Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу
Часть 11 из 36 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я тебе говорил, что буду на даче у Самира. Ты была, как всегда, занята и не услышала. Рассматривала на «Фейсбуке» фотографии своего учителя танцев. Позорные ваши фотки совместные.
– Ай, мало говори! – отмахнулась Чинара. – Ты всё ещё встречаешься с той… как её?
– Не знаю, о ком ты говоришь, – холодно ответил Орхан.
– Я не хочу, чтобы ты просрал свою жизнь! Ты – мой единственный сын!
– И что, ты меня в папы римские готовишь?
– Тебе лишь бы издеваться. Куда пошёл! Вернись, я сказала! – Но Орхан уже ушёл в другую комнату, чтобы больше не разговаривать с матерью. К тому же он солгал ей, что был на даче.
Он вернулся из самого странного путешествия в своей недолгой жизни. А произошло всё из-за этой Тани, которая бросила Рауфа после пяти лет отношений. Вроде всё было прекрасно, ещё вчера влюблённые щебетали и кормили друг друга с вилочки, вызывая у своих одиноких друзей глухое раздражение. А затем она просто объявила ему, что всё кончено, и даже не дала никаких объяснений. Тогда Рауф отправился выпивать в компании Агабалы, хорошего друга. Друг этот был геем.
Агабала, или просто Балашка[16], как его называли близкие друзья, подобно многим, приехал в Баку учиться, и он действительно учился, хотя поступил совсем не туда, куда мечталось его родителям. Они видели его экономистом, далёкий же от презренных материй Балашка хотел стать кинорежиссёром. Он уже снял одну короткометражку, которая принесла ему славу в узких кругах и репутацию чуть ли не гения. Друзья возлагали на него большие надежды и не могли дождаться того счастливого момента, когда Балашка пустится в свободное плаванье и поднимет национальный кинематограф до мирового уровня. Ориентацию свою он не выпячивал и не скрывал, но, вращаясь в среде людей творческих, редко становился жертвой предрассудков. Конечно, не было бы ничего загадочного в том, что Рауф позвал его с собой пить, если бы он позвал ещё кого-то из друзей. Но он не позвал, и, как оказалось, к счастью.
Пока из недр искорёженного автомобиля извлекали тело Балашки, целого и невредимого Рауфа рвало на обочине, а вокруг стояли в полном сборе ближайшие друзья – всего шесть человек, в том числе и Орхан, – и думали, что делать дальше. Рауф не страдал от недостатка денег, зато страдал от избытка совести, так что волновал его не баснословный штраф за вождение в нетрезвом виде, а погибший Балашка и всё то, что он мог бы создать, но теперь уже не создаст.
– Мы никогда не посмотрим его фильмов! – рыдал он. Никто не нашёл слов утешения, потому что все подумали о том же.
– Как я посмотрю в глаза его родителям? – хрипел Рауф.
– У него ещё брат и сестра были, – припомнил Орхан, намекая, что в семье есть запасные дети. Но Рауфу стало только хуже, и он вцепился пальцами в волосы.
После двух дней тяжёлых раздумий – тело Балашки отправили к родным, обратно в деревню, из которой он отчаянно желал вырваться навсегда, – друзья решили: им надо поехать всем вместе и отвезти деньги родным погибшего, а Рауф останется. Он так и не решил, как же ему смотреть в глаза родственников Балашки. А тут ещё объявился возлюбленный Балашки – субтильный истеричный юнец, который кричал и называл Рауфа убийцей. К счастью, этого оказалось легко утешить деньгами.
Шестеро друзей с тяжёлыми сердцами отправились в путь. Орхана как самого наглого и закалённого в бесконечных боях с матерью решили выпустить парламентарием. Он должен был вручить деньги родителям Балашки и сообщить, что Рауфу стыдно. Очень-очень стыдно.
Им пришлось долго кружить по улицам, поскольку выяснилось, что никто толком не знал, где жила семья Балашки. Под конец, уже отчаявшись, они нашли дом, стоявший рядом с огороженным заболоченным участком. Они вылезли из машины и невольно замялись: никому не хотелось делать первый шаг к дому, двери которого были распахнуты, потому что люди непрерывно входили и выходили. Стоя перед бескрайним, сочно-зелёным болотом, от которого пахло колдовством и лесом, Орхан подумал о том, что охотно пожил бы здесь месяц-другой, слушая только шум ветра в кронах деревьев, густым покровом укутавших окружающие горы, да кваканье лягушек, смолкавшее перед закатом.
– Ну что, пошли, – сказал он наконец, с трудом оторвавшись от созерцания окружающих пейзажей.
Первым, кого они встретили в доме, был дядя Балашки. Орхан, после приличествующих обстоятельствам встречи слов, объяснил, что они друзья того, по чьей вине погиб Балашка, и пришли, чтобы передать материальную компенсацию, которая, конечно же, не возместит семье тяжёлой потери, но, по крайней мере, свидетельствует о том, что Рауф очень сожалеет о произошедшем, осознаёт свою вину и ему стыдно настолько, что он не в силах приехать сам. Нельзя ли увидеть родителей?
– Ай, заходите, гостями будете! – воскликнул дядя и поспешил в глубину дома, откуда доносился голос муллы, читавшего молитвы. Друзья неуверенно переглянулись. Тем временем дядя Валашки что-то нашептал сидевшим в комнате мужчинам, после чего их лица оживились и просветлели. Они вскочили с мест и направились к прибывшим. Один был пожилым человеком («Отец Валашки», – с ужасом подумал Орхан), второй, похожий на Валашку, когда тот только приехал в Баку, очевидно, приходился ему младшим братом. Шестеро друзей невольно втянули головы в плечи.
– А-а-а, добро пожаловать! – воскликнул отец Валашки и крепко пожал им всем руки.
– Аллах рехмет элесин[17], – нестройным хором пробормотали друзья Рауфа, пряча глаза.
– Вот, Рауф передал вам… – Орхан протянул отцу Валашки пачку банкнот. – Он был другом вашего сына, и он очень сожалеет…
– Да, да, – беспечно перебил его мужчина и быстро сунул деньги в карман, не пересчитав их. – Ну с кем не бывает? Проходите в комнату. А почему Рауф сам не приехал?
– Ему плохо. Стыдно. – Орхан начал испытывать странное чувство. Ситуация стала слегка напоминать театр абсурда.
– Вай-вай-вай, ну зачем стыдно? Приехал бы, остался бы три дня справить, у нас такой плов будет, жена всю ночь стояла готовила, и халва у неё как цветочек! Ну ладно, раз не приехал, значит, не приехал, поздно звать уже. А вы чего здесь стоите, проходите, садитесь!
– Нет, мы, наверное, лучше пойдём, – пробормотал Орхан, поглядывая на своих друзей, которые подавали ему страшные знаки глазами: лучше свалить. Они начали потихоньку продвигаться к выходу, но тут из другой комнаты, где сидели женщины, вышли мать и сестра Валашки.
– Ну куда пошли?! – мать всплеснула руками. – Оставайтесь! А где Рауф-бей?[18] Почему не приехал?
– Он плохо себя чувствует после аварии.
– А-а-а. Ну Аллах сахласын[19]. А то приехал бы, повидались бы.
– Вы его знаете? – догадался Орхан.
– Нет-нет. – Всё семейство бодро замахало руками.
– Мы только о нём узнали, когда он чуть вместе с Агабалой не умер, – пояснил отец.
– Вы, наверное, его вините, – сделал Орхан ещё одну попытку вникнуть в происходящее.
– Виним? Нет, конечно, нет! – воскликнул отец.
– С кем не бывает, – добавил дядя.
– Хорошо, что с бедным мальчиком всё в порядке, Аллах сахласын, – добавила мать.
Шестеро друзей отлично провели время. Свежий воздух, природа, мимо накрытых столов то и дело проходили гуси. Все были очень приветливы с ними, хотя на похороны собралось непривычно мало народу. Очевидно, Агабалу здесь не жаловали, и его друзья знали почему. Когда они уезжали, отец Валашки сказал им:
– Всегда рады вам, будете поблизости – заходите, гостями будете! И Рауф-бей пусть приезжает, добро ему пожаловать! Обязательно передайте, пусть приезжает.
– Хорошо, – сказал Орхан. И подумал, что обязательно расскажет убивающемуся другу, что для семьи Валашки он герой, избавивший их от позора. И самое страшное – это то, что они никогда не поймут, чего лишилась страна в лице их «неправильного» сына Валашки.
На обратном пути друзья долго ехали в смущённом молчании, но потом Орхан не выдержал и заговорил:
– Какой смысл во всём этом? Валашка с самого начала был обречён. Мы все обречены. Нас мало, так мало, что мы рассеиваемся… вроде как золото в морской воде, понимаете? Поэтому мы не можем найти друг друга, а когда находим – не узнаём. Даже родителям на нас плевать. Думаете, если я завтра сдохну, моя мать поймёт, чего мир лишился?
Чинара перекрашивала ноготь, злилась и думала: как жаль, что прошло то время, когда сын зависел от неё материально и она могла пресечь его общение с неподходящими особами, просто перестав давать деньги на нужные в таких случаях расходы. Её раздражали и он, и его странные шутки, которых она не понимала. И вовсе они не позорные, эти фоточки. Они так мило смотрятся вместе, ей уже все знакомые сказали. Хотя, правда, они и про Чинару с Хафизом говорили то же самое. Её милые товарки готовы были сказать ей всё что угодно, потому что им была предоставлена солидная скидка и неограниченный кредит в салоне. Недавно Чинара обсуждала своего партнёра с самой близкой из подруг, той, которая чаще всех говорила правду.
– Смутный он какой-то. Дохлый. Бачату танцует-танцует – хоть бы раз возбудился.
Подруга фыркнула так громко, что у девушки, подстригавшей ей волосы, дрогнули ножницы в руке и она случайно хватила лишка. Покраснев, девушка попыталась незаметно исправить свою ошибку, благо дамы были заняты беседой.
– Они, молодые, все сейчас такие. Это их интернет с ума свёл. Я сама тоже, знаешь, замечаю. Как мне вот мой подарил ноут, я всё время там лазаю, лазаю, а чего ищу – непонятно. И так время быстро проходит. Слушай, может, я приду тоже на вашу сальсу? Там клёво, да? А то у меня жир на животе.
– От этих танцев ты не похудеешь, – быстро сказала Чинара. Её подруга была та ещё любительница опустить рыло в чужую кормушку! Не дай бог, она увидит Учителя живьём! На фотографиях-то он ещё так-сяк, а вот если начнёт танцевать и расточать любезности, эта жируха его точно сцапает.
– Ой, ладно. Хотела на твоего Хафиза посмотреть.
– Он не мой.
– Ну и зря. Давай, покажи ему, чего стоит старая гвардия!
– Кто это старая?! Хотя… знаешь, ты права. Я как будто заржавела вся. Пора размяться.
– Развлекись, любовь моя! И не забудь позвать меня на свой чемпионат, когда он там?
Чинара улыбнулась в чашку с кофе, в котором вдруг образовалась маленькая, но агрессивная воронка, уходившая упругим корнем на самое дно.
Веретено, заботливо взяв Бану за тонкое запястье, вытащило её руку из щели между дверной коробкой и дверью, куда она беззаботно вложила пальцы, небрежно опершись о стену.
– Сейчас кто-нибудь дверь закроет и твою ручку прищемит.
– Это пустяки.
Веретено задумчиво измерило пальцами толщину запястья Бану. Затем он подловил уныло бредущую мимо Эсмеральду, измерил её запястье, сравнил, махнул на бедную девушку рукой и позволил ей идти дальше. «Ну вот, создал мне врага на пустом месте», – сокрушённо подумала Бану, но выходка эта ей всё равно польстила. Он замечал её изящество, акцентировал на нём внимание, и это было прекрасно, это давало Бану стимул жить дальше, стимул, которого обычно само же Веретено и лишало её.
Эсмеральда была отомщена в тот же день, а Бану со своего зыбкого Олимпа, на который её вознесло Веретено, была низвергнута им же прямо в Гадес.
«А он хитрый. Сам укусит – сам же и оближет», – злилась Бану, наблюдая за тем, как вероломное Веретено обнимается с Эсмеральдой и целует её в макушку. Эсмеральда улыбалась счастливой застенчивой улыбкой, обхватив его живот своими худыми ручонками («С запястьями, которые всё равно толще моих», – в бешенстве отметила Бану). Урок уже закончился, пора было освобождать зал и начинать репетировать кому где повезёт – в коридоре или в маленькой комнате. Бану встала. К ней подскочил Джафар:
– Куда направляешься?
– В раздевалку.
Джафар схватил её в охапку и на руках понёс туда, куда Бану легко дошла бы и своим ходом. Она не возражала. У дверей раздевалки он остановился и сказал:
– Ну что, приехали.
– Можешь отпускать.
– Отпущу, только если поцелуешь меня.
Не ломаясь лишний раз, Бану исполнительно поцеловала его в колючую щёку, пахнувшую резким одеколоном – этакий коктейль фальшивой ярко выраженной маскулинности.
– А я тебя? – Бану послушно подставила свою покрытую пушком щёку губам Джафара, подумав при этом: «Что за детский сад? А впрочем, получай, Веретено!» Джафар с довольным видом отпустил её и оставил наконец в одиночестве. В раздевалке Бану тяжело опустилась на шаткий стул с выеденной начинкой – сидеть с некоторых пор стало немного больно, потому что те места, которым положено быть мягкими, у неё слегка убавились в объёме – и опустила голову на руки. Со шкафа мягко прянула вниз тень – это кот решил понюхать Бану. Удовлетворившись результатом обнюхивания, он вознамерился запрыгнуть к ней на колени, но Бану мысленно пребывала на несуществующем дне Бездны Челленджера, и никакой кот не мог вытянуть оттуда её, распластанную сотней мегапаскалей своего отчаянья. Кот был отброшен в сторону. Он холодно посмотрел на Бану выпуклыми янтарными глазами, ничего не сказал (этот кот никогда не разговаривал, Бану ни разу не слышала его голоса) и с независимым видом направился к своим мискам с едой, которые наполнял для него Джафар, хранитель кота при школе. Бану почувствовала себя виноватой, и от этого ей стало ещё хуже.
В коридоре колебались в танце тёмные тени, лица которых, за редкими исключениями, Бану никак не могла запомнить. Цепляясь каблуками за линолеум, она лавировала между ними, пытаясь разыскать Вагифа, но не очень-то этого желая. Зато она нашла Веретено – оно праздно водило указательным пальчиком по круглой плеши в центре головы Джафара, который сидел на скамейке и разве что не мурлыкал от удовольствия. Увидев Бану, Веретено оживилось, бросило Джафара и загудело:
– Своего партнёра ищешь?! Он от тебя спрятался! Боится, что ты из него выпьешь всю кровь.
– Так вот какого вы мнения обо мне, – тихо произнесла Бану, глядя в самую глубину его чёрных глаз и раздражаясь от того, что он упорно выдерживал её взгляд. – Разве из вас я когда-нибудь пила кровь? – И тут же ярко представила себе, как присасывается к его лебединой шее. У него по венам, небось, не кровь течёт, а чистый мёд.
– А я и не говорю, что из меня пила. – Веретено, как всегда, приняло её скрытое за пристальным взглядом весёлое кокетство всерьёз и поспешило оправдаться: – А из него выпьешь. Ты же хочешь победить?
– Я привыкла побеждать, – соврала Бану.
– Ну надо учиться, гызым[20]. Надо учиться уступать.
– Мы настолько безнадёжны?
– А? Да нет… Кто сказал – безнадёжны? – Веретено поняло, что загнало самого себя в тупик, как это с ним постоянно бывало в конце редких диалогов-перепалок с Бану, и начало тактическое отступление в сторону туалета. До туалета было шагов пятнадцать, но за то время, что Веретено добиралось до него, его остановили не меньше пяти раз, и всякий раз ему приходилось выслушивать какие-то жалобы, пожелания, давать советы и утешать. «До чего же трудно изображать из себя заботливую клушу», – преисполнилась сострадания Бану и тут же вспомнила, что, в принципе, все хлопоты Веретена по поводу окружающих окупались сторицей: так или иначе, он всех использовал. Основной костяк школы – те, что прошли с ним огонь, воду и медные трубы, – составляли его личную свиту, которая сопровождала Веретено в бесконечных пирушках, вечеринках, поездках, сменявших друг друга, как узоры в калейдоскопе. Они подходили к его телефону, случись тому зазвонить посреди урока, и не без злорадства отвечали неугодным, домогавшимся разговора с Учителем, что он занят. Им позволялось дерзить ему (то же, должно быть, позволялось и остальным, потому что по характеру Веретено было вовсе незлобивое, но никто, кроме Бану, не пытался проверить), позволялось приходить и уходить когда угодно, а также хватать его за всякие аппетитные места, каковой возможностью пользовались, ясное дело, только женщины. Те девушки, которые уже успели попасть в зависимость от него, но ещё не стали ему близки, становились наёмницами в группе, которую Бану называла «группа для физически неполноценных», которая на самом деле была просто группой для тех, кто не успевает приходить в основное время или хочет заниматься сальсой, так сказать, углублённо.
Даже её саму, Бану, Веретено позвало в дополнительную группу вовсе не для того, чтобы она там стала лучше, как она осознала очень скоро, а чтобы она изображала профессиональную партнёршу для тех, кто был совсем плох. У Бану дома жил кот, старый, как египетские пирамиды. Усвоив твёрдо ещё в ранней молодости, что на свете нет существа слаще и умильнее, он учинял самые ужасные безобразия и помыкал домочадцами как хотел, зная, что никто не посмеет его наказать, взглянув на эту беленькую ангельскую мордочку. Веретено вело себя подобным же образом. Он заставил Бану всерьёз задуматься о значимости животной притягательности: ум, воспитание, эрудиция – всё это, конечно хорошо, но, как выяснилось, пасует перед банальным животным обаянием.
Когда Бану напоминала себе о том, что Веретено обычный манипулятор, чьи наивные уловки видны любому человеку, наделённому интеллектом, она почти ненавидела его, но стоило ему притвориться и проявить внимание, как она таяла и готова была согласиться с любой дикой глупостью, им произнесённой. Это было похоже на конвульсии человека, оказавшегося в зоне действия оборванного контактного провода: шаг, падение, вставание, снова падение – до самой смерти. Иногда Бану посещало отчётливое ощущение, что живой ей из этой любви не выбраться. Её преследовало предчувствие неотвратимой катастрофы, каждая машина словно горела желанием её задавить, все каменные кронштейны на старинных домах целились ей в голову, маньяки в тёмных углах точили ножи. А однажды вечером, когда Бану сидела за письменным столом, компьютер, который перестал работать полгода назад, вдруг включился сам по себе, и на мониторе зловеще засиял «синий экран смерти».
– Ай, мало говори! – отмахнулась Чинара. – Ты всё ещё встречаешься с той… как её?
– Не знаю, о ком ты говоришь, – холодно ответил Орхан.
– Я не хочу, чтобы ты просрал свою жизнь! Ты – мой единственный сын!
– И что, ты меня в папы римские готовишь?
– Тебе лишь бы издеваться. Куда пошёл! Вернись, я сказала! – Но Орхан уже ушёл в другую комнату, чтобы больше не разговаривать с матерью. К тому же он солгал ей, что был на даче.
Он вернулся из самого странного путешествия в своей недолгой жизни. А произошло всё из-за этой Тани, которая бросила Рауфа после пяти лет отношений. Вроде всё было прекрасно, ещё вчера влюблённые щебетали и кормили друг друга с вилочки, вызывая у своих одиноких друзей глухое раздражение. А затем она просто объявила ему, что всё кончено, и даже не дала никаких объяснений. Тогда Рауф отправился выпивать в компании Агабалы, хорошего друга. Друг этот был геем.
Агабала, или просто Балашка[16], как его называли близкие друзья, подобно многим, приехал в Баку учиться, и он действительно учился, хотя поступил совсем не туда, куда мечталось его родителям. Они видели его экономистом, далёкий же от презренных материй Балашка хотел стать кинорежиссёром. Он уже снял одну короткометражку, которая принесла ему славу в узких кругах и репутацию чуть ли не гения. Друзья возлагали на него большие надежды и не могли дождаться того счастливого момента, когда Балашка пустится в свободное плаванье и поднимет национальный кинематограф до мирового уровня. Ориентацию свою он не выпячивал и не скрывал, но, вращаясь в среде людей творческих, редко становился жертвой предрассудков. Конечно, не было бы ничего загадочного в том, что Рауф позвал его с собой пить, если бы он позвал ещё кого-то из друзей. Но он не позвал, и, как оказалось, к счастью.
Пока из недр искорёженного автомобиля извлекали тело Балашки, целого и невредимого Рауфа рвало на обочине, а вокруг стояли в полном сборе ближайшие друзья – всего шесть человек, в том числе и Орхан, – и думали, что делать дальше. Рауф не страдал от недостатка денег, зато страдал от избытка совести, так что волновал его не баснословный штраф за вождение в нетрезвом виде, а погибший Балашка и всё то, что он мог бы создать, но теперь уже не создаст.
– Мы никогда не посмотрим его фильмов! – рыдал он. Никто не нашёл слов утешения, потому что все подумали о том же.
– Как я посмотрю в глаза его родителям? – хрипел Рауф.
– У него ещё брат и сестра были, – припомнил Орхан, намекая, что в семье есть запасные дети. Но Рауфу стало только хуже, и он вцепился пальцами в волосы.
После двух дней тяжёлых раздумий – тело Балашки отправили к родным, обратно в деревню, из которой он отчаянно желал вырваться навсегда, – друзья решили: им надо поехать всем вместе и отвезти деньги родным погибшего, а Рауф останется. Он так и не решил, как же ему смотреть в глаза родственников Балашки. А тут ещё объявился возлюбленный Балашки – субтильный истеричный юнец, который кричал и называл Рауфа убийцей. К счастью, этого оказалось легко утешить деньгами.
Шестеро друзей с тяжёлыми сердцами отправились в путь. Орхана как самого наглого и закалённого в бесконечных боях с матерью решили выпустить парламентарием. Он должен был вручить деньги родителям Балашки и сообщить, что Рауфу стыдно. Очень-очень стыдно.
Им пришлось долго кружить по улицам, поскольку выяснилось, что никто толком не знал, где жила семья Балашки. Под конец, уже отчаявшись, они нашли дом, стоявший рядом с огороженным заболоченным участком. Они вылезли из машины и невольно замялись: никому не хотелось делать первый шаг к дому, двери которого были распахнуты, потому что люди непрерывно входили и выходили. Стоя перед бескрайним, сочно-зелёным болотом, от которого пахло колдовством и лесом, Орхан подумал о том, что охотно пожил бы здесь месяц-другой, слушая только шум ветра в кронах деревьев, густым покровом укутавших окружающие горы, да кваканье лягушек, смолкавшее перед закатом.
– Ну что, пошли, – сказал он наконец, с трудом оторвавшись от созерцания окружающих пейзажей.
Первым, кого они встретили в доме, был дядя Балашки. Орхан, после приличествующих обстоятельствам встречи слов, объяснил, что они друзья того, по чьей вине погиб Балашка, и пришли, чтобы передать материальную компенсацию, которая, конечно же, не возместит семье тяжёлой потери, но, по крайней мере, свидетельствует о том, что Рауф очень сожалеет о произошедшем, осознаёт свою вину и ему стыдно настолько, что он не в силах приехать сам. Нельзя ли увидеть родителей?
– Ай, заходите, гостями будете! – воскликнул дядя и поспешил в глубину дома, откуда доносился голос муллы, читавшего молитвы. Друзья неуверенно переглянулись. Тем временем дядя Валашки что-то нашептал сидевшим в комнате мужчинам, после чего их лица оживились и просветлели. Они вскочили с мест и направились к прибывшим. Один был пожилым человеком («Отец Валашки», – с ужасом подумал Орхан), второй, похожий на Валашку, когда тот только приехал в Баку, очевидно, приходился ему младшим братом. Шестеро друзей невольно втянули головы в плечи.
– А-а-а, добро пожаловать! – воскликнул отец Валашки и крепко пожал им всем руки.
– Аллах рехмет элесин[17], – нестройным хором пробормотали друзья Рауфа, пряча глаза.
– Вот, Рауф передал вам… – Орхан протянул отцу Валашки пачку банкнот. – Он был другом вашего сына, и он очень сожалеет…
– Да, да, – беспечно перебил его мужчина и быстро сунул деньги в карман, не пересчитав их. – Ну с кем не бывает? Проходите в комнату. А почему Рауф сам не приехал?
– Ему плохо. Стыдно. – Орхан начал испытывать странное чувство. Ситуация стала слегка напоминать театр абсурда.
– Вай-вай-вай, ну зачем стыдно? Приехал бы, остался бы три дня справить, у нас такой плов будет, жена всю ночь стояла готовила, и халва у неё как цветочек! Ну ладно, раз не приехал, значит, не приехал, поздно звать уже. А вы чего здесь стоите, проходите, садитесь!
– Нет, мы, наверное, лучше пойдём, – пробормотал Орхан, поглядывая на своих друзей, которые подавали ему страшные знаки глазами: лучше свалить. Они начали потихоньку продвигаться к выходу, но тут из другой комнаты, где сидели женщины, вышли мать и сестра Валашки.
– Ну куда пошли?! – мать всплеснула руками. – Оставайтесь! А где Рауф-бей?[18] Почему не приехал?
– Он плохо себя чувствует после аварии.
– А-а-а. Ну Аллах сахласын[19]. А то приехал бы, повидались бы.
– Вы его знаете? – догадался Орхан.
– Нет-нет. – Всё семейство бодро замахало руками.
– Мы только о нём узнали, когда он чуть вместе с Агабалой не умер, – пояснил отец.
– Вы, наверное, его вините, – сделал Орхан ещё одну попытку вникнуть в происходящее.
– Виним? Нет, конечно, нет! – воскликнул отец.
– С кем не бывает, – добавил дядя.
– Хорошо, что с бедным мальчиком всё в порядке, Аллах сахласын, – добавила мать.
Шестеро друзей отлично провели время. Свежий воздух, природа, мимо накрытых столов то и дело проходили гуси. Все были очень приветливы с ними, хотя на похороны собралось непривычно мало народу. Очевидно, Агабалу здесь не жаловали, и его друзья знали почему. Когда они уезжали, отец Валашки сказал им:
– Всегда рады вам, будете поблизости – заходите, гостями будете! И Рауф-бей пусть приезжает, добро ему пожаловать! Обязательно передайте, пусть приезжает.
– Хорошо, – сказал Орхан. И подумал, что обязательно расскажет убивающемуся другу, что для семьи Валашки он герой, избавивший их от позора. И самое страшное – это то, что они никогда не поймут, чего лишилась страна в лице их «неправильного» сына Валашки.
На обратном пути друзья долго ехали в смущённом молчании, но потом Орхан не выдержал и заговорил:
– Какой смысл во всём этом? Валашка с самого начала был обречён. Мы все обречены. Нас мало, так мало, что мы рассеиваемся… вроде как золото в морской воде, понимаете? Поэтому мы не можем найти друг друга, а когда находим – не узнаём. Даже родителям на нас плевать. Думаете, если я завтра сдохну, моя мать поймёт, чего мир лишился?
Чинара перекрашивала ноготь, злилась и думала: как жаль, что прошло то время, когда сын зависел от неё материально и она могла пресечь его общение с неподходящими особами, просто перестав давать деньги на нужные в таких случаях расходы. Её раздражали и он, и его странные шутки, которых она не понимала. И вовсе они не позорные, эти фоточки. Они так мило смотрятся вместе, ей уже все знакомые сказали. Хотя, правда, они и про Чинару с Хафизом говорили то же самое. Её милые товарки готовы были сказать ей всё что угодно, потому что им была предоставлена солидная скидка и неограниченный кредит в салоне. Недавно Чинара обсуждала своего партнёра с самой близкой из подруг, той, которая чаще всех говорила правду.
– Смутный он какой-то. Дохлый. Бачату танцует-танцует – хоть бы раз возбудился.
Подруга фыркнула так громко, что у девушки, подстригавшей ей волосы, дрогнули ножницы в руке и она случайно хватила лишка. Покраснев, девушка попыталась незаметно исправить свою ошибку, благо дамы были заняты беседой.
– Они, молодые, все сейчас такие. Это их интернет с ума свёл. Я сама тоже, знаешь, замечаю. Как мне вот мой подарил ноут, я всё время там лазаю, лазаю, а чего ищу – непонятно. И так время быстро проходит. Слушай, может, я приду тоже на вашу сальсу? Там клёво, да? А то у меня жир на животе.
– От этих танцев ты не похудеешь, – быстро сказала Чинара. Её подруга была та ещё любительница опустить рыло в чужую кормушку! Не дай бог, она увидит Учителя живьём! На фотографиях-то он ещё так-сяк, а вот если начнёт танцевать и расточать любезности, эта жируха его точно сцапает.
– Ой, ладно. Хотела на твоего Хафиза посмотреть.
– Он не мой.
– Ну и зря. Давай, покажи ему, чего стоит старая гвардия!
– Кто это старая?! Хотя… знаешь, ты права. Я как будто заржавела вся. Пора размяться.
– Развлекись, любовь моя! И не забудь позвать меня на свой чемпионат, когда он там?
Чинара улыбнулась в чашку с кофе, в котором вдруг образовалась маленькая, но агрессивная воронка, уходившая упругим корнем на самое дно.
Веретено, заботливо взяв Бану за тонкое запястье, вытащило её руку из щели между дверной коробкой и дверью, куда она беззаботно вложила пальцы, небрежно опершись о стену.
– Сейчас кто-нибудь дверь закроет и твою ручку прищемит.
– Это пустяки.
Веретено задумчиво измерило пальцами толщину запястья Бану. Затем он подловил уныло бредущую мимо Эсмеральду, измерил её запястье, сравнил, махнул на бедную девушку рукой и позволил ей идти дальше. «Ну вот, создал мне врага на пустом месте», – сокрушённо подумала Бану, но выходка эта ей всё равно польстила. Он замечал её изящество, акцентировал на нём внимание, и это было прекрасно, это давало Бану стимул жить дальше, стимул, которого обычно само же Веретено и лишало её.
Эсмеральда была отомщена в тот же день, а Бану со своего зыбкого Олимпа, на который её вознесло Веретено, была низвергнута им же прямо в Гадес.
«А он хитрый. Сам укусит – сам же и оближет», – злилась Бану, наблюдая за тем, как вероломное Веретено обнимается с Эсмеральдой и целует её в макушку. Эсмеральда улыбалась счастливой застенчивой улыбкой, обхватив его живот своими худыми ручонками («С запястьями, которые всё равно толще моих», – в бешенстве отметила Бану). Урок уже закончился, пора было освобождать зал и начинать репетировать кому где повезёт – в коридоре или в маленькой комнате. Бану встала. К ней подскочил Джафар:
– Куда направляешься?
– В раздевалку.
Джафар схватил её в охапку и на руках понёс туда, куда Бану легко дошла бы и своим ходом. Она не возражала. У дверей раздевалки он остановился и сказал:
– Ну что, приехали.
– Можешь отпускать.
– Отпущу, только если поцелуешь меня.
Не ломаясь лишний раз, Бану исполнительно поцеловала его в колючую щёку, пахнувшую резким одеколоном – этакий коктейль фальшивой ярко выраженной маскулинности.
– А я тебя? – Бану послушно подставила свою покрытую пушком щёку губам Джафара, подумав при этом: «Что за детский сад? А впрочем, получай, Веретено!» Джафар с довольным видом отпустил её и оставил наконец в одиночестве. В раздевалке Бану тяжело опустилась на шаткий стул с выеденной начинкой – сидеть с некоторых пор стало немного больно, потому что те места, которым положено быть мягкими, у неё слегка убавились в объёме – и опустила голову на руки. Со шкафа мягко прянула вниз тень – это кот решил понюхать Бану. Удовлетворившись результатом обнюхивания, он вознамерился запрыгнуть к ней на колени, но Бану мысленно пребывала на несуществующем дне Бездны Челленджера, и никакой кот не мог вытянуть оттуда её, распластанную сотней мегапаскалей своего отчаянья. Кот был отброшен в сторону. Он холодно посмотрел на Бану выпуклыми янтарными глазами, ничего не сказал (этот кот никогда не разговаривал, Бану ни разу не слышала его голоса) и с независимым видом направился к своим мискам с едой, которые наполнял для него Джафар, хранитель кота при школе. Бану почувствовала себя виноватой, и от этого ей стало ещё хуже.
В коридоре колебались в танце тёмные тени, лица которых, за редкими исключениями, Бану никак не могла запомнить. Цепляясь каблуками за линолеум, она лавировала между ними, пытаясь разыскать Вагифа, но не очень-то этого желая. Зато она нашла Веретено – оно праздно водило указательным пальчиком по круглой плеши в центре головы Джафара, который сидел на скамейке и разве что не мурлыкал от удовольствия. Увидев Бану, Веретено оживилось, бросило Джафара и загудело:
– Своего партнёра ищешь?! Он от тебя спрятался! Боится, что ты из него выпьешь всю кровь.
– Так вот какого вы мнения обо мне, – тихо произнесла Бану, глядя в самую глубину его чёрных глаз и раздражаясь от того, что он упорно выдерживал её взгляд. – Разве из вас я когда-нибудь пила кровь? – И тут же ярко представила себе, как присасывается к его лебединой шее. У него по венам, небось, не кровь течёт, а чистый мёд.
– А я и не говорю, что из меня пила. – Веретено, как всегда, приняло её скрытое за пристальным взглядом весёлое кокетство всерьёз и поспешило оправдаться: – А из него выпьешь. Ты же хочешь победить?
– Я привыкла побеждать, – соврала Бану.
– Ну надо учиться, гызым[20]. Надо учиться уступать.
– Мы настолько безнадёжны?
– А? Да нет… Кто сказал – безнадёжны? – Веретено поняло, что загнало самого себя в тупик, как это с ним постоянно бывало в конце редких диалогов-перепалок с Бану, и начало тактическое отступление в сторону туалета. До туалета было шагов пятнадцать, но за то время, что Веретено добиралось до него, его остановили не меньше пяти раз, и всякий раз ему приходилось выслушивать какие-то жалобы, пожелания, давать советы и утешать. «До чего же трудно изображать из себя заботливую клушу», – преисполнилась сострадания Бану и тут же вспомнила, что, в принципе, все хлопоты Веретена по поводу окружающих окупались сторицей: так или иначе, он всех использовал. Основной костяк школы – те, что прошли с ним огонь, воду и медные трубы, – составляли его личную свиту, которая сопровождала Веретено в бесконечных пирушках, вечеринках, поездках, сменявших друг друга, как узоры в калейдоскопе. Они подходили к его телефону, случись тому зазвонить посреди урока, и не без злорадства отвечали неугодным, домогавшимся разговора с Учителем, что он занят. Им позволялось дерзить ему (то же, должно быть, позволялось и остальным, потому что по характеру Веретено было вовсе незлобивое, но никто, кроме Бану, не пытался проверить), позволялось приходить и уходить когда угодно, а также хватать его за всякие аппетитные места, каковой возможностью пользовались, ясное дело, только женщины. Те девушки, которые уже успели попасть в зависимость от него, но ещё не стали ему близки, становились наёмницами в группе, которую Бану называла «группа для физически неполноценных», которая на самом деле была просто группой для тех, кто не успевает приходить в основное время или хочет заниматься сальсой, так сказать, углублённо.
Даже её саму, Бану, Веретено позвало в дополнительную группу вовсе не для того, чтобы она там стала лучше, как она осознала очень скоро, а чтобы она изображала профессиональную партнёршу для тех, кто был совсем плох. У Бану дома жил кот, старый, как египетские пирамиды. Усвоив твёрдо ещё в ранней молодости, что на свете нет существа слаще и умильнее, он учинял самые ужасные безобразия и помыкал домочадцами как хотел, зная, что никто не посмеет его наказать, взглянув на эту беленькую ангельскую мордочку. Веретено вело себя подобным же образом. Он заставил Бану всерьёз задуматься о значимости животной притягательности: ум, воспитание, эрудиция – всё это, конечно хорошо, но, как выяснилось, пасует перед банальным животным обаянием.
Когда Бану напоминала себе о том, что Веретено обычный манипулятор, чьи наивные уловки видны любому человеку, наделённому интеллектом, она почти ненавидела его, но стоило ему притвориться и проявить внимание, как она таяла и готова была согласиться с любой дикой глупостью, им произнесённой. Это было похоже на конвульсии человека, оказавшегося в зоне действия оборванного контактного провода: шаг, падение, вставание, снова падение – до самой смерти. Иногда Бану посещало отчётливое ощущение, что живой ей из этой любви не выбраться. Её преследовало предчувствие неотвратимой катастрофы, каждая машина словно горела желанием её задавить, все каменные кронштейны на старинных домах целились ей в голову, маньяки в тёмных углах точили ножи. А однажды вечером, когда Бану сидела за письменным столом, компьютер, который перестал работать полгода назад, вдруг включился сам по себе, и на мониторе зловеще засиял «синий экран смерти».