С ключом на шее

Ольга набрала стакан воды. С холодным удовольствием пустила тонкую струйку дядь Юре на голову, и он наконец заткнулся. Зафыркал, затыкал носом в плечо, обтирая капли. Улучив момент, Ольга нагнулась к нему коротким змеиным броском – и тут же выпрямилась, сжимая ключи в кулаке. Почувствовав движение, дядя Юра откатился в сторону и выставил перед собой обмотанные скотчем руки. Как будто боялся ее. Как будто она могла его ударить… Это само по себе было мерзко – но еще гаже было то, что на все это безобразие смотрела Полинка. Смотрела во все глаза, возбужденно подрагивая ноздрями.

– Угомонился? Полежи пока здесь. – Ольга залпом допила остатки воды, грохнула стакан на стол и крепко взяла Полинку за плечо. – Идем…

Полинка метнула на дядь Юру тревожный взгляд, и Ольга чуть подтолкнула ее к коридору:

– Идем, никуда он отсюда не денется…

Полинка послушно дошла до комнаты – но стоило Ольге прикрыть дверь, и она немедленно вывернулась, схватила ее за руку.

– Мам, а что мы с ним дальше делать будем? – свистящим шепотом спросила она. Ее распирало от любопытства. И она нисколько не сомневалась, что мама знает, что делать. Ольге захотелось провалиться сквозь землю.

– Мы – ничего, – сказала она. – Ты останешься здесь. Никуда не ходи, ясно? Никого не пускай. Запрись. – Полинка рассеянно кивала, и Ольге захотелось хорошенько ее встряхнуть. – Ты все поняла?! – рявкнула она.

– Не ходить, не открывать, – равнодушной скороговоркой повторила Полинка.

– Я серьезно. Очень серьезно, понимаешь? – Ольга помолчала, решаясь. Шепнула: – Ты ведь знаешь, кто он?

Полинка наконец сосредоточилась. Розовые крылья носа напряглись, губы сжались в полоску. Она снова кивнула – вдумчиво и послушно.

– А ты? – беспокойно спросила она.

– А я…

Нервно подшмыгивая, Ольга вынула коробку с аптечкой. Заглянула в пропахшее камфарой нутро. Здесь было многое, чего держать в доме не стоило, многое, что могло бы надежно угомонить дядь Юру, но ничего из этого Ольге сейчас не годилось. Покусывая губу, она выбрала самый большой шприц. Большая бутыль физраствора стояла в шкафчике в ванной, – хорошо, что не на кухне, ничего бы не вышло…

– Сиди здесь, – сказала она Полинке. – Ни в коем случае не выходи. Понятно? Ни в коем случае!

Дядя Юра успел проползти полкухни – то ли пытался сбежать, то ли просто хотел оказаться подальше от отражений, скрытых лишь ненадежной занавеской. Ольга присела над ним на корточки. В одной руке она держала ножницы; в другой – наполненный шприц.

– Знаете, я же медсестрой стала, как мама, – светским тоном сказала она и напоказ пустила из шприца тонкую струйку. – Я вас сейчас развяжу, и мы тихонько пойдем к дяде Саше. Вы же туда хотите? Там лекарства, диван… или на чем вы там спите. Пойдем не торопясь. Если вы будете орать, я сделаю вам укол. Полезете к прохожим – укол. Попытаетесь убежать… Помните, как быстро я бегаю?

А собаки бегают еще быстрее, подумала она. Собаки, которые дежурят под окном… Она почти увидела, как выходит из подъезда, подталкивая дядь Юру в спину, и собаки, отряхиваясь, вылезают из палисадника и незаметно трусят следом, растянувшись в редкую цепь.

Дядь Юра с отвращением кивнул.

– Что там у тебя? – спросил он, не отрываясь от шприца. Ольга улыбнулась, щедро показав зубы.

– Там… Хорошая вещь. Как выписались из психушки, так и обратно отъедете.

– Люди не позволят…

Ольга пожала плечами:

– Вы – псих, я – медсестра. Никаких вопросов. И главное, вам не надо будет больше никого искать. Голодный Мальчик сам вас найдет. Будет поджидать сразу после укола.

– Вот, значит, как ты его зовешь, – дрожащим голосом выговорил дядь Юра. Быстро облизал сухие губы, загипнотизированно глядя на сверкающую каплю, замершую на конце иглы. – Он тебе нравится, да? Ты с ним заодно. Я сразу должен был понять. Еще когда вы лампочки в моем подъезде били, чтобы ему в темноте проще подобраться… Ты вообще представляешь, что вы творили? Ты вообще не знаешь, а я знаю! Я-то знаю! Лучше смерть, чем такое! Я людей спасал, хотел его найти, остановить, чтобы он больше никого не забрал. А у тебя даже не шевельнется ничего, у тебя же ни совести, ни жалости… Откуда тебе знать…

– Откуда мне знать, – повторила Ольга и дернула носом.

Она приезжает в больницу каждый день после школы, чтобы вымыть полы в вестибюле или в отделении овощей. Ей не приходится подходить к буйным – так устроила мама. Но Ольга не боится шизиков и алкашей, поймавших белочку. Те, кто по-настоящему ее пугают, лежат как раз в палате хроников. Когда она заходит туда впервые, ей кажется, что Груша сейчас поднимет голову. Тусклые глаза с хрустом провернутся в заросших ягелем глазницах и сойдутся на ней. Серый палец, похожий на мертвый кедровый сучок, уткнется в грудь.

Поначалу она не может заставить себя подойти к кроватям Груши, Егорова и Дени ближе, чем на несколько метров, и моет только там, куда дотягивается шваброй. Но день проходит за днем, а они так и лежат с закрытыми глазами, почти неподвижные, и только изредка испуганно мычат в полусне. Они ничем не отличаются от остальных. Вовсе не страшные. Вообще в психушке нет ничего страшного.

Правда, в соседней палате, маленькой и всегда запертой, иногда кто-то орет так дико, будто его режут ножом. Когда Ольга слышит этот крик в первый раз, волосы у нее встают дыбом. «Напугал его кто-то до усрачки, вот и орет, – небрежно объясняет сестра-хозяйка. Она маленькая, круглоголовая, и волосы у нее такие черные, что отливают синевой. Ольге она очень нравится, потому что немножко похожа на бабу Нину. Сестра-хозяйка быстро смотрит по сторонам – не слушает ли кто – и шепотом говорит: – Говорят, он жену свою до петли довел. Изменял ей с одной разведенкой, медсестрой из горбольницы, она и не выдержала. А он тут же к любовнице побежал, даже похоронить толком не успели… А на сороковой день ему жена и явилась… – Сестра-хозяйка весело смотрит на ошарашенную Ольгу и со смаком добавляет: – Синяя вся. Тут у кого хочешь крыша съедет…» Ольга понимающе кивает. Конечно, дело в мертвой жене. «Так ему и надо», – говорит она с хищной ухмылкой, и санитарка хмурится: «Ты что, нельзя так, больной же человек…» Мужик, запертый в палате, орет часто, и через несколько дней Ольга перестает вздрагивать от его крика.

На пятый или шестой день она заходит в палату хроников и видит рядом с Грушей женщину в мятой серой юбке и розовой кофте в катышках. На Грушиной тумбочке лежит яблоко, яркое, как лампочка. Ольга ставит ведро, расплескивая воду, и женщина поворачивает на звук опухшее лицо с по-детски приоткрытым ртом. Ее блондинистый начес примят, будто на голову женщины давит что-то невидимое, но невероятно тяжелое. Что-то, готовое раздавить – или уже раздавившее.

– Вы чего здесь? – спрашивает Ольга, покрепче цепляясь за швабру, и женщина бросает тревожный взгляд на часы.

– Так посещение же, – говорит она. – До пяти же… Можно ведь?

Ольга пожимает плечами.

– Ему вроде получше сегодня, – говорит женщина с жалкой, дрожащей улыбкой. – Я только вошла, а он такой: мама…

Лицо Ольги каменеет. Она снова пожимает плечами и обмакивает тряпку в ведро. Металлическая ручка звякает; потревоженный Груша шлепает губами и беспокойно мычит.

– Вот, слышите, опять! – торжествующе говорит его мама и поправляет одеяло. – Да, сынок… здесь я… Вы хороший человек, я по лицу вижу. Вы уж присматривайте за ним, ладно?

– Сами присматривайте! – взвизгивает Ольга. – Я тут полы мою!

Женщина отшатывается от ее крика; ее глаза сигают в сторону, и в них появляется хитреца. Она вдруг хватает потертую сумочку и принимается в ней копаться.


– Вот, – говорит она, – я тут оставлю, вы уж приберите… Ну, чтоб уход ему получше…

Она выкладывает на тумбочку мятую купюру, и у Ольги темнеет в глазах.

– Я тут полы мою, – повторяет она, – я его не трогаю, понятно? – Женщина смотрит на нее с приоткрытым ртом, обиженно поджимает губы и снова принимается копаться в сумке. Ольга топает ногой, попадает по тряпке, – влажный, сосущий, болотный звук. – Уберите, а то нажалуюсь! – рявкает Ольга, и Груша жалобно хныкает. На соседней койке беспокойно ворочается Егоров. – Я уборщица! – кричит Ольга. – Я к нему вообще не прикасаюсь, я его не трогала никогда, ясно вам?! И вообще приемные часы уже закончились, я врачу скажу, вас больше не пустят!

Грушина мама бросает на нее затравленный взгляд, и ее одутловатое лицо собирается в складки. Прижав сумку к груди, она срывается со стула и выскакивает из палаты. Несколько секунд Ольга смотрит на деньги, освещенные радостным, оранжево-красным яблоком. Так и не придумав, что с ними делать, она подхватывает ведро и, кренясь набок, выходит в коридор. Она отмывает его до блеска, а потом драит вестибюль, пока рабочий день не заканчивается. На следующий день тумбочка Груши оказывается пуста; вместе с деньгами исчезает и яблоко, и Ольга вздыхает с облегчением.

Так она понимает, что наказание настигло ее. К хроникам приходят редко, но все-таки приходят. Ольгу бесят эти сопли: как они не понимают, что все кончено? Почему они такие тупые, что продолжают надеяться? Они сами виноваты, говорит себе Ольга и трет пол так яростно, что задевает грязной шваброй аккуратные сапожки Денькиной сестры. Нечего было к нам лезть, думает она, протискиваясь с полным серой воды ведром мимо Грушиной мамы. Семья Егорова топчется вокруг кровати, и Ольга угрюмо елозит тряпкой вокруг их ног: наследили тут. Зачем приперлись? Неужели не доходит, что уже ничего не поделаешь?

Посетители не смотрят на хамоватую уборщицу в синем халате, с волосами паклей, лезущими из-под темной косынки. Ее сторонятся, не замечая, обходят машинально, как лужу мазута, пролитую на дорогу. Им не до того. Они теребят своих наглухо высосанных овощей за неподвижные руки. Суют под подушки вырезки из газет с заговорами на выздоровление, и ставят на тумбочки банки с заряженной Чумаком водой, и обтирают этой водой бессмысленно-безмятежные лбы. Они суют подарочки медсестрам и подобострастно расспрашивают врача. Они заняты: они надеются. И думают, думают, думают: как же так получилось? Кто виноват?

Уж точно не угрюмая уборщица в темно-синей броне рабочего халата.

…Фильку она встречает лишь однажды – когда чуть опаздывает и застает его, гуляющего по двору среди голых тополей. Фланелевая куртка Фильки застегнута не на те пуговицы, а из пижамных штанов свисают стыдные белые веревочки кальсон. Узнав Ольгу, Филька делается свекольным, отворачивается, прикрывая лицо рукавом, и она проходит мимо, не сказав ни слова. Ей нечего сказать. Она ни в чем не виновата.





7


– Сука! – заорала Яна и ударила ножом. Он со скрежетом скользнул по металлу, и на затупившемся лезвии появилась выщербина. – Сука! Сука!

Железный штырь, одним концом уходящий в стену, а другим – в недра дверной коробки, проглядывал из развороченных остатков штукатурки и монтажной пены как жирный минус. Яна, задыхаясь, отступила от двери. От ярости стучало в ушах, и за этим грохотом едва слышался голос разума, который говорил: эта железка не случайна. Их наверняка несколько. Именно на них дверь и держится, так она и устроена… От этого знания хотелось рыдать и лупить кулаками по неумолимому металлу. Яна провела по лицу, удивленно посмотрела на белую от пыли ладонь и отступила. Глубоко вдохнула, медленно, очень медленно выдохнула. Не такой уж этот штырь и толстый.

Она вертела в руках ножовку, пытаясь сообразить, получится ли распилить ею железку, когда в замке заскрежетал ключ. Яна отпрыгнула от двери, мгновенно набросила куртку и сунула руки в лямки рюкзака. Стремительно пробежалась по карманам – все на месте – и пригнулась, готовая к рывку. Ключ все скрежетал. Папа, сообразив наконец, что означает новый звук, выскочил из кухни, и Яна спиной почувствовала его тревожное нетерпение.

Наконец замок щелкнул, дверь распахнулась, и на пороге появился дядь Юра. Его шатало; на лице застыло напряженное, страдальческое выражение, мокрые от пота волосы липли к неестественно белому лбу. Еще и бухает, с отвращением подумала Яна, вдохнула, заранее кривясь от вони перегара, но ничего не почуяла. Это было странно, но времени думать не оставалось. Она выставила вперед плечо – оттолкнуть, выскочить на лестницу, выбежать на улицу, пока папа не спохватился, – но, заметив за спиной дядь Юры высокую женскую фигуру, вздрогнула всем телом и попятилась. Она тут же сообразила, что, кто бы ни стоял там, – это не может быть теть Света, да если и она – какое Яне теперь дело, – но секундной заминки оказалось достаточно. Дядь Юра узнал ее.

– Нет, – громко сказал он, и Яна замерла. – Нет, – еще громче повторил дядь Юра и попятился, выставив растопыренные ладони. – Нет-нет-не…

Женщина толчком впихнула его в прихожую, зашла следом и захлопнула дверь. С тихим шорохом посыпались ошметки; она с легким удивлением смахнула с плеча кусок штукатурки и оглядела развороченную стену. Сказала, дернув носом:

– Ничего себе.

Дядь Юра быстро оглянулся на нее, подобрался, стиснув кулаки и по-звериному задрав верхнюю губу, и вдруг – одним прыжком одолел прихожую. От толчка Яна отлетела в сторону. Она вжалась в стену, готовая отбиваться, но дядь Юра уже вцепился в папин рукав. Глаза его лезли на лоб.

– Зачем она здесь? – завизжал он. – Почему? Ты же знаешь, что она… кто она… – Его била крупная дрожь. Папа, морщась, высвободил локоть из скрюченных пальцев. Неохотно выдавил:

– Потому и… – он замялся. – Думал, дождусь тебя, там решим… – не договорив, он махнул рукой.

Лицо дядь Юры вдруг осветилось дикой радостью. Хлопнув папу по плечу, он метнулся в большую комнату, и оттуда тут же донеслось дребезжание дверок шкафа. Да что он там делает, беспокойно подумала Яна, – но папу волновало другое. Он шевельнул бровями, откашлялся.

– Анна, если не ошибаюсь? – проговорил он.

– Да задолбали вы меня с мамой путать, – буркнула Ольга.

– Пардон… – растерянно протянул Нигдеев. – В любом случае – спасибо, что привели его, но теперь… Извините, но время позднее, к тому же, как видите, – он повел рукой в сторону перепачканной Яны, – у нас тут небольшие семейные проблемы…

Яна нервно хихикнула. Ольга выпятила челюсть.

– А мне пофиг на ваши…

Договорить она не успела – из комнаты выскочил дядь Юра с увесистой связкой ключей, с размаху упал на колени перед сейфом и принялся по очереди совать ключи в замок. У Яны мгновенно пересохло в горле. Она бросила панический взгляд на Ольгу – та наблюдала с брезгливым любопытством. Для нее это всего лишь высокий железный ящик, сообразила Яна. Загнанно оглядела прихожую в поисках чего-нибудь увесистого.

– Ты правильно решил, Санек, – горячечно забормотал дядь Юра под звяканье. – Ты… мы сейчас с ней разберемся. И вторая тоже, вторая такая же, ты им, главное, уйти не дай, а потом пацана найдем… Да который же, сколько их у тебя…

Очередной ключ ловко скользнул в скважину; дядь Юра оскалился, и тут Нигдеев очнулся.

– Ты что творишь?! – заорал он. Рванул дядь Юру за ворот, отшвыривая от сейфа. Сидя на полу, тот уставился на Нигдеева с детским изумлением.

– А как? – спросил он.

– Что – как? – хриплым шепотом переспросил Нигдеев, и дядь Юра хитро заулыбался.

– Правильно, слишком шумно. Я думал, тебе так легче будет, не сообразил сразу… – Его рука скользнула во внутренний карман куртки. – Эту первой, она дерется, – деловито сказал он. – Свою подержи пока…

Он плавно, почти изящно поднялся на ноги, и желтое пятно лампочки заплавало в лезвии охотничьего ножа, тусклом от засохшей крови. Длинная обувная ложка в руке Яны со свистом рассекла воздух и ребром обрушилась на дядь-Юрино плечо; ткань куртки разошлась, выворачивая синтепоновое нутро. Дядь Юра завопил, и нож с певучим звоном упал на пол.

– Ты что делаешь? – заорал папа, выдирая у Яны вновь занесенную ложку. Тяжелая ладонь обрушилась на затылок; голова мотнулась, лязгнули зубы, и череп заполнился гулом, сквозь который багрово наливалась, раскалялась до невыносимости боль в прикушенном языке. Сквозь застилающую глаза темноту Яна увидела, как дядь Юра нырнул, подбирая нож, и скользнул к Ольге, зажатой в тесном пространстве у двери. Взвизгнув, та лягнула его, как взбесившуюся крысу. Дядь Юра откачнулся и снова двинулся на нее, высоко занеся нож.

– Что… – тонким голосом выговорил папа и бросился к нему, схватил сзади за локти. – Ты чего…