал, это все делал он. Я не знаю, что с ним: он прислал мне странное письмо. И потом, без пленки, которую я уничтожил, ему не поверят. С ним вообще не станут говорить, ибо он мой агент. Что касается вашей сестры, то она должна быть арестована, как только вы пересечете границу Швейцарии.
– Но я не собираюсь пересекать границу Швейцарии.
– Вы пересечете ее, а я позабочусь о том, чтобы ваша сестра была в безопасности.
– Вы словно оборотень… Как я могу верить вам, если у вас столько лиц?
– Вам ничего другого не остается, пастор. И вы поедете в Швейцарию хотя бы для того, чтобы спасти жизнь своих близких. Или нет?
– Да. Я поеду. Чтобы спасти им жизнь.
– Отчего вы не спрашиваете, что вам придется делать в Швейцарии? Вы откажетесь ехать туда, если я поручу вам взорвать кирху, не так ли?
– Вы умный человек. Вы, вероятно, точно рассчитали, что в моих силах и что выше моих сил…
– Правильно. Вам жаль Германию?
– Мне жаль немцев.
– Хорошо. Кажется ли вам, что мир – не медля ни минуты – это выход для немцев?
– Это выход для Германии…
– Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии, для человечества. Нам погибать не страшно – мы отжили свое, и потом, мы одинокие стареющие мужчины. А дети?
– Я слушаю вас.
– Кого вы сможете найти в Швейцарии из ваших коллег по движению пацифистов?
– Диктатуре понадобились пацифисты?
– Нет, диктатуре не нужны пацифисты. Они нужны тем, кто трезво оценивает момент, понимая, что каждый новый день войны – это новые жертвы, причем бессмысленные.
– Гитлер пойдет на переговоры?
– Гитлер на переговоры не пойдет. На переговоры пойдут иные лица. Но это преждевременный разговор. Сначала мне нужно иметь гарантии, что вы свяжетесь там с людьми, которые обладают достаточным весом. Нужны люди, которые смогут помочь вам вступить в переговоры с представителями западных держав. Кто может помочь вам в этом?
Пастор пожал плечами:
– Фигура президента швейцарской республики вас устроит?
– Нет. Это официальные каналы. Это несерьезно. Я имею в виду деятелей церкви, которые имеют вес в мире.
– Все деятели церкви имеют вес в этом мире, – сказал пастор, но, увидев, как снова дрогнуло лицо Штирлица, быстро добавил: – У меня там много друзей. Было бы наивностью с моей стороны обещать что-либо, но я думаю, мне удастся обсудить этот вопрос с серьезными людьми. Брюнинг, например… Его уважают… Однако меня будут спрашивать, кого я представляю.
– Немцев, – коротко ответил Штирлиц. – Если вас спросят, кто конкретно намерен вести переговоры, вы спросите: «А кто конкретно поведет их со стороны Запада?» Но это через связь, которую я вам дам…
– Через что? – не понял пастор.
Штирлиц улыбнулся и пояснил:
– Все детали мы еще оговорим. Пока нам важна принципиальная договоренность.
– А где гарантия, что сестра и ее дети не попадут на виселицу?
– Я освободил вас из тюрьмы?
– Да.
– Как вы думаете, это было легко?
– Думаю, что нет.
– Как вы думаете, имея в руках запись вашего разговора с провокатором, мог бы я послать вас в печь?
– Бесспорно.
– Вот я вам и ответил. Ваша сестра будет в безопасности. До тех пор, естественно, пока вы будете делать то, что вам предписывает долг человека, скорбящего о немцах.
– Вы угрожаете мне?
– Я предупреждаю вас. Если вы поведете себя иначе, я ничего не смогу сделать для того, чтобы спасти вас и вашу сестру.
– Когда все это должно произойти?
– Скоро. И последнее: кто бы ни спросил вас о нашем разговоре…
– Я стану молчать.
– Даже если вас будут спрашивать об этом под пыткой?
– Я буду молчать.
– Хочу вам верить…
– Кто из нас двоих сейчас больше рискует?
– Как вам кажется?
– Мне кажется, что больше рискуете вы.
– Он написал так, опасаясь гестапо, – пояснил Штирлиц, забирая письмо. – Рабство немецкому народу, как вы сами понимаете, несут орды большевиков и армады американцев. Их-то, большевиков и американцев, мы и обязаны, как учит ваш брат, ненавидеть… Не так ли?
Плейшнер долго молчал, забившись в громадное кресло.
– Я аплодирую вам, – сказал он наконец, – я понимаю… Вы можете положиться на меня во всем. Но я должен сказать вам сразу: как только меня ударят плетью по ребрам, я скажу все.
– Я знаю, – ответил Штирлиц. – Что вы предпочитаете – моментальную смерть от яда или пытки в гестапо?
– Если не дано третьего, – улыбнулся Плейшнер своей неожиданно беззащитной улыбкой, – естественно, я предпочитаю яд.
– Тогда мы сварим кашу, – улыбнулся Штирлиц, – хорошую кашу…
– Что я должен сделать?
– А ничего. Жить. И быть готовым в любую минуту к тому, чтобы сделать необходимое.
7.3.1945 (22 часа 03 минуты)
– Добрый вечер, пастор, – сказал Штирлиц, быстро затворяя за собой дверь. – Простите, что я так поздно. Вы уже спали?
– Добрый вечер. Я уже спал, но пусть это не тревожит вас, входите, пожалуйста, сейчас я зажгу свечи. Присаживайтесь.
– Спасибо. Куда позволите?
– Куда угодно. Здесь теплее, у кафеля. Может быть, сюда?
– Я сразу простужаюсь, если выхожу из тепла в холод. Всегда лучше одна, постоянная температура. Пастор, кто у вас жил месяц тому назад?
– У меня жил человек.
– Кто он?
– Я не знаю.
– Вы не интересовались, кто он?
– Нет. Он просил убежища, ему было плохо, и я не мог ему отказать.
– Это хорошо, что вы мне так убежденно лжете. Он говорил вам, что он марксист. Вы спорили с ним как с коммунистом. Он не коммунист, пастор. Он им никогда не был. Он мой агент, он провокатор гестапо.
– Ах вот оно что… Я говорил с ним как с человеком. Неважно, кто он – коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему.
– Вы не могли ему отказать, – повторил Штирлиц, – и вам неважно, кто он – коммунист или агент гестапо… А если из-за того, что вам важен «просто человек», абстрактный человек, конкретные люди попадут на виселицу – это для вас важно?
– Да, это важно для меня…
– А если – еще более конкретно – на виселицу первыми попадут ваша сестра и ее дети – это для вас важно?
– Это же злодейство!
– Говорить, что вам неважно, кто перед вами – коммунист или агент гестапо, – еще большее злодейство, – ответил Штирлиц, садясь. – Причем ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно. Сядьте. И слушайте меня. Ваш разговор с моим агентом записан на пленку. Нет, это не я делал, это все делал он. Я не знаю, что с ним: он прислал мне странное письмо. И потом, без пленки, которую я уничтожил, ему не поверят. С ним вообще не станут говорить, ибо он мой агент. Что касается вашей сестры, то она должна быть арестована, как только вы пересечете границу Швейцарии.
– Но я не собираюсь пересекать границу Швейцарии.
– Вы пересечете ее, а я позабочусь о том, чтобы ваша сестра была в безопасности.
– Вы словно оборотень… Как я могу верить вам, если у вас столько лиц?
– Вам ничего другого не остается, пастор. И вы поедете в Швейцарию хотя бы для того, чтобы спасти жизнь своих близких. Или нет?
– Да. Я поеду. Чтобы спасти им жизнь.
– Отчего вы не спрашиваете, что вам придется делать в Швейцарии? Вы откажетесь ехать туда, если я поручу вам взорвать кирху, не так ли?
– Вы умный человек. Вы, вероятно, точно рассчитали, что в моих силах и что выше моих сил…
– Правильно. Вам жаль Германию?
– Мне жаль немцев.
– Хорошо. Кажется ли вам, что мир – не медля ни минуты – это выход для немцев?
– Это выход для Германии…
– Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии, для человечества. Нам погибать не страшно – мы отжили свое, и потом, мы одинокие стареющие мужчины. А дети?
– Я слушаю вас.
– Кого вы сможете найти в Швейцарии из ваших коллег по движению пацифистов?
– Диктатуре понадобились пацифисты?
– Нет, диктатуре не нужны пацифисты. Они нужны тем, кто трезво оценивает момент, понимая, что каждый новый день войны – это новые жертвы, причем бессмысленные.
– Гитлер пойдет на переговоры?
– Гитлер на переговоры не пойдет. На переговоры пойдут иные лица. Но это преждевременный разговор. Сначала мне нужно иметь гарантии, что вы свяжетесь там с людьми, которые обладают достаточным весом. Нужны люди, которые смогут помочь вам вступить в переговоры с представителями западных держав. Кто может помочь вам в этом?
Пастор пожал плечами:
– Фигура президента швейцарской республики вас устроит?
– Нет. Это официальные каналы. Это несерьезно. Я имею в виду деятелей церкви, которые имеют вес в мире.
– Все деятели церкви имеют вес в этом мире, – сказал пастор, но, увидев, как снова дрогнуло лицо Штирлица, быстро добавил: – У меня там много друзей. Было бы наивностью с моей стороны обещать что-либо, но я думаю, мне удастся обсудить этот вопрос с серьезными людьми. Брюнинг, например… Его уважают… Однако меня будут спрашивать, кого я представляю.
– Немцев, – коротко ответил Штирлиц. – Если вас спросят, кто конкретно намерен вести переговоры, вы спросите: «А кто конкретно поведет их со стороны Запада?» Но это через связь, которую я вам дам…
– Через что? – не понял пастор.
Штирлиц улыбнулся и пояснил:
– Все детали мы еще оговорим. Пока нам важна принципиальная договоренность.
– А где гарантия, что сестра и ее дети не попадут на виселицу?
– Я освободил вас из тюрьмы?
– Да.
– Как вы думаете, это было легко?
– Думаю, что нет.
– Как вы думаете, имея в руках запись вашего разговора с провокатором, мог бы я послать вас в печь?
– Бесспорно.
– Вот я вам и ответил. Ваша сестра будет в безопасности. До тех пор, естественно, пока вы будете делать то, что вам предписывает долг человека, скорбящего о немцах.
– Вы угрожаете мне?
– Я предупреждаю вас. Если вы поведете себя иначе, я ничего не смогу сделать для того, чтобы спасти вас и вашу сестру.
– Когда все это должно произойти?
– Скоро. И последнее: кто бы ни спросил вас о нашем разговоре…
– Я стану молчать.
– Даже если вас будут спрашивать об этом под пыткой?
– Я буду молчать.
– Хочу вам верить…
– Кто из нас двоих сейчас больше рискует?
– Как вам кажется?
– Мне кажется, что больше рискуете вы.