С ключом на шее

Дядя Юра снова скорчился на песке – безжизненная куча тухлых тряпок, неопрятное пятно, оскверняющее черно-белую чистоту Коги. С ним что-то было очень не так, что-то очень неправильно, – а потом Филипп понял, что не видит головы, и мгновенно облился ледяным потом. Вместо головы были – расколотые, разваленные на части руины. Перламутровая пленка кошмарно пульсировала под клочком мокрых после отчаянного бега волос; Филипп, неспособный хотя бы закрыть глаза, все смотрел и смотрел на это биение, – один, два, три удара, – а потом пульсация затихла, и пленка потускнела, как вынутый из воды камешек. То, что было дядей Юрой, ушло. Осталось лишь красно-серое месиво. Песок под ним стремительно наливался красным.

Что-то тяжело ударило по веткам стланика, – и Филипп наконец смог отвернуться. С тупым удивлением уставился на ружье, отброшенное к кустам. Появившийся из ниоткуда Янкин папа с серым, мертвым лицом рухнул на колени. Потянулся к телу – будто собирался встряхнуть за плечи, поднять, растормошить – и откачнулся. Его подбородок повело. На мгновение он зажал рот тыльной стороной запястья, кадык быстро прошел вверх и вниз, – а когда убрал руку от лица, его глаза слезились.

– Юрка… – повторил он и вдруг вцепился в свои рыжие, дыбом торчащие волосы.

Не в силах смотреть на них, Филипп отошел к берегу. Зачерпнул ладонями воду, такую холодную, что заломило в локтях, и поднес к разбитому рту. У воды был вкус нефти. Филипп с отвращением сплюнул и принялся тереть окровавленные губы. Язык жил своей жизнью, нащупывая и облизывая пустоту на том месте, где совсем недавно был передний зуб.

Филипп представил, что скажет мама, недобро усмехнулся темной глади Коги, и отражение закачалось на воде, вытесняя небо и сопки, улыбнулось в ответ – радостно и жадно. Он пришел, подумал Филипп и потрогал языком дырку от зуба. Голодный Мальчик вернулся. И он хочет есть.

…Кажется, мусорка еле ползет, но, выбравшись из кузова, Филипп обнаруживает, что проехал почти вдоль всего города. Он провожает взглядом машину. – Ольга, сжавшаяся в комок на дне кузова, кажется светлым призрачным пятном. Она растворяется на глазах, бледнеет, исчезает, а потом и машина скрывается в тумане. Мухтар с поскуливанием вздыхает, приваливается к ноге, и Филипп зажмуривается, радуясь живому теплу среди промозглой мути. Потом вспоминает, что должен сделать, и желудок скручивает в жгут, а в ноге, там, где к ней прижимается добрый собачий бок, появляется отвратительная сосущая слабость.

Филипп коленом сдвигает пса в сторону, кивает ему, приглашая идти за собой, и, едва переставляя горящие, ноющие от бега ноги, ковыляет по обочине обратно к Янкиному дому, к точке, с которой начинается знакомый путь на Коги. Мухтар идет рядом, подлаживая шаг. Иногда пес заглядывает Филиппу в лицо, и тогда он отворачивается, чтобы не видеть этих веселых дружеских глаз. Капли тумана оседают на щеках, волосах, на собачьей шерсти, на резных листьях полыни; к тому моменту, когда Филипп сворачивает с дороги и углубляется в стланик, и он сам, и пес, и все вокруг подергивается туманной пеленой, серебристой, как изнанка зеркала.

От этого серебристого налета чешется между глазами – как от пыли в папином кабинете. Это дает Филиппу понять, что он уже зашел достаточно далеко, но все-таки он продолжает идти сквозь сгущающийся туман. Влага размывает красные пятна вдоль тропы, и довольно долго Филиппу удается не замечать их. Но капли становятся ярче, и делать вид, что это всего лишь багровые листья брусники, все труднее. От густого железного запаха подступает к горлу. Янка ранена. Наверное, она сумела вырваться. Бежала на Коги, в единственное место, где у нее оставался шанс спастись. Филипп словно наяву видит, как замедляется ее бег, как кровь вытекает из глубокой раны на шее. Убийца идет за ней. Ему уже не надо спешить – он спокойно шагает, зная, что вскоре настигнет ее и закончит начатое.

Филипп останавливается, лишь дойдя до верхушки сопки, нависающей над Коги. Начинающий рыжеть склон уходит из-под ног и растворяется в серой пустоте. Впереди светлеет что-то продолговатое. Филипп подбирает клетчатый чехол со скрипкой. Ткань набрякла и отяжелела от влаги; он растерянно прижимает чехол к груди, и скрипка внутри ощущается как хрупкие косточки под слабой плотью.

Мухтар шумно обнюхивает особенно большую и яркую каплю, кружком застывшую на кварцевом булыжнике, и принимается с хлюпаньем лизать гладкую поверхность камня. Несколько секунд Филипп смотрит на него, до боли сцепив руки. Глядя на розовый язык, выглаживающий камень, с брошенной скрипкой в руках, он с хрустальной ясностью понимает, что Янка мертва.

Ее больше нет в этом мире – иначе ее кровь не стала бы едой для бродячей собаки.

Филипп безумным взглядом обводит стланик и березу, покрывающие мягкие складки сопок. Где-то в этих кустах лежит ее тело. Наверное, надо найти ее. В книгах всегда находят тело и закрывают глаза. Но Филиппу не заставить себя свернуть с тропы, чтобы увидеть ее – окровавленную, выпотрошенную, похожую на кучу грязных тряпок. Он не сможет прикоснуться к глазам, подернутым серебристой пеленой. Не сможет спасти ее. Все кончено.

Но у него осталось еще одно дело. Вспомнив о нем, Филипп каменеет лицом и вытирает щеки волглым рукавом. Он пытается свистнуть; из сведенных губ вырывается только сипение, но Мухтар понимает. Фыркнув, он перестает обнюхивать пропитанную кровью тропу и подбегает неторопливой трусцой, навострив уши в ожидании новой команды.

Филипп осторожно, как младенца, укладывает скрипку на мягкий мох и опускается на колени. Подтащив Мухтара поближе, он обнимает его крепко-крепко и на мгновение зарывается лицом в мокрую шерсть. Пес сует морду под куртку, смачно тянет носом, и Филипп вытаскивает из внутреннего кармана заскорузлый от черной крови лоскут.

– Нюхай, – ломким голосом выговаривает он, – давай, нюхай.

Мухтар сопит на лоскут и заглядывает в глаза, постукивая хвостом. Филипп с силой проводит основанием ладони по зудящим векам и крепче обнимает пса. Ржавый ножик с нежно-зеленой пластмассовой ручкой, облепленный черной торфяной землей, легко выскальзывает из кармана.

– Ищи, – шепчет Филипп и, зажмурившись, втыкает нож прямо в теплое мохнатое горло.

Лезвие проскальзывает по толстой шкуре, но, когда Филипп уже готов разжать пальцы, под ножом вдруг что-то подается влажно и ужасающе легко. Мухтар визжит и с неожиданной силой выдирается из рук; зубы лязгают под самым ухом. Ножик с влажным звуком шмякается на мох. Продолжая визжать, Мухтар резкими прыжками отбегает на десяток метров вниз по склону и останавливается. В тумане он кажется расплывчатым силуэтом, но кровь, испачкавшая густой светлый воротник, горит, как костер. Поскуливая, Мухтар принимается вылизываться. Стоя на коленях, Филипп смотрит, как кровавое пятно становится все меньше, пока совсем не исчезает. Мухтар перестает лизать рану и, фыркнув, сердито трясет головой. На шерсти выступает несколько новых капелек крови – но это все. Пес вовсе не собирается умирать.

Филипп обмякает. Издав скрипучий смешок, он тяжело роняет зад на пятки и шумно выдыхает сквозь стиснутые губы. Туман шуршит в ушах, как перья в подушке. В мире нет звуков, кроме этого шороха, слабого звука капель, стекающих с корявых веточек, и недоуменного поскуливания Мухтара. Сладко пахнет березой и брусничным листом. Филиппу почти уютно в этом серебристом бездвижном коконе. Он мог бы остаться в этом безветрии навсегда.

Тихий смех Голодного Мальчика проскальзывает сквозь туман и вкрадчиво проникает в мозг. Довольный, предвкушающий смех, от которого по телу расползается томительная слабость. Филиппу хочется закрыть глаза и забыть, зачем он сюда пришел. Все забыть. Смех Голодного Мальчика вползает под череп, как мягкая, рыхлая вата, как комья собачьей шерсти, как кухонный чад. Филипп пьяно мотает головой. Пальцы судорожно обхватывают рукоятку ушедшего в мох ножа, сгребают его вместе с нитяными клочьями сфагнума; затупившееся от бесчисленных бросков в землю лезвие впивается в подушечку пальца, продавливая кожу. Боль разрядом пронизывает руку и отдает в голову, выжигая рыхлую муть. Филипп, пошатываясь, поднимается на ноги и с диким нечленораздельным воплем сигает вниз, одним прыжком одолевая расстояние до Мухтара.

Пес отскакивает, поджимая хвост; он реагирует почти мгновенно, но Филипп успевает.

– Фа-ас! – орет он и валится вперед, придавливая собаку животом. Нож входит в плоть с тихим хлюпаньем, как будто в голове негромко лопается мокрый пузырь. Беспомощно лязгают клыки. Лапы несколько раз дергаются, раздирая ляжки Филиппа мощными когтями, и застывают.

– Фас, – произносит Филипп. Влажная собачья шерсть колеблется от его дыхания и липнет к губам. От запаха крови, смешанного с вонью псины, режет глаза. Рывком подтянувшись на руках, Филипп сползает с мертвой собаки, и его выворачивает наизнанку.





11


Ей отчаянно не хватает рук. Набрякшая кровью штанина волочится, цепляясь за веточки, и, чтобы не потерять треники, Яна на ходу отжимает ткань. Ей приходится действовать одной рукой, а скрипку зажимать под мышкой, – вторая рука намертво зажата в холодной и влажной дядь-Юриной ладони. Он держит так крепко, что пальцы слиплись и уже почти не чувствуются. Он цепляется за ее ладонь, как Лизка, напуганная страшным мультиком, и, как с Лизкой, Яна даже не пытается отнять руку. Кое-как отжав штанину, она отряхивает мокрые пальцы, разбрызгивая вокруг алые капли. Странно, что крови так много, ведь ей совсем не больно, только немного щиплет. Нож черкал по бедру, пока она удирала; тогда она даже не заметила, что порезалась, только досадовала, что неудобно бежать.

С моря наползает туман; он тащит за собой промозглый холод, от которого синеют руки и закладывает нос. Ветер стих, и непривычная, оглушающая тишина становится настолько плотной, что слышно, как капли оседают на листья. Яна тянет дядь Юру за руку, торопясь дойти до Коги, пока он не передумал.

– Погодка шепчет, – тоскливо говорит он. Яна бросает на него быстрый настороженный взгляд, но он послушно ускоряет шаги, и она позволяет себе отвлечься, чтобы снова отжать штанину и стряхнуть кровь. – Прям как тогда… – бормочет дядь Юра. – А ты молодец, не то что мой лоботряс. Зря только Светлану до белого каления доводишь. Она ж тебя любит, старается… У меня вот тоже падчерица будет. Я к ней как к своей. Потому что хорошие люди так делают, ясно? Тебе благодарной надо быть. А то за тобой тоже ёкай придет. Мамку твою уже убил. Будешь Светлане нервы мотать – подменит тебя и ее тоже высосет. Ты же этого не хочешь, правильно?

Яна стряхивает с ладони накопившуюся кровь, и дядь Юра дружески пожимает ее руку. Пальцы совсем немеют.

– Но ты не бойся. Ты, главное, отведи меня к нему, а там разберемся. Куда это годится: дети уже погулять боятся выйти, боятся, что зарежут…

Запыхавшись на подъеме, дядь Юра замолкает.

На вершине он замирает, и Яну по инерции отдергивает назад. Воспользовавшись моментом, она поправляет в кармане нож, снова начавший чиркать по ноге. Они стоят, почти касаясь плечами, и смотрят на лежащую под ногами черную гладь озера, подернутую серебристой паутиной тумана. Коги похоже на зеркало, повернутое изнанкой кверху.

– Вот, значит, как, – медленно говорит дядь Юра. – Я его по всему городу искал, а он все это время здесь сидел…

В его голосе слышна досада за напрасную работу.

Яна отжимает совсем уж отяжелевшую штанину и стряхивает кровь. Лямки ранца натирают плечи. Мир застилает туманом; мир плывет и покачивается, и мгла заползает в голову. В голове все серебристое. Такое тихое. Скрипка выскальзывает из-под локтя, падает на упругое сплетение березы, и в шуршание капель вплетается слабый гул потревоженных струн. Ре опять спустила, думает Яна. Вечно она спускает.

Она тянется подобрать чехол, но дядь Юра не замечает ее движения. Он держит слишком крепко. Цепляется за ладонь так, будто ее рука – ветка, на которой он висит над пропастью.


– Я его на хоккей хотел отдать, – мечтательно бормочет он, глядя на Коги.

(…однажды папа приходит забирать ее из садика вместе с дядь Юрой. Яна бросается навстречу, и папа наклоняется и широко разводит руки, а дядь Юра смотрит поверх ее головы, и вид у него как у Фильки над тарелкой манной каши, которую, как ни крути, придется съесть. Повиснув на папиных руках, Яна оглядывается и видит, как Ольга толкает в бок худого черноволосого мальчика. Яна не помнит, как его зовут. Он редко бывает в садике, потому что все время болеет, а когда появляется, с ним никто не хочет играть, потому что он все время ноет и просится к маме. Он ест пенки с молока; это ужасно противно, но каждый раз за обедом Яна не может удержаться – и смотрит. Мальчик с недоверчивым видом пересекает зал, и Яна с изумлением понимает, что дядь Юра – его папа. Это странно и как-то неправильно. Он просто не похож на чьего-нибудь папу.)

– А в ней ни кровиночки не осталось, – с жутким спокойствием говорит дядь Юра. – Лежала вся зеленая, лицо какой-то дрянью перемазано, то ли слюной, то ли пеной. А он в это время у соседки чаи гонял.

Яна еще раз пытается дотянуться до скрипки. Туман наливается багровой темнотой, и мышцы мелко дрожат, как будто от неимоверных усилий. Дядь Юра просто забыл, что держит ее. Сдавшись, Яна прикрывает глаза и ждет, когда под веками перестанут плыть тошнотворные ядовито-зеленые пятна. Очень хочется спать.

– Ну я теперь разберусь с ним, – решительно говорит дядь Юра и, чуть косолапя, спускается к берегу, волоча Яну за собой, как набитую ненужными вещами сумку.

Дядя Юра переминается, оглядываясь по сторонам, и кварцевый песок сахарно хрустит; из-под ноги выворачивается халцедон, мутноватый, но крупный и яркий, как абрикос. Яна запоминает место, чтобы подобрать его потом, когда все кончится. Ей нравится воображать, что за халцедоном можно будет вернуться.

Стоя на берегу Коги и держа за руку убийцу, она впервые думает: а что, если Голодный Мальчик не выйдет?

– Ну и где твой дружок? – спрашивает дядь Юра, и его тонкий голос вспарывает неподвижный воздух. Он сжимает Янину руку, отпускает, сжимает снова, тискает, как комок пластилина, когда не знаешь, что лепить. Яна выворачивает свободную руку и чешет о бок предплечье, на котором снова появились зудящие выпуклые блямбы. Рукоятка ножа в кармане больно бьет по косточке замерзшего запястья.

– А ну вылезай! – раздраженно говорит дядь Юра. – Я тут не в прятки с тобой играть пришел.

Яне становится смешно. Конечно, Голодный Мальчик не выйдет, он дурак, что ли. Ей придется все сделать самой, как и собиралась. Так даже лучше: в подъезде могли засечь, а сюда никто не придет. Никто не узнает… кроме разве что Голодного Мальчика. Но он никому не скажет.

А может, его больше и нет, потому что теперь на Коги будет жить она. Наверное, ей придется найти кость и вырезать из нее трубочку, но сейчас на это нет времени.

Прикусив губу и стараясь двигать рукой как можно незаметнее, она вытаскивает из кармана нож. Пористая рукоять из рога липнет к влажной коже. Глядя в песок, Яна представляет: развернуться, вскинуть руку, воткнуть. Она с любопытством думает: как это? Наверное, трудно. Папа всегда сам режет мясо – говорит, это мужская работа. Наверное, лезвие надо втыкать изо всех сил. Только не в грудь – там куча костей – а в живот. Живот мягкий. У нее получится.

Яна тихонько переступает, вдавливая ноги в песок, и крепче сжимает нож. Если все сделать быстро – он не успеет понять. Он не ждет ничего такого, – ведь взрослые не боятся детей.

Но дядь Юра боится. Его ладонь такая мокрая, словно он сунул ее под кран. Он нервно поводит плечами; запах пота бьет Яне прямо в нос, к горлу подкатывает, и во рту снова появляется привкус подмышек и лежалого мороженого мяса. Привкус задавленного ледяного ужаса, с которым папа смотрит в тарелку.

Яна набирает полную грудь неподвижного воздуха, пахнущего нефтью и гнилой осокой, и дядь Юра вдруг перестает мять ее руку. В его шее что-то громко щелкает, когда он поворачивает голову. Ледяные шарики глаз с блеклым хрустом прокатываются в глазницах, и дядь Юра впервые смотрит на нее по-настоящему.

– Он не придет, да? – хрипло спрашивает он. – Он уже здесь.

Он смотрит на нож. Нож тяжелый, как кирпич, и, когда Яна поднимает его, мышцы мелко дрожат от напряжения. Ее рука движется сама по себе, с треском раздвигая замороженный воздух, ее рука поднимается и вытягивается, приближаясь к цели. Лезвие упирается в препятствие. Яну окатывает жаром, а нож вдруг продолжает движение, и теперь оно трудное и медленное, словно сквозь кисель.

– Дрянь! – от визга дядь Юры звенит в ушах. Рука Яны разжимается; из бесконечного далека доносится хруст, с которым нож вонзается в песок. Мокрая, обжигающе-ледяная ладонь обрушивается на скулу, и Яна валится на песок. Перед глазами мелькает рукоятка из оленьего рога, и нога в блестящем черном ботинке тут же отметает ее прочь. Песок взметается россыпью звезд и режет глаза. Сквозь сверкающую, ослепительно-белую боль Яна смотрит, как клетчатая рубашка на дядь-Юрином животе намокает черным, и запах нефти и железа становится оглушительным.

– Дрянь! – доносится сверху. На Яну рушится что-то огромное, черное, блестящее, как вороньи крылья, и она успевает скорчиться, а потом страшный удар выбивает ее из скрюченного тела, и она летит, как в мультике, далеко-далеко, до самого моря.

…На высоком рыжем обрыве, над серой пустотой, тихо рокочущей прибоем, под вопли чаек Яна кое-как встает. Машинально подбирает большущий, восхитительно прозрачный халцедон, наклоняется за следующим и останавливается. Халцедонов так много, что сразу становится понятно, откуда они берутся. Яна выпрямляется и оглядывается по сторонам. Здесь ничего не растет, кроме редких кустиков ромашек, дрожащих на ветру так, что рябит в глазах. Яна стоит на краю огромной мусорной кучи. Иногда ветер чуть меняет направление, и тогда от кучи доносится тяжелый, отвратительный, ни на что не похожий запах, в котором мешается мороженое мясо и нефть, слепые щенки и затхлое печенье, и перегар, и дохлая, вздувшаяся крыса, и грязные простыни, и еще что-то, чему даже нет названия. Ветер все крутится и юлит, и когда эта невообразимая вонь снова врывается в запах соли и водорослей, Яна понимает, что это – место, откуда приходит Голодный Мальчик. Это свалка, на которую человек-ворона свозит чужие тайны.

Яна сама теперь – чужая тайна, которую нужно спрятать.

Ветер гонит по земле пушистые светлые комочки; из любопытства она подбирает один. Это клочья собачьей шерсти. Она начинает скатывать их – просто так, лишь бы занять руки. Комочки послушно сваливаются в пряжу. Она вытягивается на ветру; налетающие с моря порывы треплют нить так, что ее трудно удерживать в руках. На всякий случай Яна наматывает часть на ладонь – а потом ветер бьет с ураганной силой, нить взмывает в воздух и дергает Яну за собой.

Боль, заслонявшая весь мир, чуть отодвигается. Яна понимает, что снова может дышать, со всхлипом втягивает в себя воздух и открывает глаза. Песок колет щеку; черная поверхность Коги стоит дыбом, и к ней на боку ползет дядь Юра. Яна моргает, и мир с неслышным грохотом падает на место. Озеро – плоское, и в нем плавают клочья тумана и отражение сопки, поросшей, как медвежий бок, начинающей буреть березой. А дядь Юра просто идет к кромке воды, злобно бормоча под нос. Поводя плечами, Яна выбирается из лямок ранца и подтягивает ноги к животу.

Дядь Юра приседает на корточки у воды, и Яна тихо-тихо поднимается на локте. Он ворчит, плещет водой на живот и шипит; Яна злорадно думает, что все-таки смогла ткнуть его ножом и ему сейчас больно, только жаль, что не так больно, как тем детям… Дядь Юра наклоняется ниже, тянет к воде сложенные ладони, собираясь умыться, и каменеет.

– Нет, – говорит он тонким голосом. – Нет-нет-нет…

Он падает на колени и пытается отползти, но не может перестать смотреть на воду. Яна поднимается на одно колено, вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, что он там увидел, – а дядя Юра скулит, как щенок, и обрывки тумана над Коги становятся серебристыми, а запахи – такими острыми, что от них кружится голова; мир чуть-чуть перекашивает, и Яна улыбается. Голодный Мальчик все-таки пришел. Дядя Юра отрывисто стонет, раскачиваясь и загораживая лицо растопыренными ладонями. Яна встает, и под ногу ей подворачивается позабытый нож. Она бездумно пинает его, а потом все-таки решает подобрать. Ей просто нравится ощущение рукоятки, будто присасывающейся к потной ладони. (…лизни, говорит папа. Яна послушно прикасается к невзрачному камешку кончиком языка, и он тут же высыхает и прилипает к поверхности. У камешка вкус мела и запах пыли, прибитой первыми каплями дождя. Это опока, говорит папа и улыбается…)

Рукоятка ножа прилипает к мгновенно высохшей ладони, и Яна делает плавный шаг вперед.

– Теперь-то зачем, – лениво говорит Голодный Мальчик. Глаза у него маслянистые. Сытые. Яна перекладывает нож в левую руку и прячет за спину.

– Я просто так, вдруг опять полезет, – говорит она.

Голодный Мальчик тихо смеется и качает головой: нет, не полезет, – и вдруг останавливается и настороженно поднимает голову. Яна различает тонкий крик, донесшийся с той стороны озера, – но сопка затянута туманом, и разобрать, кто кричит и зачем, невозможно. Голодный Мальчик прислушивается, а потом улыбается во весь рот.

– А хочешь попробовать? – предлагает он. – Я не жадный… Давай, тебе понравится. Ты же хочешь. Ты же его для этого сюда привела…

Он протягивает ей резную трубочку. Она лежит на ладони, белая и хрупкая, и очень холодная на вид, и сразу видно, что она сделана из кости. Большой кости. Может, медвежьей. Яне хочется верить, что медвежьей. Краем уха она слышит торопливые шаги и пыхтение: кто-то неуклюжий пробирается к озеру. Хочется оглянуться и посмотреть, но она не может оторвать взгляд от трубочки. Не может перестать смотреть на нее и думать о том, что будет, если она поднесет ее ко рту и втянет через нее в себя… что-то.

Дядь Юра вдруг перестает раскачиваться. Волосы у него стоят дыбом. Он озирается, привстав на одно колено, и Яна понимает: он не замечает ни ее, ни озера, ни затянутого низкими тучами неба. Он видит только Голодного Мальчика – куда бы он ни посмотрел, видит только его…

– А ну не лезь ко мне, кому сказано! – выкрикивает дядь Юра. – Ты у меня сейчас получишь! Я до тебя доберусь, дрянь… я всех проверю…

Он отпихивается рукой, пытаясь встать на ноги, но пальцы зарываются в песок, и он теряет равновесие. Не сводя с него глаз, Яна вслепую сгребает с протянутой ладони костяную трубку, и Голодный Мальчик улыбается.

– Давай быстрее, – говорит он.

Яна стоит за спиной дядь Юры, и ей мучительно и глупо хочется сделать ему рожки. Она никак не решается поднести трубочку ко рту. Она вспоминает гул, поплывший над Коги, гул, от которого дрожали кости и выворачивались из черепа глаза, от которого внутри становилось пусто, как будто он вытягивал что-то важное. Как будто ей велели уходить из дома. Как будто снова сказали, что умерла мама…