Сапер

Только у нас ни саквояжа, ни чемодана. У меня, да и у Веры тоже – сидор с парой смен белья и мыльно-рыльными принадлежностями. Позавтракали остатками вчерашнего пиршества, вышли на улицу, даже успели застать, как Павловский выводит свой истребительный батальон на улицу. Студенты, в большинстве одетые в гражданку, редко кто козырял мешковатой, необмятой формой, шли, сбиваясь со строевого шага, на запад.

– Вот, кидают на передовую, – майор пожал мне руку, кивнул Вере. – Немцы прорвались.

– Береги себя, командир! – я тяжело вздохнул. Знаем мы эти «затыкания»… Кинут с винтовками против танков.

Хмурый Павловский только махнул рукой и поспешил за уходящей колонной.

А тут еще и мотоцикл, будто чувствуя наше настроение, заводился очень долго. Фыркнет, обнадежив, и снова заглохнет. Буряков, как он сам признался, на этой машине мог только ездить, чинить не обучен. А водителя или механика во все нарастающей неразберихе вряд ли найдешь. Наконец, трехколесное чудо техники сдалось, но только после того, как мы его покатали трижды с горки. Так что еще с места не сдвинулись, а спина уже мокрая. Так и едем – сначала мотоцикл на нас, а потом мы на нем. Чтобы никому не было обидно.

Из Житомира мы кое-как выехали, а вот на киевской дороге опять уперлись в массу беженцев и военных, движущихся на восток. Понять в этом хаосе хоть что-то было невозможно. Если потеряешься в этой огромной толпе, растянувшейся змеей на многие километры, то нечего пытаться найти попутчиков.

Мы сразу свернули на обочину, чтобы вместе с такими же хитрецами попытаться объехать забитую людьми дорогу. То тут, то там валялись следы поспешного бегства в виде поломанных детских колясок, велосипедов и тележек, густо сдобренные разнообразным скарбом, брошенным тут же из-за невозможности тащить добро дальше. Да… Жизнь дороже любых тряпок.

Страшное дело такое бегство. Как-то мне рассказывал один дружок, который был свидетелем того, как половина населения Москвы в один совсем не прекрасный день октября сорок первого решила пойти на восток, потому что прошел слушок о том, что немцы уже вошли в столицу. Вот там были и мордобой, и стрельба, и растоптанные в давке люди, и сброшенные в речку грузовики с добром начальства. Не дай боже оказаться в такой мясорубке! Так что у нас тут тепличные условия, всего лишь Житомир решил пройтись пешочком до Киева.

Когда до Киева, по моим расчетам, оставалось меньше полусотни километров, Буряков начал откровенно засыпать. То в сторону вилял на ровном месте, а то и выпасть норовил, так что пару раз я его ловил, когда он начинал заваливаться набок. На выезде из деревни Любимовка я понял, что лучше уж лейтенанту поспать немного, а то он нас завезет куда-нибудь совсем не туда, куда собирались. Хорошо, если при этом руки-ноги останутся целы. Я похлопал его по плечу и показал на небольшой прудик, видневшийся примерно в полукилометре от дороги.

– Может, сам сядешь за руль? – поинтересовался лейтенант. – Ты говорил, что «ман» вел.

– По такой дороге? – я кивнул на забитое беженцами и военными шоссе.

Не дай бог прилетят немцы и устроят штурмовку… К чему это приводит, я видел на дороге Львов – Броды. Эх, где теперь Соломоныч и его психи?

– Ладно, сделаем привал, – согласился Буряков. – Сейчас Мрию проедем и отдохнем.

Въезд в украинскую мечту, а именно так переводится название деревни, был перегорожен, и просто так пройти или проехать дальше к Киеву было никак. Естественно, перед этим постом росла толпа, над которой был слышен гул от множества голосов. Впрочем, вперед никто не пытался прорваться. Гражданские – налево, военные – направо. Для нас все прошло быстро: несколько минут, и мы на той стороне, только документы проверили. Но это нам повезло: за несколько человек перед нами бумаги артиллерийского капитана показались бдительному сержанту не такими как надо, и командира увели в сторону разбираться.

Метрах в двухстах за постом, справа от дороги виднелся бетонный купол дота, возле которого сновали военные. Наверное, пытаются сейчас за несколько дней доделать то, что не смогли довести до ума последние лет десять.

Чуть дальше на шоссе стояла полуторка, на которой был смонтирован зенитный аппарат из четырех «максимов». За ним сидел усатый дядька в каске, еще один военный стоял рядом с биноклем. Рассматривал небо. Двое других бойцов набивали ленты патронами.

Вот неподалеку от зенитчиков мы и встали. Командир расчета, сержант лет тридцати, у которого от недосыпа под глазами темнели круги, недовольно посмотрел на нас, но ничего не сказал и продолжил озадачивать бойцов приказами.

Буряков, как только слез с мотоцикла, завалился спать на траву и принялся сладко посапывать, улыбаясь во сне чему-то. Мы же с Верой отошли еще дальше от зенитчиков и Бурякова. А то мало ли что он во сне услышит?

Прудик хоть и небольшой, но с сильно заиленными берегами, нам пришлось поискать место, где можно спуститься к воде и умыться. Наконец, мы сели под ивой, растущей на берегу, скрывшись так от посторонних. Вера прислонилась к дереву, расстегнула ворот гимнастерки и стащила сапоги – отдыхала от дороги. Я тоже примостился рядом, и она склонила мне голову на плечо.

– Послушай, Петя, а как так получилось, что я о тебе ничего не знаю? Ни про семью, ни про родню – совсем ничего. А ведь ты мне муж! Или так, погулять вышли?

– Да что там рассказывать? Сирота я, говорил же тебе уже. Родился недалеко от Запорожья. Отец от болезни умер, мать с сестрами – от голода. Тетка была, так и она куда-то пропала. Не очень тесно мы с ней общались. Так, после смерти матери поддержала меня, но относилась как к обузе. Я при первой же возможности уехал в город, работать начал. А тетка даже на письма ни разу не ответила, хотя мне и передавали, что получала. Вот такая, Верочка, у меня родня: кто в могиле, кто вдали…

– А у… жены твоей? Остался кто?

– Нет, никого. Она родню и не помнила даже. Так что один я. До вчерашнего дня был, – быстро поправился я, пока жена не успела обидеться. Женщины, они такие: сами придумают, сами обидятся, а тебя потом виноватым сделают, хотя ты и не знал ничего. – А твои кто? А то ты ведь тоже особой откровенностью не страдала, – я улыбнулся и крепче обнял Веру.

– Мои… да жаловаться не на что. У меня родители – как из книжки, с самой правильной анкетой. Отец воевал в империалистическую, там в большевики вступил, так что он у меня член партии с дореволюционным стажем. А мама… она всегда при нем была. Мы же в Нижнем Новгороде жили, Горький теперь. Хорошо жили, не голодали. И квартиру папе дали, и пайки он получал. Так вышло, что я как Золушка была с самого детства. Все было для брата, он на три года старше. Все детские воспоминания – Костя то, Костя се, ой, Костику надо вот это вот. Так что я выросла и с удовольствием уехала поступать в мединститут. Костя выучился, на работу в Наркоминдел поступил, сейчас в Монголии при посольстве. – Вера села поудобнее, крепче обхватила мою руку. – А я к ним ездить не люблю, вижу, что… не то что в тягость, но и не в радость…

– Зато теперь у тебя есть я, – успокоил я ее, погладил по голове.

Через час с небольшим я разбудил Бурякова. Он проснулся, сел, сладко потянулся, потер глаза, пытаясь разогнать сон.

– Долго я спал? – спросил он, снова потягиваясь.

– Больше часа, – ответил я. – Ехать пора, а то с такой скоростью движения сегодня до Киева не доберемся. Ночевать в поле не хочется.

– Все равно подождать придется, – кивнул Буряков на «эмку», стоящую на обочине. Вроде и с краю прислонил шофер свою машину, она даже наклонилась набок немного. Позади «эмки» возвышался БА-10. Вроде как охрана.

Как-то так получилось, что движение на дороге замерло, все ждали, когда какой-то очень высокий чин загрузится и уедет. Но тот явно не спешил и как раз сейчас учил жизни и военному делу вытянувшегося перед ним командира званием пожиже. Я пригляделся. Невысокий мужчина с резкими чертами лица, губастый такой. Что-то знакомое, но отсюда не рассмотреть.

– Петя, помоги, какой-то камешек в сапог попал, – позвала меня Вера, садясь на землю.

Я помог стянуть сапог, вытряхнул из него камешек. Жена перемотала портянку. Генерал погрузился в машину, и тут откуда-то вынырнули на бреющем «юнкерсы», скинули бомбы и начали щедро поливать дорогу пулеметами. Вот не было нигде – и получите.

Люди бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног. Поднялся крик. Зенитчики тут же начали стрельбу из своих «максимов», так что грохот поднялся неимоверный.

Я бросился и повалил Веру на землю, прикрыв собой. Стреляют, казалось, совсем рядом с нами. Жена лежала подо мной без движения, терпеливо ожидая конца налета, а я только думал: «Лишь бы ничего с тобой не случилось». Вот эта странная мысль втемяшилась мне в голову, что пока с Верой все будет в порядке, и со мной ничего не случится. Понятно, что от пулемета мое тело ее не защитит, прошьет нас обоих насквозь, но это я чуть позже подумал, а пока лежал и не шевелился. Мало кому нравится, когда по нему стреляют.

Я поднял голову и посмотрел на зенитный расчет, внезапно замолчавший секунду назад. Стрелять было некому. Солдат разметало пулеметной очередью. Сержант, совсем недавно стоявший позади установки, лежал на краю кузова с оторванной рукой. А «юнкерсы», судя по нарастающему гулу, пошли на новый заход.

Вскочил на ноги, побежал к полуторке. Успел свалить в сторону тело зенитчика, скользкой от крови рукояткой довернул стволы навстречу штурмовикам. И дал очередь на всю ленту. Вряд ли я попал, да и «юнкерсы», наверное, делали последний заход. Главное, что они испугались идти вот так лоб в лоб, отвернули и свалили на запад.

Я сплюнул вязкую слюну. Совсем обнаглели, без прикрытия летают.


Пора и осмотреться, что успели натворить фашисты. Наш мотоцикл прошило очередью в нескольких местах, и из бензобака тонкой струйкой вытекали остатки горючего. Возле коляски я увидел Бурякова, лежащего почти без движения, только правая нога немного подергивалась, так, что каблуком он выбил в траве небольшую канавку. Помогать ему смысла не было: грудь у него была разворочена, и он уже отходил. Я спрыгнул на землю, подошел, наклонился над ним и закрыл глаза. Подошла Вера, тяжело вздохнула.

– Собери его документы… – Я попытался оттереть пороховую гарь с рук, но только еще больше ее размазал.

– Петя, там «эмку» перевернуло! – дернула меня за рукав Вера.

Я посмотрел на дорогу. Бомба попала между БА-10 и «эмкой» на обочине. Взрыв разорвал бронеавтомобиль пополам. Перевернутая легковушка чадила в кювете. Кто-то пытался вылезти из-под машины, по крайней мере я заметил мелькнувший в разбитом стекле сапог.

– Вера, там живые! – Я сорвался к «эмке», уж больно нехорошо у нее дымил капот. Если разгорится, то через несколько секунд вспыхнет немалый костер.

– Эй! – заорал я группе беженцев, среди которых были мужчины. – Помогайте!

Мы дружно навалились на «эмку» и перевернули ее обратно. Колеса жалобно скрипнули. Женщины во главе с Верой забрасывали капот землей. Двери машины были покорежены и не хотели открываться.

К нам подбежала группа военных во главе с тем самым лысым майором, которого распекали перед этим. Кто-то притащил лом, начали выламывать дверь. Изнутри тоже стучали.

– Раз! Еще раз! – за лом вцепилось уже несколько рук. Наконец, со скрежетом дверь распахнулась, мы вытащили бледного генерала, положили на землю.

– Пустите, я врач! – Вера растолкала военных, опустилась на колени перед «губастым».

Из машины тем временем достали окровавленного водителя и поломанного лейтенанта. Его голова болталась будто тряпочная.

– Не жилец, – вздохнул кто-то рядом.

– Разойдись! – зло закричал майор. – Не дай бог, еще раз «юнкерсы» прилетят!

– Ну что там? – я наклонился к Вере.

– Жив, оглушило его.

Жена расстегнула на генерале гимнастерку, похлопала по щекам.

– Переломов нет? – забеспокоился майор. – А то вон как адъютанта Михаила Петровича побило. Насмерть!

– Это что, Кирпонос? – спросил я, разглядывая генерала. Да, похож.

– Он самый. – Майор вытер платком лысину.

В горящей машине начали рваться патроны.

– Пойдемте отсюда, а то под рикошет попадем, – сказал я.

Солдаты подняли генерала и на руках понесли в дот. Мы пошли следом.

– Подождите! – крикнула Вера. Она подбежала, отряхивая на ходу руки. – На землю положите! Вы что, не видите, у него рука повреждена!

Впопыхах никто и не обратил внимания на то, что левая рука генерала как-то странно висит. Мы аккуратно уложили его на поднесенную кем-то плащ-палатку, и Вера встала возле него на колени.

– Рукав разрежьте, – показала она, где. И после того, как ощупала руку, что-то пробормотала себе под нос, села на траву, сняла левый сапог, сунула ногу под мышку Кирпоносу и потянула его руку на себя. Раздался щелчок, и генерал, вскрикнув, открыл глаза.





* * *


Черная с белыми подпалинами на боках дворняжка бегала внутри дота и оглушительно лаяла. Красноармейцы пытались ее поймать, но какое там… Песель уворачивался от рук, проскальзывал между штабелей ящиков, «лап» пушек и продолжал гавкать.

– Да кто пустил-то ее?! – негодовал майор, испуганно поглядывая на лежащего генерала.

– Она сама, между ног забежала, – оправдывались бойцы, заходя слева и справа.

– Дверь, дверь откройте! – в дискуссию включилась Вера, дергая железный затвор на бронированном люке.

– Бардак в сумасшедшем доме, – резюмировал Кирпонос, тяжело вздыхая. – Чья собака? Позовите хозяина!

– Среди беженцев вертелась, – майор присоединился к бойцам, ловко хватанул собаку за шкирку.

Вера справилась с замком, с трудом открыла дверь. Лысый мощным броском выкинул повизгивающее животное наружу. Все дружно перевели дух, расселись на ящиках.

– Кто меня вытащил? – Кирпонос обвел взглядом присутствующих.

– Вот он, – майор ткнул в меня пальцем. – А руку вправила военврач.