Самая настоящая Золушка

Глава четырнадцатая: Катя




Глава четырнадцатая: Катя

Первые сутки я провожу в больнице в окружении медсестер, врачей и странных аппаратов. В меня вливают какие-то капельницы, делают уколы, после которых я начинаю думать, что мой чудовищный провал в памяти — это просто маленькая странность, которая пройдет сама собой, как комариный укус. А на следующий день, после полудня, в палату, где я лежу словно принцесса в гордом одиночестве, но в окружении всех возможных благ цивилизации, приходит маленькая седая женщина почтенных лет. Говорит, что ее зовут Анна Ивановна, что она — психиатр, и что вместе мы обязательно во всем разберемся при условии, что я буду предельно откровенной и не стану паниковать, если окажется, что проблема потери памяти лежит «несколько глубже».

— Что это значит? — переспрашиваю я, вдруг ловя себя на том, что уже битый час кручу на пальце красивое обручальное кольцо с россыпью алмазов по всему ободку. — Насколько глубже, доктор?

— Это была лишь фигура речи, — мягко успокаивает она. Удобно устраивается в кресле рядом с моей кроватью и задает вопрос, от которого я бегаю вот уже целые сутки. Это словно спасаться от смертельного вируса, а потом пустить в дом человека, который принес его в бутылке из-под освежителя воздуха. — Что последнее вы помните, Катя? Постарайтесь вспомнить как можно точнее. И не торопитесь.

Но мне не нужны часы, чтобы подумать.

Потому что вчера в это же время я была в другом месте: я до сих пор помню запах ливня и оглушающий грохот воды, в котором едва не утонули слова Кирилла: «Станешь моей женой?» Подумала, что просто слишком крепко уснула. Так ведь бывает, что во сне мы проживаем словно целую жизнь, а проснувшись, осознаем, что проспали не больше часа.

Я пересказываю ту сцену слово в слово, не упуская никаких деталей: во что была одета, сколько времени было на часах Кирилла, как странно смотрелась на его спине нанесенная пока лишь контуром татуировка лабиринта и старинного хронометра.

— Возможно, вы помните дату, Катя? — Женщина делает какие-то пометки в блокноте, и меня раздражает неприятный царапающий звук перьевой ручки.

— Тринадцатое октября две тысячи шестнадцатого года, — снова без паузы. Как можно забыть то, что было вчера? — Какой сейчас день?

О том, какой год, просто боюсь спрашивать.

— Двадцать первое ноября две тысячи семнадцатого.

Год.

Как можно забыть целый год?!

— Катя, посмотрите на меня, — сквозь внезапную глухоту слышу ее требовательный голос.

Я словно рыба в маленьком пруду, куда только что бросили динамитную шашку: каким-то чудом не всплыла брюхом вверх, но потеряла все ориентиры и мечусь в полной темноте почти наугад.

— Катя, я здесь, попытайтесь сфокусироваться на моем голосе.

Она прикасается к моей руке, «якорит», как говорят у профессионалов. Соединят звук и тактильные ощущения.

Откуда я это знаю? Точно не из курса филфака.

— Это потому что я ударилась головой? — Верхними нотами моего голоса можно резать гранит. Неудивительно, что доктор морщится и продолжает поглаживать мою руку, словно конечность придется ампутировать и нужно как-то об этом сообщить. — Но ведь все пройдет, да?

— Катя, вы взрослая девушка, и я не считаю, что умалчивание будет уместно в данной ситуации. Хоть некоторые коллеги со мной бы поспорили. — Эта реплика в сторону вряд ли имеет какое-то отношение ко мне. — Все анализы и тесты показали, что травма головы никак не связана с вашей амнезией. Нет нарушений в работе головного мозга и уже завтра вас выпишут, потому что держать вас здесь просто нет смысла. То, что с вами происходит, называется диссоциативная амнезия.

— Что это значит?

— Таким образом психика защищает вас от какого-то травмирующего события.

— То есть, даже если моя голова… Господи…

Я чувствую ужасную слабость — руки падают вдоль тела и во мне нет ни капли сил, чтобы этому сопротивляться.

— То, что вы забыли год жизни никак не связано с травмой от падения, Катя. Вы забыли, потому что ваша психика считает, что что-то в тех воспоминаниях может свести вас с ума.

Если бы моя психика была живым человеком, я бы взяла ее за грудки и хорошенько встряхнула. Глядя в глаза, спросила «Что ты творишь?» и не оставила бы в покое без внятного ответа.

Эти мысли вызывают нервную улыбку, и доктор подозрительно прищуривается, снова что-то записывая в блокнот. Хочется попросить ее не скрипеть ручкой, но тогда мой диагноз наверняка обрастет новыми подробностями. Всякими «неврастениями» или «истероидными состояниями».

Господи, откуда я все это знаю?

— Это очень нелегко осознать, — говорит женщина, прикрывая рукой исписанную страницу, когда я пытаюсь всмотреться в ее почерк. — Что можно вот так потерять год жизни, но обычно такие состояния носят временный характер и необходимы нашей психике чтобы… восстановиться. Вы все вспомните, если будете придерживаться простых правил и избегать стресса. И проводить больше времени в кругу близких. Семья — самый лучший источник ощущения безопасности. Через некоторое время память начнет возвращаться.

— Как я это пойму?

Мне хочется громко смеяться и плакать навзрыд. В одно и то же время.

Потому что все эти провалы в памяти так романтично выглядят в фильмах, а на самом деле это странно и страшно, и непонятно. Словно прийти на фильм, посмотреть начальные титры, прикрыть глаза — и открыть их уже в финале. Все вокруг обсуждают сюжет, хлопают, хвалят режиссерскую задумку, а ты абсолютно не понимаешь, что сейчас было.

— У всех очень по-разному, Катя. — Женщина вчитывается в какие-то заметки и снова прячет от меня блокнот. На этот раз закрывая его на кнопку. — Обычно это начинается с коротких вспышек: увидите знакомый предмет, память «достанет из подвала» связанный с ним момент. Не волнуйтесь, — она наклоняется и снова гладит меня по руке, но на этот раз я освобождаюсь от этого сочувствующего жеста. Она понимающе улыбается, встает. — Не волнуйтесь, вы обязательно все вспомните. А чтобы этот процесс прошел как можно безболезненнее, я выпишу вам успокоительные в малой дозировке.


— Спасибо, — бормочу я.

После ее ухода тишина опрокидывается на меня, словно чернильная клякса: глушит, нервирует и заставляет ворочаться в постели. Приходится включить телевизор и наугад перебирать каналы, пока на одном из них не появляются кадры старой советской комедии. Смеяться мне не хочется, но это вполне сойдет за маленький крючок: я не свихнулась, я помню многие вещи.

Кроме целого года.

Я осторожно спускаю ноги на пол, окунаю ступни в теплые пушистые тапочки, кутаюсь в одеяло и потихоньку бреду к окну, шаркая, как настоящая старушка. На улице серый угрюмый день, и разлапистые редкие хлопья снега лениво кружатся в воздухе. Что я делала прошлой зимой? О чем мечтала и какие строила планы?

Стук в дверь резко выдергивает меня из попыток наскрести хоть что-нибудь.

— Пришел ваш отец, — говорит медсестра и уступает дорогу тому мужчине, с которым Кирилл едва не устроил драку.

Морозов, так, кажется, его фамилия.

И он — мой отец.

Вчера, едва доктор вышел из комнаты, он бросился ко мне и умолял переехать к нему. Говорил, что мы давно это планировали и что комната для меня готова. Тогда я была слишком в шоке, чтобы анализировать его слова, но сейчас, в эти секунды, пока он ждет, что медсестра оставит нас наедине, я ловлю себя на мысли: разве стала бы счастливая в браке женщина планировать свой переезд к отцу?

— Катя, слава богу, — он в два счета оказывается рядом и буквально душит меня в крепких объятиях. Обхватывает руками за щеки и по-отечески расцеловывает, улыбается так, что мои губы сами собой растягиваются в ответную улыбку. — Как ты? Что-то болит?

Он не дает ответить: начинает ощупывать мои плечи, руки, немного отстраняется и снова смотрит с ног до головы. Я не знаю этого человека, но откуда-то в голове зудит мысль, что он и близко не врач, чтобы судить о моем состоянии вот так, «на глаз».

Мне приятна эта забота.

Не так, если бы он был просто чужим человеком, который вдруг решил разыграть заботливого родителя. Наверное, даже если я совсем ничего о нем не помню за весь тот год, который моя память заперла под замком, он успел стать для меня близким человеком.

— Я в порядке, — немного скупо на эмоции отвечаю я и осторожно, чтобы не обидеть, выскальзываю из его объятий. — Простите, но я правда совсем вас не помню. И мне пока сложно… сделать что-то в ответ.

Его запал немного меркнет, но лишь на несколько секунд. Потом он снова протягивает руки, поправляет одеяло на моих плечах и отходит, разглядывая палату с видом специального инспектора. Замечает на столе бутылку с минеральной водой и наливает себе полный стакан.

Кирилл пьет только минеральную воду.

Я вспоминаю наш поход в ресторан пару дней назад, его странные слова и лицо без эмоций, и почему-то тот стакан с минералкой в его длинных красивых пальцах, хоть вообще не помню, что лежало на моей тарелке. Мясо, кажется?

Осознание, что это было не «пару дней назад», а гораздо раньше, вызывает неприятную паническую дрожь. Хорошо, что в этот момент Морозов занят обходом палаты и не замечает моей минутной слабости.

— Я побеседовал с врачом, — говорит он, останавливаясь в паре шагов от меня. — Эта милая женщина считает, что будет лучше, если ты проведешь время восстановления в кругу семьи. А я уверен, что это будет и безопаснее для твоей жизни.

— Разве мне что-то угрожало? — Паника, которую я с таким трудом прогнала, оглядывается и принюхивается, чуя наживу.

Морозов поджимает губы и собирает пальцы в кулаки. Он явно очень старается держать себя в руках.

— Тебе угрожало быть рядом с этим чудовищем. Ты не помнишь этого, но прошу, — он пододвигается, снова берет за плечи и сжимает так крепко, словно это должно быть аргументом в пользу его слов, — поверь мне. Ты моя дочь, и я…

— Мой отец умер, — перебиваю его. — Почему я стала вашей дочерью?

Он протягивает руку, немного отодвигает край одеяла от моей шеи и достает пальцем цепочку, на которой висит подаренное мамой кольцо. Правда, теперь оно вычищено и сверкает, словно только что из салона, да и цепочка явно богаче прежней.

— Я подарил его твоей матери, — говорит с такой яркой тоской, что мои расшатанные нервы мгновенно реагируют на горечь слов: к глазам подступают слезы, в носу щекочет. Мама. Мама… Которую я не смогла разбудить. — Мы были такими молодыми тогда. Я влюбился в нее, как только увидел.

— Это подарок отца, — деревянными губами отвечаю я. И когда мы смотрим друг на друга, смысл тех ее слов становится более прозрачным. — Мой отец умер.

— Я бросил ее, — сознается Морозов. Отходит, потирая лоб до явной красноты. — Не думал, что снова придется пережить все это и выдержать твое презрение еще раз. Но я бросил ее. Потому что семья подыскала мне другую женщину, «нашего круга». Я не знал, что Маша была беременна тобой! Я бы никогда… — Он берет стакан и выпивает все в пару глотков. — Никогда бы не позволил ей растить нашу дочь самой. Если бы я только знал… У тебя было бы все. Возможно, я и не богатей Ростов, но у меня достаточно средств, чтобы дать тебе все: дома, автомобили, драгоценности, платья. Это не оправдывает меня и не обеляет, но ты — дочь Морозова и, поверь, твой ублюдок-муж поплатится за все.

— Что он сделал? — Что-то внутри меня умоляет закрыть уши и не слышать ответ. Наверное, та самая система безопасности, которая запросто вычеркнула целый год моей жизни. Но на этот раз я не поддамся. — Что сделал Кирилл?!

— Ты не сказала. Позвонила в слезах, попросила забрать тебя. А когда я приехал — ты лежала на полу под лестницей, а Ростов… Он просто стоял там и смотрел. Сукин сын!

Морозов прижимает меня к себе, и я слишком поздно осознаю, что темные пятна на серой ткани его дорого пиджака — следы от моих слез. Я даже не понимаю, что плачу.

— Это он с тобой сделал, — скрипит зубами мужчина.

А я, как ни стараюсь, не могу отделаться от самого очевидного вывода: Кирилл столкнул меня с лестницы? Чтобы… убить?

Я бултыхаюсь в вязком сознании и все-таки падаю в пустоту.





Глава пятнадцатая: Кирилл