Сейчас и навечно

Я кивнул.

– В понедельник. А я не написал ни слова.

– Ты волнуешься? – Дарлин уперлась подбородком мне в грудь.

– Я должен, но не знаю. Столько всего случилось, и я чувствую, что ко мне придут нужные слова.

– Придут. Я в этом уверена.

– Ну, им лучше бы поторопиться. Осталось всего два дня.

Монитор радионяни загорелся: Оливия начала просыпаться.

– Она такая милая по утрам, – сказала Дарлин.

– Я принесу ее.

– Позволь мне. – Дарлин остановила меня.

Она натянула нижнее белье и нашла на полу одну из моих рубашек, которая доходила ей до середины бедра и, казалось, удлиняла ноги. Ее волосы были взлохмачены, – мои пальцы зарывались в них на протяжении всей ночи, – а губы припухли от поцелуев.

– Ты такая сексуальная, – пробормотал я, пока она застегивала рубашку, оставив три верхние пуговки расстегнутыми.

Она усмехнулась.

– Ты говоришь так только потому, что мы занимались сексом шесть часов подряд.

– Не думаю, что это субъективно. Но я готов потратить больше времени. Просто чтобы убедиться.

Она засмеялась и, похрамывая, ушла в комнату Оливии. Я натянул боксеры и сел у изголовья кровати, слушая, как из монитора доносится детское «Дали-ин» и как Дарлин отвечает ей ласковым голосом, подражая разным звукам, чтобы рассмешить ее.

Дарлин вернулась в спальню с Оливией на руках. Моя маленькая девочка потирала сонные глазки, накручивая на пальчик локон Дарлин.

– Посмотри, кто проснулся. – Дарлин легонько качнула Ливви на руках. – Скажи «доброе утро, папочка».

– Папочка, – повторила Ливи, как вдруг ее внимание привлекло что-то за окном. – Тичка, тичка… – Она протянула руку.

И Дарлин подошла к окну.

– Что ты видишь? Птичку?

– Тичка.

Свет струился из окна на Дарлин, держащую моего ребенка, и я впитывал каждую деталь. Голубой цвет рубашки на фоне бледно-желтой пижамы Оливии; солнечный свет, отливавший золотом с оттенками красного от каштановых прядей Дарлин; голубые глаза Оливии, когда она указывала рукой на что-то, что было видно только им двоим.

Я видел только их, запечатлевал своими глазами, и моя фотографическая память улавливала все нюансы, сохраняя их навсегда.





* * *


В понедельник утром я приехал к судье Миллеру ровно в восемь часов. Роджер, естественно, был уже на месте.

– Как эссе? – спросил он, бросив на меня короткий взгляд.

– Никак, – ответил я.

Его глаза широко раскрылись от удивления, и еле заметная улыбка коснулась уголков губ.

– Что это значит?

«Это значит, что я невероятно рискую и, возможно, упускаю шанс оказаться на работе своей мечты».

– Увидим. – Я пожал плечами.

Роджер скрыл свою торжествующую улыбку, и его пальцы погладили гладкую папку, в которой, без сомнений, находилась его идеально составленная и дополненная комментариями работа.

Мои руки были пусты.

– Джентльмены, – подошел судья Миллер.


Мы прошли следом за ним в его кабинет и ждали, пока он сядет за свой стол.

– Присаживайтесь. Итак. Экзамен, – начал он без лишних предисловий. – Я знаю, что результаты объявят через несколько недель, но как вы себя оцениваете?

– Отлично, Ваша честь, – выпалил Роджер. – Я уверен на все сто.

– Мистер Хаас? – обратился судья ко мне.

– Не знаю, Ваша честь, – честно ответил я. – Я сделал все, что от меня зависело. И горжусь проделанной работой. – Я пожал плечами. – Больше мне нечего вам сказать.

Миллер кивнул.

– Разумеется. Ваши работы, пожалуйста.

Роджер оживился и передал судье папку, который бегло ее пролистал, а затем посмотрел на меня.

– Я не написал эссе.

– Ясно, – нахмурился судья Миллер.

Роджер рядом со мной заерзал на стуле, предвкушая свою победу.

– И по какой причине вы не смогли выполнить задание?

– Отчасти я не подготовлен, потому что оказался втянутым в битву за опеку над моей дочерью.

Судья откинулся на спинку стула.

– Вы выиграли?

– Да, – сообщил я. – Но я не должен был. Не на законных основаниях.

Слова, которые были стянуты в тугой узел и заперты в моем сердце, распутались. Наконец-то. Не на бумаге, написанные черным по белому, а в словах, сказанных одним человеком другому.

– Я выиграл опеку над своей дочерью, хотя формально она не является ей. Я не успел уложиться в предписанный законом срок, по истечению которого имел бы право вписать свое имя в свидетельство о рождении. И без моей крови в ее жилах я бы потерял ее из-за внезапно появившихся бабушки и дедушки, которые были готовы обеспечить ей безбедную жизнь.

Я чувствовал, как взгляд Роджера метался между мной и судьей, внимательно следил за тем, как мои слова влияют на него.

– Я действительно пытался написать что-нибудь, – добавил я. – О своей матери, которую убил пьяный водитель. Что хочу стать прокурором и выполнять свою работу лучше, чем тот, который пошел на сделку и выпустил убийцу на свободу. Он отпустил его, моя мать умерла, а семья раскололась на части. Мой отец, брат и я оказались оторванными друг от друга из-за одного алкоголика, по которому я судил обо всех других зависимых.

Судья Миллер сцепил пальцы рук, положив на них подбородок, и продолжил слушать меня.

– Я запоминал факты и цифры, статистику и показатели рецидивов, рисующие мрачную картину преступлений, совершенных на почве алкогольного или наркотического опьянения. Если бы я написал эссе, состоящее из одних цифр, вы бы отдали работу Роджеру. Но я встретил женщину, которая борется с той же самой зависимостью, что и мужчина, убивший мою мать. Единственная разница в том, что она никогда не сдавалась, даже когда в нее никто не верил. Когда я в нее не верил. Но эта женщина… она показала мне жизнь. Не законы и нормы, а то, что между ними.

Судья Миллер не отрывал от меня взгляда, и я подавил нервный вздох, пытаясь сохранить крохи профессионализма.

«Это жизнь. Порой она очень запутана».

– Я дал обещание бабушке и дедушке своей дочери, которое не было подкреплено законом, – продолжил я. – Они согласились, зная, что у них не будет никакой правовой защиты, если я откажусь от нее. Но они доверились мне, потому что Дарлин показала им – и мне заодно, – что на самом деле означает второй шанс. Благодаря ей у моей дочери появились дедушка с бабушкой. Семья. Впервые за пятнадцать лет у меня есть семья.

Я пытался совладать с эмоциями, охватившими меня от одной мысли, что Дарлин сделала для меня. Я зажмурился и сделал глубокий вдох.

– И как федеральный прокурор, я буду действовать, соблюдая закон, но принимая во внимание индивидуальные случаи. Я хочу справедливости для жертв, несомненно, но передо мной будут доказательства, а не мои гнев и ярость из прошлого. У меня уже не осталось этих эмоций, и я благодарен за это одной потрясающей, сильной и смелой женщине. Моя карьера всегда будет направлена на то, чтобы она гордилась мной. Все остальное, в том числе и эта должность, будет на втором месте. Спасибо.

Я рухнул на стул, чувствуя себя так, словно только что очистился от чего-то темного и черного, тяготившего мою душу. Подумал, чувствовала ли себя Дарлин так же, стоя перед группой и раскрывая свою душу, и волна гордости захлестнула меня. Не имело значения, что решит судья. Я мог вернуться домой к Дарлин и Оливии и быть тем мужчиной, которого они обе заслуживают, – с этой работой или без нее.

В кабинете повисла тишина. Судья Миллер смотрел на меня так, как когда-то смотрел на меня отец, когда я приносил отличные оценки из школы или когда выбивал хоум-ран в малой лиге. До смерти мамы он был мне настоящим отцом, пока боль не завладела его жизнью.

Роджер взглянул на меня, затем на выражение лица судьи Миллера. Улыбнувшись, он поднялся на ноги, поправил пиджак, забрал папку и протянул руку судье.

– Ваша честь, это было большой честью для меня, – сказал он, а затем повернулся ко мне. – Поздравляю.

Роджер вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Судья Миллер даже не окликнул его.





* * *


После я вернулся домой. Дарлин стояла у кухонной стойки, нервно перелистывая журнал. Заметив меня, она тут же замерла и принялась выискивать зацепки в выражении моего лица, которое я изо всех сил старался сохранить нейтральным.

– Оливия спит, – тихо сказала она. – И как?