Семь преступлений в Риме
Часть 6 из 37 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
«Нунций Федерико Моретти / взято: О неведомых доктринах», «Никола из Куэ / залог: две золотые серьги».
Далее шли страницы с другими фамилиями, принадлежащими знатным людям города, включая Леонардо, и каждый раз был указан отданный в залог предмет.
— Редко бывает, чтобы наши книги не возвращались бы к нам в превосходном состоянии, — заключил Ингирами. — Давайте пройдем в большой зал.
Мы вошли в другую дверь и погрузились в благотворное тепло. Комната, в которой мы очутились, поражала своей роскошью: высокие окна с отчеканенными на стеклах гербами делла Ровере, горящий камин, большой черный стол с цепочками для закрепления манускриптов, красная обивка на стенах, увешанных географическими картами, коллекция геометрических и астрологических инструментов, отбрасывающая отблески пляшущего пламени.
Мужчина лет пятидесяти, крепкого телосложения склонился над манускриптом с великолепными миниатюрами.
— А это Гаэтано Форлари, мой второй помощник.
Мы поздоровались.
— Он сейчас займется вами… Все, что вы здесь видите, предназначено для просмотра редчайших манускриптов. Для удобства читателей зимой мы отапливаем помещение, так что вынуждены отодвинуть большой стол подальше от огня и хранить труды в металлических шкафах. — Префект раздвинул шторы, и мы увидели чудесное собрание рукописей, заключенных в кованые шкафы с литыми узорами и замками.
— Все это сделано по указанию Сикста Четвертого в 1475 году одновременно с работами по сооружению Сикстинской капеллы, которая находится как раз над нашими головами. — Уставив палец в поток, Ингирами добавил: — Согласитесь, что лучшего соседства нечего и желать, чтобы возвышать дух к познанию.
Да Винчи и я одобрительно покивали.
— В следующий раз, когда будет время, — продолжил он, — я расскажу вам о пристройке к Сант-Анджело, где мы храним уникальные экземпляры, а также некоторые из папских хартий… Однако уже позднее утро, и мне не хотелось бы заставлять его святейшество ждать меня… Гаэтано, устройте синьоров в этой комнате, посетителей сегодня будет не много… Обслужите мэтра да Винчи, как всегда, и по возможности удовлетворите любопытство нашего молодого Синибальди. Что вас интересует, мой мальчик?
— По правде говоря, я изучаю медицину в университете, и…
— Прекрасно. Здесь найдется, чем утолить вашу жажду знаний. Оставляю вас на попечение моего помощника. Но непременно приходите ко мне, как только выпадет случай.
Префект Ватиканской библиотеки сердечно попрощался с нами. К да Винчи подошел Гаэтано Форлари и осведомился, что тот желает. Леонардо хотел продолжить чтение «Арифметики» Диофанта, труды которого вновь открыли в эту эпоху. Потом Гаэтано обратился ко мне и предложил покопаться на полках греческого зала в книгах по медицине. Он подвел меня к одному из шкафов, открыл его ключом из внушительной связки, висевшей на его поясе. Я отступил на шаг: на полках стояли десятки томов, заботливо переплетенных, с названиями на корешках: «Гален», «Гиппократ», «Мондино деи Луцци» или еще: «Лечение язв», «Трактат о терапии», «О лекарственных растениях в хирургии», «Учение Салернской школы» и т.д.
В моем распоряжении было две тысячи лет медицины!
— Не стесняйтесь, выбирайте, — подбодрил меня Форлари.
Немного поколебавшись, я остановился на некоторых авторах, которых недавно упоминали мои профессора: сперва «Роджерино» Руджеро ди Фругардо, потом сборник текстов в стихах Жиля де Корбея, французского врача короля Филиппа II Августа и, наконец, достопримечательность, о которой мои учителя говорили лишь намеками: «Рассуждения» магометанина Аверроэса 3.
Нагруженный этими сокровищами, я возвратился в большой зал, стараясь не потревожить да Винчи, уже углубившегося в чтение. Устроившись спиной к камину, я начал перелистывать «Роджерино», млея от неслыханного счастья быть в Ватиканской библиотеке.
Вскоре Леонардо встал и, держа книгу в руках, что-то прошептал на ухо Гаэтано. Они ушли в греческий зал, а я принялся за сборник Жиля де Корбея.
Минутой позже дверь опять открылась. Я в это время читал стихи французского врача о моче, за ними шли стихи о пульсе. Честно говоря, ничего нового о принципах Салернской школы я не узнал: хорошая моча свидетельствует о нормальной работе печени, а хороший пульс — о здоровом сердце. Проверка того и другого является главным в постановке диагноза, так как сердце и печень, а также мозг и яичники являются основными органами, управляющими организмом. Но я тем не менее не прекращал чтения, увлекшись забавной формой медицинской поэзии.
И все же, подняв глаза, я ожидал увидеть Винчи и Гаэтано.
Ничего подобного.
Старик, стоявший в дверях, был одет во все черное, его профиль напоминал голову хищной птицы. Что-то неприятное поразило меня в его взгляде. Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова, с таким видом, будто застал чужака на своей территории. И таким леденящим было его молчание, что у меня даже не нашлось слов приветствия. Окончив разглядывать меня, он приблизился к столу, чтобы рассмотреть лежавшие на нем манускрипты.
— Безумец! — прохрипел он.
С быстротой, которой я от него не ожидал, он развернулся и исчез. Из латинского зала послышались отрывистые слова, затем торопливые шаги.
Появились Гаэтано и старик в черном. Последний бросился к столу и схватил том Аверроэса.
— Смотрите, Гаэтано Форлари, — возмущенно произнес он, потрясая книгой, — смотрите, какими нечестивыми писаниями занимаются в этих стенах! Вы во всем виноваты! «Рассуждения»! Разве вам не известно, что учение Аверроэса запрещено церковью? Сам Фома Аквинский осудил его теорию, и папа Лев Десятый наложил запрет на его распространение!
Форлари побледнел.
— Что касается философских принципов — да, однако то, что относится к медицине…
— Медицина! Неужели медицина Аверроэса менее опасна, чем система его взглядов? Вы думаете, что какой-то философ, сарацин к тому же, упорно отрицающий бессмертие души, что-нибудь смыслит в человеческом теле? Как бы не так! Вы богохульствуете, Гаэтано Форлари! Хуже того, вы учите богохульству других!
Мужчина с птичьим лицом с трудом сдерживал свой гнев. Его губы дрожали, а пальцы, с силой сжимавшие книгу, побелели.
Тем не менее он продолжил:
— Ингирами будет доволен, узнав, что вы питаете римлян из еретического источника. То, что в другом месте сошло бы за некомпетентность, здесь, в Ватикане, расценивается как подстрекательство, вызов. Берегитесь, Гаэтано Форлари, папа не знает снисхождения к подобного рода служителям!
Он бросил последний взгляд на Гаэтано и ушел так же быстро, как пришел, унося под мышкой том Аверроэса.
В дверях он столкнулся с Леонардо, но прошел мимо, как будто того не существовало.
— Какого дьявола весь этот шум? — удивился да Винчи.
— Это… это Аргомбольдо, — ответил Форлари упавшим голосом. — Он постоянно устраивает скандалы, орет на меня и на других служащих библиотеки.
— А кто же он такой? — спросил я.
Лицо Гаэтано было, как у ребенка, наказанного несправедливо. Он глубоко вздохнул.
— Бывший смотритель, работавший здесь еще при Платина. Несколько лет назад папа за что-то отблагодарил его: какая-то темная история; никто так и не понял, за что. Уход с этой должности, вероятно, испортил его характер, потому что он приходит сюда лишь для того, чтобы осыпать нас упреками.
— И Ингирами терпит его?
— Аргомбольдо как свои пять пальцев знает все полторы тысячи томов нашего фонда. Он может сказать, где стоит каждый из них, в какой обложке, и назвать автора. Если захочет, он может процитировать несколько страниц из любой книги. Как и многие читатели, наш библиотекарь часто прибегает к его помощи в своих поисках. Никто не может сравниться с ним в знании книг. Однако каждое его посещение — для нас тяжкое испытание.
— Весьма сожалею, что дал ему повод для ссоры, — извинился я. — Не выбери я эту книгу Аверроэса…
— Пустяки, успокойтесь. Аргомбольдо в любом случае нашел бы, к чему придраться. — Форлари несколько нерешительно улыбнулся мне. — Но если желаете другую книгу, мы можем подобрать что-нибудь получше.
Чуть позже я с головой ушел в чтение книги, придраться к которой при всем желании было невозможно.
Посоветовавшись с Гаэтано, я остановился на сборнике «Анатомические вскрытия» почтеннейшего Галена Пергамского. Большинство его теорий, может быть, и были ложными, но у них было одно достоинство: все считали их верными…
6
Лишь много лет спустя, а может быть, с возрастом, до меня дошло, какой жестокий удар был нанесен моей матушке в то утро 16 февраля 1511 года в таверне на Цветочном поле. Пуля, сразившая моего отца, ранила ее в самое сердце, и рана эта перестала кровоточить лишь после ее кончины двадцать восемь лет спустя. Немного не дотянув до сорока, она неожиданно для всех стала вдовой Синибальди. Вдовой не только своего мужа, но и вдовой своего будущего, своего благополучия и многих из своих друзей. Навсегда лишившись супружеской любви, она сохранила любовь материнскую и щедро оделяла ею меня. Я же, конечно, не всегда благодарно принимал этот дар.
Итак, в рождественский вечер 1514 года после непродолжительного спора я против ее воли отправился во дворец Джулиано Медичи. Она, несомненно, боялась за меня, и небезосновательно. А я был непоколебимо самонадеянным и верил в свою судьбу. Сегодня, когда я стар, чего бы я только не отдал за краткий миг свидания с ней!
Джулиано Медичи, младший сын Лоренцо Великолепного и брат папы Льва X, занимал бывшее жилище последнего в квартале Святого Евстахия, между Пантеоном и площадью Навона. Мы с Леонардо условились встретиться часов в девять немного поодаль от дворца, чтобы избежать неудобств толкучки. Действительно, этим вечером в прилегающих улочках творилось нечто невообразимое, все они были полны народу. В окнах домов горели свечи, на фасадах плясали причудливые тени от бесчисленного множества длинных факелов. Толпы зевак шатались по городу, весело окликали друг друга, лущили жареные каштаны, обжигающие руки, шутили над разносчиками воды и продавцами дров, пытавшихся пробиться сквозь толпу. Несмотря на мороз — Тибр уже два дня был скован льдом, — можно было подумать, что наступило лето, настолько запарились возбужденные люди. На подступах ко дворцу Медичи, разумеется, царила та же рождественская лихорадка. Все именитые и богатые римляне верхом на лошадях или в экипажах стекались к брату папы, чей дворец был окружен вооруженными солдатами. В этом столпотворении, размеров которого мы не учли, я с трудом обнаружил да Винчи, с головой закутанного в плащ, подбитый мехом. Мы поздоровались, и Леонардо сразу увлек меня под навес парадного крыльца, потому что с неба повалил крупный снег.
— Ну и холодина, Гвидо… Здесь невозможно разговаривать: слова замерзают, не достигнув ушей!
Я последовал за ним во дворец. И мы сразу окунулись в атмосферу утонченной роскоши. Мрамор редких сортов, зеркала в позолоченных рамах, картины и скульптуры лучших художников, многочисленные и предупредительные слуги, тепло и свет, излучаемые высокими люстрами и огромными каминами.
Пройдя первое оцепление стражников — монгольских лучников, ценимых Медичи за их ловкость в стрельбе, — мы попали в жужжащий улей. Широкую лестницу, зал для приемов заполонили все влиятельные горожане Рима. И все они громко разговаривали и смеялись. У одного из окон на эстраде играла группа музыкантов, но звуки виол терялись среди голосов гостей. Молодые лакеи в ливреях дома Медичи (зеленые камзолы, на шести пуговицах которых были выдавлены фамильные гербы) ловко сновали от одного к другому, держа в руках подносы с напитками и сладостями. Избавившись от плаща, несколько оглушенный шумом, я отправился на поиски Леонардо, лихо вклинившегося в толпу приглашенных. Я обнаружил его по плотно обступившему его кружку и доносившимся из него словам: «Мэтр!», «Очень рады!», «Живопись!», «Гениально!».
Пробиться к нему нечего было и пытаться, и я принялся бесцельно бродить между банкирами, кардиналами, богатыми торговцами шелками и пряностями, элегантно одетыми молодыми людьми в шапочках, украшенных жемчужинами, матронами и крикливыми детьми, бегавшими из конца в конец зала, и множеством слуг, не перестававших поить и кормить все это сборище.
В этой какофонии голосов, музыки и яркого света я мог бы ее и не заметить. Но вскоре я отрешился от всего, глаза мои были устремлены только на нее.
Это была молодая особа с восхитительным овалом матового личика, с большими голубыми лучащимися глазами, с белокурыми волосами венецианки, косой, закрученной на затылке, с задорным носиком, очаровательным ротиком и таким выражением, от которого сердце мое расплавилось. Было ей лет семнадцать-восемнадцать, и она болтала с двумя девушками, которые могли быть ее сестрами или кузинами. Красавица даже не взглянула на меня, хотя я и остановился в нескольких шагах от нее — такое малое и такое непреодолимое расстояние, — застыл в неподвижности, словно пораженный невидимой молнией. Я не мог оторваться от этого чудного видения.
И тем не менее моя поглупевшая физиономия и нелепое поведение, должно быть, привлекли внимание ее матери, так как зрелая, но еще красивая женщина стала посматривать на меня осуждающе. Она кончила тем, что, встав между мной и дочерьми ко мне спиной, заслонила от меня трех граций. Как же я проклинал полноту этой женщины и ее шляпку с пышными перьями!
И я остался один, внутренне обмякший, с опущенными руками, неожиданно утратив интерес к дальнейшей жизни без этой очаровавшей меня незнакомки. Мне захотелось знать о ней все: ее имя, звук ее голоса, ее смех, слова, произносимые ею, — короче, все, что мне было недоступно… Мне хотелось ощутить на себе взгляд голубых глаз, видеть свое отражение в них… Одним словом, во мне появились те слащавые мысли, которые оглупляют и размягчают самые закаленные сердца и души.
Никогда еще, я думаю, меня так не поражала женская красота. Никогда еще я не чувствовал себя таким тусклым, невзрачным. Никогда еще я так сильно не желал купаться в лучах света, испускаемых существом другого пола.
Я уже погружался в меланхолию, но тут рука Леонардо опустилась на мое плечо.
— Гвидо, наконец-то! Где тебя черти носили? Забыл, зачем мы здесь? Пора обеспечивать твое будущее!
Я все еще был в задумчивости, и до меня не доходил смысл его слов.
— Вам знакома девушка, которая только что была здесь с двумя другими?
— На девушек я уже не смотрю! Меня больше интересует твое будущее! Следуй за мной, я представлю тебя канонику Строцци, он жалуется на боли в животе. Постарайся отвечать вразумительно, если он начнет задавать тебе вопросы!
Мы пробились через толпу к невысокому мужчине, одетому в черное, который прижимал к паху ладонь с пальцами, унизанными перстнями. У него было бледное лицо страдальца, и он, казалось, едва держался на ногах.
— Каноник Строцци, вот тот молодой врач, о котором я вам говорил. Я описал ему вашу ужасную боль при мочеиспускании. И знаете, что он сразу сказал? «У этого несчастного, судя по всему, камень в мочевом пузыре».
Надо же, камни в мочевом пузыре! Он вмиг догадался. И попросил: «Проведите меня к нему, я научу его, как излечиться». Не так ли, Гвидо?
Не очень убежденный, я осторожно кивнул. Одновременно я лихорадочно силился вспомнить хотя бы одно или два средства для растворения камней, образующихся иногда в почках или мочевом пузыре и делающих жизнь невыносимой. Честно говоря, я так ничего и не вспомнил. Каноник, принимавший слова Леонардо за чистую монету, с надеждой улыбнулся мне:
— Вы так молоды… Вы действительно сумеете мне помочь?
— Ну да, конечно! — слишком бодро произнес я. — Да… разумеется… ведь неизлечимых болезней нет.
Увы! Напрасно я напрягался, в голову не приходила ни одна мыслишка о камнях. Не так-то приятен был переход от ангельского личика прекрасной незнакомки к затрудненному мочеиспусканию каноника.
— Камни — они и есть камни, — продолжил я. — И… следует подобрать нечто… чем размельчить их, чтобы они вышли со струей.
Далее шли страницы с другими фамилиями, принадлежащими знатным людям города, включая Леонардо, и каждый раз был указан отданный в залог предмет.
— Редко бывает, чтобы наши книги не возвращались бы к нам в превосходном состоянии, — заключил Ингирами. — Давайте пройдем в большой зал.
Мы вошли в другую дверь и погрузились в благотворное тепло. Комната, в которой мы очутились, поражала своей роскошью: высокие окна с отчеканенными на стеклах гербами делла Ровере, горящий камин, большой черный стол с цепочками для закрепления манускриптов, красная обивка на стенах, увешанных географическими картами, коллекция геометрических и астрологических инструментов, отбрасывающая отблески пляшущего пламени.
Мужчина лет пятидесяти, крепкого телосложения склонился над манускриптом с великолепными миниатюрами.
— А это Гаэтано Форлари, мой второй помощник.
Мы поздоровались.
— Он сейчас займется вами… Все, что вы здесь видите, предназначено для просмотра редчайших манускриптов. Для удобства читателей зимой мы отапливаем помещение, так что вынуждены отодвинуть большой стол подальше от огня и хранить труды в металлических шкафах. — Префект раздвинул шторы, и мы увидели чудесное собрание рукописей, заключенных в кованые шкафы с литыми узорами и замками.
— Все это сделано по указанию Сикста Четвертого в 1475 году одновременно с работами по сооружению Сикстинской капеллы, которая находится как раз над нашими головами. — Уставив палец в поток, Ингирами добавил: — Согласитесь, что лучшего соседства нечего и желать, чтобы возвышать дух к познанию.
Да Винчи и я одобрительно покивали.
— В следующий раз, когда будет время, — продолжил он, — я расскажу вам о пристройке к Сант-Анджело, где мы храним уникальные экземпляры, а также некоторые из папских хартий… Однако уже позднее утро, и мне не хотелось бы заставлять его святейшество ждать меня… Гаэтано, устройте синьоров в этой комнате, посетителей сегодня будет не много… Обслужите мэтра да Винчи, как всегда, и по возможности удовлетворите любопытство нашего молодого Синибальди. Что вас интересует, мой мальчик?
— По правде говоря, я изучаю медицину в университете, и…
— Прекрасно. Здесь найдется, чем утолить вашу жажду знаний. Оставляю вас на попечение моего помощника. Но непременно приходите ко мне, как только выпадет случай.
Префект Ватиканской библиотеки сердечно попрощался с нами. К да Винчи подошел Гаэтано Форлари и осведомился, что тот желает. Леонардо хотел продолжить чтение «Арифметики» Диофанта, труды которого вновь открыли в эту эпоху. Потом Гаэтано обратился ко мне и предложил покопаться на полках греческого зала в книгах по медицине. Он подвел меня к одному из шкафов, открыл его ключом из внушительной связки, висевшей на его поясе. Я отступил на шаг: на полках стояли десятки томов, заботливо переплетенных, с названиями на корешках: «Гален», «Гиппократ», «Мондино деи Луцци» или еще: «Лечение язв», «Трактат о терапии», «О лекарственных растениях в хирургии», «Учение Салернской школы» и т.д.
В моем распоряжении было две тысячи лет медицины!
— Не стесняйтесь, выбирайте, — подбодрил меня Форлари.
Немного поколебавшись, я остановился на некоторых авторах, которых недавно упоминали мои профессора: сперва «Роджерино» Руджеро ди Фругардо, потом сборник текстов в стихах Жиля де Корбея, французского врача короля Филиппа II Августа и, наконец, достопримечательность, о которой мои учителя говорили лишь намеками: «Рассуждения» магометанина Аверроэса 3.
Нагруженный этими сокровищами, я возвратился в большой зал, стараясь не потревожить да Винчи, уже углубившегося в чтение. Устроившись спиной к камину, я начал перелистывать «Роджерино», млея от неслыханного счастья быть в Ватиканской библиотеке.
Вскоре Леонардо встал и, держа книгу в руках, что-то прошептал на ухо Гаэтано. Они ушли в греческий зал, а я принялся за сборник Жиля де Корбея.
Минутой позже дверь опять открылась. Я в это время читал стихи французского врача о моче, за ними шли стихи о пульсе. Честно говоря, ничего нового о принципах Салернской школы я не узнал: хорошая моча свидетельствует о нормальной работе печени, а хороший пульс — о здоровом сердце. Проверка того и другого является главным в постановке диагноза, так как сердце и печень, а также мозг и яичники являются основными органами, управляющими организмом. Но я тем не менее не прекращал чтения, увлекшись забавной формой медицинской поэзии.
И все же, подняв глаза, я ожидал увидеть Винчи и Гаэтано.
Ничего подобного.
Старик, стоявший в дверях, был одет во все черное, его профиль напоминал голову хищной птицы. Что-то неприятное поразило меня в его взгляде. Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова, с таким видом, будто застал чужака на своей территории. И таким леденящим было его молчание, что у меня даже не нашлось слов приветствия. Окончив разглядывать меня, он приблизился к столу, чтобы рассмотреть лежавшие на нем манускрипты.
— Безумец! — прохрипел он.
С быстротой, которой я от него не ожидал, он развернулся и исчез. Из латинского зала послышались отрывистые слова, затем торопливые шаги.
Появились Гаэтано и старик в черном. Последний бросился к столу и схватил том Аверроэса.
— Смотрите, Гаэтано Форлари, — возмущенно произнес он, потрясая книгой, — смотрите, какими нечестивыми писаниями занимаются в этих стенах! Вы во всем виноваты! «Рассуждения»! Разве вам не известно, что учение Аверроэса запрещено церковью? Сам Фома Аквинский осудил его теорию, и папа Лев Десятый наложил запрет на его распространение!
Форлари побледнел.
— Что касается философских принципов — да, однако то, что относится к медицине…
— Медицина! Неужели медицина Аверроэса менее опасна, чем система его взглядов? Вы думаете, что какой-то философ, сарацин к тому же, упорно отрицающий бессмертие души, что-нибудь смыслит в человеческом теле? Как бы не так! Вы богохульствуете, Гаэтано Форлари! Хуже того, вы учите богохульству других!
Мужчина с птичьим лицом с трудом сдерживал свой гнев. Его губы дрожали, а пальцы, с силой сжимавшие книгу, побелели.
Тем не менее он продолжил:
— Ингирами будет доволен, узнав, что вы питаете римлян из еретического источника. То, что в другом месте сошло бы за некомпетентность, здесь, в Ватикане, расценивается как подстрекательство, вызов. Берегитесь, Гаэтано Форлари, папа не знает снисхождения к подобного рода служителям!
Он бросил последний взгляд на Гаэтано и ушел так же быстро, как пришел, унося под мышкой том Аверроэса.
В дверях он столкнулся с Леонардо, но прошел мимо, как будто того не существовало.
— Какого дьявола весь этот шум? — удивился да Винчи.
— Это… это Аргомбольдо, — ответил Форлари упавшим голосом. — Он постоянно устраивает скандалы, орет на меня и на других служащих библиотеки.
— А кто же он такой? — спросил я.
Лицо Гаэтано было, как у ребенка, наказанного несправедливо. Он глубоко вздохнул.
— Бывший смотритель, работавший здесь еще при Платина. Несколько лет назад папа за что-то отблагодарил его: какая-то темная история; никто так и не понял, за что. Уход с этой должности, вероятно, испортил его характер, потому что он приходит сюда лишь для того, чтобы осыпать нас упреками.
— И Ингирами терпит его?
— Аргомбольдо как свои пять пальцев знает все полторы тысячи томов нашего фонда. Он может сказать, где стоит каждый из них, в какой обложке, и назвать автора. Если захочет, он может процитировать несколько страниц из любой книги. Как и многие читатели, наш библиотекарь часто прибегает к его помощи в своих поисках. Никто не может сравниться с ним в знании книг. Однако каждое его посещение — для нас тяжкое испытание.
— Весьма сожалею, что дал ему повод для ссоры, — извинился я. — Не выбери я эту книгу Аверроэса…
— Пустяки, успокойтесь. Аргомбольдо в любом случае нашел бы, к чему придраться. — Форлари несколько нерешительно улыбнулся мне. — Но если желаете другую книгу, мы можем подобрать что-нибудь получше.
Чуть позже я с головой ушел в чтение книги, придраться к которой при всем желании было невозможно.
Посоветовавшись с Гаэтано, я остановился на сборнике «Анатомические вскрытия» почтеннейшего Галена Пергамского. Большинство его теорий, может быть, и были ложными, но у них было одно достоинство: все считали их верными…
6
Лишь много лет спустя, а может быть, с возрастом, до меня дошло, какой жестокий удар был нанесен моей матушке в то утро 16 февраля 1511 года в таверне на Цветочном поле. Пуля, сразившая моего отца, ранила ее в самое сердце, и рана эта перестала кровоточить лишь после ее кончины двадцать восемь лет спустя. Немного не дотянув до сорока, она неожиданно для всех стала вдовой Синибальди. Вдовой не только своего мужа, но и вдовой своего будущего, своего благополучия и многих из своих друзей. Навсегда лишившись супружеской любви, она сохранила любовь материнскую и щедро оделяла ею меня. Я же, конечно, не всегда благодарно принимал этот дар.
Итак, в рождественский вечер 1514 года после непродолжительного спора я против ее воли отправился во дворец Джулиано Медичи. Она, несомненно, боялась за меня, и небезосновательно. А я был непоколебимо самонадеянным и верил в свою судьбу. Сегодня, когда я стар, чего бы я только не отдал за краткий миг свидания с ней!
Джулиано Медичи, младший сын Лоренцо Великолепного и брат папы Льва X, занимал бывшее жилище последнего в квартале Святого Евстахия, между Пантеоном и площадью Навона. Мы с Леонардо условились встретиться часов в девять немного поодаль от дворца, чтобы избежать неудобств толкучки. Действительно, этим вечером в прилегающих улочках творилось нечто невообразимое, все они были полны народу. В окнах домов горели свечи, на фасадах плясали причудливые тени от бесчисленного множества длинных факелов. Толпы зевак шатались по городу, весело окликали друг друга, лущили жареные каштаны, обжигающие руки, шутили над разносчиками воды и продавцами дров, пытавшихся пробиться сквозь толпу. Несмотря на мороз — Тибр уже два дня был скован льдом, — можно было подумать, что наступило лето, настолько запарились возбужденные люди. На подступах ко дворцу Медичи, разумеется, царила та же рождественская лихорадка. Все именитые и богатые римляне верхом на лошадях или в экипажах стекались к брату папы, чей дворец был окружен вооруженными солдатами. В этом столпотворении, размеров которого мы не учли, я с трудом обнаружил да Винчи, с головой закутанного в плащ, подбитый мехом. Мы поздоровались, и Леонардо сразу увлек меня под навес парадного крыльца, потому что с неба повалил крупный снег.
— Ну и холодина, Гвидо… Здесь невозможно разговаривать: слова замерзают, не достигнув ушей!
Я последовал за ним во дворец. И мы сразу окунулись в атмосферу утонченной роскоши. Мрамор редких сортов, зеркала в позолоченных рамах, картины и скульптуры лучших художников, многочисленные и предупредительные слуги, тепло и свет, излучаемые высокими люстрами и огромными каминами.
Пройдя первое оцепление стражников — монгольских лучников, ценимых Медичи за их ловкость в стрельбе, — мы попали в жужжащий улей. Широкую лестницу, зал для приемов заполонили все влиятельные горожане Рима. И все они громко разговаривали и смеялись. У одного из окон на эстраде играла группа музыкантов, но звуки виол терялись среди голосов гостей. Молодые лакеи в ливреях дома Медичи (зеленые камзолы, на шести пуговицах которых были выдавлены фамильные гербы) ловко сновали от одного к другому, держа в руках подносы с напитками и сладостями. Избавившись от плаща, несколько оглушенный шумом, я отправился на поиски Леонардо, лихо вклинившегося в толпу приглашенных. Я обнаружил его по плотно обступившему его кружку и доносившимся из него словам: «Мэтр!», «Очень рады!», «Живопись!», «Гениально!».
Пробиться к нему нечего было и пытаться, и я принялся бесцельно бродить между банкирами, кардиналами, богатыми торговцами шелками и пряностями, элегантно одетыми молодыми людьми в шапочках, украшенных жемчужинами, матронами и крикливыми детьми, бегавшими из конца в конец зала, и множеством слуг, не перестававших поить и кормить все это сборище.
В этой какофонии голосов, музыки и яркого света я мог бы ее и не заметить. Но вскоре я отрешился от всего, глаза мои были устремлены только на нее.
Это была молодая особа с восхитительным овалом матового личика, с большими голубыми лучащимися глазами, с белокурыми волосами венецианки, косой, закрученной на затылке, с задорным носиком, очаровательным ротиком и таким выражением, от которого сердце мое расплавилось. Было ей лет семнадцать-восемнадцать, и она болтала с двумя девушками, которые могли быть ее сестрами или кузинами. Красавица даже не взглянула на меня, хотя я и остановился в нескольких шагах от нее — такое малое и такое непреодолимое расстояние, — застыл в неподвижности, словно пораженный невидимой молнией. Я не мог оторваться от этого чудного видения.
И тем не менее моя поглупевшая физиономия и нелепое поведение, должно быть, привлекли внимание ее матери, так как зрелая, но еще красивая женщина стала посматривать на меня осуждающе. Она кончила тем, что, встав между мной и дочерьми ко мне спиной, заслонила от меня трех граций. Как же я проклинал полноту этой женщины и ее шляпку с пышными перьями!
И я остался один, внутренне обмякший, с опущенными руками, неожиданно утратив интерес к дальнейшей жизни без этой очаровавшей меня незнакомки. Мне захотелось знать о ней все: ее имя, звук ее голоса, ее смех, слова, произносимые ею, — короче, все, что мне было недоступно… Мне хотелось ощутить на себе взгляд голубых глаз, видеть свое отражение в них… Одним словом, во мне появились те слащавые мысли, которые оглупляют и размягчают самые закаленные сердца и души.
Никогда еще, я думаю, меня так не поражала женская красота. Никогда еще я не чувствовал себя таким тусклым, невзрачным. Никогда еще я так сильно не желал купаться в лучах света, испускаемых существом другого пола.
Я уже погружался в меланхолию, но тут рука Леонардо опустилась на мое плечо.
— Гвидо, наконец-то! Где тебя черти носили? Забыл, зачем мы здесь? Пора обеспечивать твое будущее!
Я все еще был в задумчивости, и до меня не доходил смысл его слов.
— Вам знакома девушка, которая только что была здесь с двумя другими?
— На девушек я уже не смотрю! Меня больше интересует твое будущее! Следуй за мной, я представлю тебя канонику Строцци, он жалуется на боли в животе. Постарайся отвечать вразумительно, если он начнет задавать тебе вопросы!
Мы пробились через толпу к невысокому мужчине, одетому в черное, который прижимал к паху ладонь с пальцами, унизанными перстнями. У него было бледное лицо страдальца, и он, казалось, едва держался на ногах.
— Каноник Строцци, вот тот молодой врач, о котором я вам говорил. Я описал ему вашу ужасную боль при мочеиспускании. И знаете, что он сразу сказал? «У этого несчастного, судя по всему, камень в мочевом пузыре».
Надо же, камни в мочевом пузыре! Он вмиг догадался. И попросил: «Проведите меня к нему, я научу его, как излечиться». Не так ли, Гвидо?
Не очень убежденный, я осторожно кивнул. Одновременно я лихорадочно силился вспомнить хотя бы одно или два средства для растворения камней, образующихся иногда в почках или мочевом пузыре и делающих жизнь невыносимой. Честно говоря, я так ничего и не вспомнил. Каноник, принимавший слова Леонардо за чистую монету, с надеждой улыбнулся мне:
— Вы так молоды… Вы действительно сумеете мне помочь?
— Ну да, конечно! — слишком бодро произнес я. — Да… разумеется… ведь неизлечимых болезней нет.
Увы! Напрасно я напрягался, в голову не приходила ни одна мыслишка о камнях. Не так-то приятен был переход от ангельского личика прекрасной незнакомки к затрудненному мочеиспусканию каноника.
— Камни — они и есть камни, — продолжил я. — И… следует подобрать нечто… чем размельчить их, чтобы они вышли со струей.