Семь клинков во мраке

И если тебе доводилось знать человека, который заставлял тебя отказаться от того, что разумнее, мудрее и милосерднее, ты поймешь, почему я пришла к ней.

– Прости за ожидание.

Я обернулась. И с трудом узнала женщину в дверях.

Разумеется, это была Лиетт. Те же темные волосы и глаза, бледная кожа, ровные черты лица. А вот промасленная одежда сменилась изящным платьем с высоким воротом и длинной юбкой, доходившей почти до края черных ботинок. Огромные очки – изысканной оправой. Рабочие перчатки исчезли, открыв бережные, тонкие ручки, на которые я очень старалась не смотреть.

Она выглядела как леди.

Прозвучит, наверное, глупо, но, чтоб меня, иногда я забываю, что она и есть леди.

– Выкопала в недрах кухонного шкафа. – Лиетт приблизилась с парой бокалов, протянула один мне. – У меня, как правило, нет повода пить.

– Тогда у тебя, как правило, нет повода жить, – отозвалась я и отпила. Рот наполнился резковатой сладостью, и я глянула на темную жидкость в бокале. – Это что еще за вискарь такой?

Лиетт уставилась на меня, моргнула.

– Это вино.

– Вино. – Я, помолчав, поболтала его, принюхалась. – По мне заметно, что я поставила на жизни крест, или это был метод научного тыка?

– Немного культуры тебя не убьет. – Лиетт глянула на меня поверх бокала, делая маленький глоток. – Учитывая, какие помои ты пьешь, тебя вряд ли что-то может убить.

– Если бы все думали, как ты, моя жизнь была бы куда проще.

– Если бы все думали, как я, мир бы благоухал, был лучше и в нем стало бы значительно меньше кретинов. – Она протянула руку. – Впрочем, если тебе не нравится…

Я отодвинулась и назло ей жадно хлебнула. Да, вино, но я ни за что не дам повода трепаться, что Сэл Какофония взяла и отказалась от выпивки.

Лиетт закатила глаза.

– Как я понимаю, – произнесла она, – твое появление здесь связано с тем, что кто-то собирается тебя убить. Дайга Фантом, верно?

Я нахмурилась.

– А ты откуда знаешь?

– Доходят слухи.

Я не парилась с расспросами. А смысл? Нужно только подождать, неспешно глотнуть вина и…

– На самом деле на меня, благодаря систематическому шантажу и строго выверенным поощрениям, работает клерк из Ставки Командования.

Во-о-от.

– Разумеется, сперва он думал, что сумеет надавить на меня, – продолжила Лиетт. – Я настояла на необходимости исправить ошибку в его суждении и предположила, что мы оба потратим время с куда большей пользой, если он будет снабжать меня сведениями о действиях Революции.

Я спрятала улыбку за бокалом. Кто-то, думаю, сочтет подобное хвастовство неприятным. Лично я не могу не восхищаться человеком, способным прогнуть под себя несокрушимую Революцию.

К тому же когда Лиетт хвастается, ее голос становится звонким и увлеченным, и это очаровательно.

– Ох, бля, – произнесла я, – какое загляденье, ты и твои обалденные шпиончики.

– Я могла использовать шпионов, – отозвалась Лиетт, возвращаясь к привычному осторожному тону. – Или же просто-напросто услышать буквально из любого разговора о женщине в татуировках и шрамах, явившейся с огромным револьвером.

А я-то надеялась, что в этом городе не сплетничают.

– Когда ты принесла Прах, я получила подтверждение. – Лиетт скрестила руки на груди и поболтала вино в бокале, окинув меня взглядом. – Ты нашла среди добра Дайги нечто такое, что не смогла выпить, скурить, сломать или продать, но не захотела выбросить. Следовательно, ты принесла это нечто ко мне.

Если послушать Лиетт, можно подумать, что она на редкость умна. И это правда, как и то, что она – так уж вышло – весьма хорошо меня знает. А еще – она та еще сволочь. Впрочем, тогда я не собиралась ей что-либо предъявлять.

Я допила вино и отставила бокал, а потом, убрав палантин, потянулась к поясу. Извлекла свернутый клочок бумаги, подняла его в двух пальцах.

– У него было сообщение. Шифровка. Не могу прочитать ни слова.

– В этом обычно и заключается смысл шифра, да, – ответила Лиетт тоном «я-никогда-не-огребала-по-лицу». – Будь письмо революционным или имперским, полагаю, сейчас ты мучила бы их.

– Именно, и раз уж я надеюсь помучить тебя, это дела скитальцев. С простым шифром я бы пошла к любому простому ублюдку. Но тут магия. – Я протянула лист. – И мне нужен чарограф.

Слово, которое я только что произнесла, заставило Лиетт сжать губы в тонкую полоску и широко распахнуть глаза. Как Вольнотворец она навлекала на себя гнев каждой из воюющих сторон, но как чарографу ей грозила смерть. Обитель считает это искусство богохульным, Революция – нечестивым, Империум – изменой. Вольнотворца могли счесть безобидным чудаком. Тот, кто занимался чарами, был преступником.

И все же…


Лиетт долго смотрела на записку, не в силах оторвать взгляд. Любой другой увидел бы в ней лишь повод меня вышвырнуть. Но не Лиетт. Она не могла. Она дала клятву собирать все доступные знания.

И я всегда знала, что она не устоит перед вызовом.

Лиетт взяла лист двумя руками, жадно уставилась. Затем ее пальцы дрогнули – а следом и все тело. Она вдохнула, опуская взгляд.

– Сэл…

Она произнесла мое имя. Не прошипела, не выкрикнула, просто… произнесла. И я с трудом услышала, что она проговорила дальше.

– Я… я не знаю.

Я могла бы спросить почему. Могла бы умолять, упрашивать или попытаться ее обмануть. Кое-что из перечисленного дается мне весьма неплохо.

– Мы оба знаем, как все это начинается, – прошептала Лиетт, не глядя на меня. – И я знаю, как заканчивается. Тут не бывает только дел скитальцев или еще каких, одолжений или нет. Я просто… – Она покачала головой. – Извини.

Но я не могла обмануть ее. Не могла умолять и упрашивать того, кто дал бы мне все, что мне было нужно. И не могла спросить почему. Потому что она могла ответить.

И я просто кивнула. Спрятала записку обратно в пояс, поправила вокруг шеи палантин. И, повернувшись к лестнице, подумала о том, сколько ступенек пройду, запрещая себе оглядываться, прежде чем сумею притвориться, что вовсе не собиралась уходить.

И тогда Лиетт схватила меня за запястье.

Я оглянулась, но она смотрела не на меня. Вернее, не в лицо. Ее глаза опустились мимо рубахи и жилета на мой живот – и широко распахнулись.

– Что стряслось?!

– С чем? – Я тоже глянула на свою обнаженную, исчерченную шрамами кожу. – С рубахой? Ну, наверное, немного вызывающая, но там же сраная жара.

– Не это, тупица.

Лиетт подняла длинный край палантина, открывая фиолетово-черный синяк, расцветший на моем боку, словно мертвый цветок, и указала на него пальцем.

– Это.

– А-а. Это.

Я собиралась сказать что-нибудь поумнее, но, по правде говоря, сама я его не заметила. Расписанный на удачу материал способен помешать болту – даже выпущенному из грозострела – прошить легкие, но при ударе все равно жесть как больно. Я далеко не в первый раз отделывалась кровоподтеком там, где при ином раскладе померла бы. Да и у меня почти каждый день что похуже приключается, в самом-то деле.

Мне казалось странным, что Лиетт уставилась на меня в абсолютной ярости.

– Попади выстрел в тебя, ты умерла бы, – прорычала она голосом, совершенно не привыкшим к таким звукам.

– Как и большинство выстрелов, ага. Но это был всего лишь болт. Магия палантина выдержала и…

– Я дала тебе блядский палантин не для того, чтобы ты его гребаным доспехом считала, срань ты эдакая! – Лиетт выставила руку. – Дай сюда.

Я вскинула брови. У меня есть только два способа заставить Лиетт ругаться, и один – скверно обращаться с ее трудами. Как бы то ни было, я стянула палантин и отдала ей.

Лиетт расправила его, окинула взглядом не просто придирчивым, а одержимым. Затем перевернула, проверяя каждую ниточку.

– Идеален, – пробормотала она. – Все на своих местах, нет дыр, нет разрывов. Такой отметины не должно быть.

– Ну, он спас меня от смерти. Уже кое-что.

– Он должен спасать тебя от вреда, тупица. – Сердитое выражение лица Лиетт превратилось в гримасу боли, как только перед ней предстал мой кровоподтек во всей красе. – Твою ж мать, выглядит плохо.

– Нормально.

– Кто здесь гребаный доктор?

Я моргнула.

– Никто?

– Ну, будь я малость тупее, считалась бы им, так что стой, мать твою, и не двигайся.

Я действительно иногда забывала, что она леди. Правда, справедливости ради, она редко об этом напоминала. Однако она – Вольнотворец, а значит, любой обнаруженный изъян в ее творении – оскорбление куда страшнее, чем можно выразить человеческим языком. Как я забыла это, ума не приложу. Но Лиетт быстро напомнила, опустившись на колени и дотронувшись до моей кожи руками.

Я чуть не содрогнулась. Меня дырявили пулями, резали, душили, однажды даже избили рыбиной. Я ни за что не дам повод трепаться, что Сэл Какофония задрожала, когда ее коснулась девушка.

– Только посмотри на эту жесть, – пробормотала Лиетт, осторожно пробегая ладонями по синяку. Через мгновение, впрочем, желание дрожать исчезло. Тело помнило ее руки, помнило, как скользили ее нежные пальцы. И впервые за долгое время я ощутила, как мышцы расслабились, как напряжение соскользнуло с меня, словно тяжелый груз.

Я ощутила себя в безопасности.

– Как ты ухитряешься, Сэл? – Голос Лиетт стал мягче, ладонь спустилась ниже, нашла шрам на бедре – от плохо зажившей глубокой раны, – бережно его обвела. – Как, мать твою…