С ключом на шее

Заметив Яну, он машет рукой и теряет равновесие. Он почти падает, лишь в последний момент успев выставить ногу, и тут же краснеет еще сильнее.

– Заступил! – вопит Жека. – Заступил, вышел!

– Ну и ладно, – говорит Ольга. – Давайте заново, чтобы Янка тоже. Давай, на четыре дели.

Жека выпрямляется и с готовностью затирает ногой линии, разделяющие круг на три неравные части. Все равно Ольга уже отбила почти всю территорию, и шансов выиграть у Жеки нет. Не говоря уже о Фильке. Странно даже, что он сумел сохранить себе кусочек. Обычно Фильке вообще не удается воткнуть ножик в землю.

Наверное, ничего страшного, если напоследок поиграть, думает Яна. Она пытается понять, что будет дома, и натыкается на черноту, такую глухую, что она не вызывает никаких чувств. Дальше просто ничего не будет.

Но Ольга с Филькой еще могут увернуться.

– Пойдемте, скажу кое-что, – Яна показывает глазами на Жеку, который, азартно сопя, чертит кончиком ножа новый круг. Ольга вскидывает брови и бросает через плечо:

– Мы щас, ты нарисуй пока.

Втроем они отходят к пустым качелям. Нахохлившийся Филька страдальчески смотрит на Яну, потирая испачканные землей ладони. От тайных разговоров он не ждет ничего хорошего. Ольга снова складывает руки на груди. Внезапно Яне становится страшно: а что, если они подумают, что папа прав? На Яну нападает ступор. Она открывает и закрывает рот, но не может вымолвить ни слова. Ольга нетерпеливо притоптывает ногой, и Яна кое-как выдавливает:

– Вы это… не говорите никому, что вчера со мной были.

Ольга фыркает и закатывает глаза.

– Мы дураки, что ли? – удивляется Филька.

– Нет, – она трясет головой. – Я имею в виду – совсем-совсем не говорите. Никому. Никогда. Они…

Тишину двора нарушают урчание мотора и позвякивание металла. Яна поворачивает голову на звук, и у нее подгибаются колени.

– Никому никогда не говорите, ясно? – скороговоркой произносит она, пока милицейский уазик неторопливо проезжает вдоль дома и тормозит у Ольгиного подъезда.

Она почему-то думала, что папа так не сделает. Она только что искала слова, чтобы объяснить, насколько все серьезно, но сама думала, что все немного понарошку. Глаза затапливает слезами; Яна ничего не может поделать – они просто льются по лицу легкими потоками, сами по себе. Из уазика вылезают четверо: на троих форма, а четвертый одет в легкую светлую ветровку и настоящие джинсы. И у каждого на боку висит по кобуре с пистолетом. Стоя у машины, они настороженно оглядывают двор, подъезд, окна.

Яна обреченно идет навстречу. Вот почему папа велел сидеть дома: не в наказание, а чтобы милиции не пришлось ее искать. Только заставила людей зря терять время… Ей надо быть гордой. Во всех книжках герои идут в тюрьму гордо. Не сгибая спины. В книжках не боятся расплаты. И писать не хотят. Яна старается идти ровно, не поджимаясь и не стискивая ног, хотя ее мочевой пузырь стал огромным и горячим, как бак, в котором теть Света кипятит белье. Наверное, наденут наручники, думает Яна и заранее протягивает сложенные запястьями друг к другу руки.

Глубоко-глубоко в ней сидит облегчение: все кончено. Больше не надо думать, чтó с ней сделают дома. В тюрьме, наверное, ужасно, зато не надо гадать о том, что будет дальше.

– Девочка, иди поиграй, – раздраженно говорит милиционер в джинсах, и Яна ошарашенно замирает с протянутыми вперед руками. – Иди, не мешай. – Он равнодушно отворачивается и смотрит на Ольгу с Филькой, в ступоре застывших у качелей: – И вы двое тоже. Кыш отсюда!

Яна медленно отходит от уазика (под его капотом что-то потрескивает и пощелкивает, и пахнет теплым металлом и бензином). Медленно-медленно идет к расчерченному кругу, над которым застыл Жека с приоткрытым от любопытства ртом. Хочется побежать, но она боится привлечь внимание. Стоит сделать резкое движение, – и они передумают.

– Ты чего такая? – испуганно спрашивает Филька. Яна качает головой, все еще не в силах заговорить.

– Натворила чего, думала, за тобой? – спрашивает Жека, насмешливо ухмыляясь, но в его голосе сквозит удивленное уважение. – Да ты не боись! Ну, отвезут в детскую комнату, наругают там – подумаешь! Менты вообще не такие уж и злые.

– Нельзя говорить «менты», – буркает Филька. – Правильно – «милитоны».

Яна думает: может, он сейчас тоже рассматривает узор, только вместо трещинок в полу у него слова.

– Ты из детского садика, что ли? – удивляется Жека; Филька нагибает шею и становится похож на обиженного быка. – Надо говорить «менты».

Мент-милитон в джинсах коротко кивает остальным, кладет руку на кобуру и, чуть пригибаясь, ловко забегает в подъезд. Трое в форме двигаются следом.

– Щас, наверное, стрелять будут, – хриплым от восторга голосом говорит Жека. – Класс, да? Там, наверное, бандиты засели.

Ольга с презрительным сомнением шмыгает носом.

– Откуда у нас бандиты… – рассеянно бормочет Филька, размышляя о чем-то.

Они слушают, наверное, минуты три, но выстрелы так и не раздаются. Жеке надоедает первому. Он извлекает из кармана складной ножик с рукояткой из зеленой пластмассы, на которой вырезана белочка в окружении сосновых веток. Жека раскладывает его и ловко подкидывает, заставляя вращаться в воздухе. Яна смотрит на него, преследуемая мыслью о совсем другом ноже. Она косится на Фильку с Ольгой и видит, что они думают о том же.

– Ну давайте, что ли, зря чертил? – говорит Жека.

Начать новую партию они не успевают. Двое в форме выводят под руки Жекиного отца. Он в наручниках. Изжеванное, в багровых пятнах и провалах лицо лишено всякого смысла. Он переставляет ноги, как чужие обрубки, просто потому, что его тащат вперед.

– Это не он же! – в гневе вскрикивает Ольга. – Так нечестно! – Она дергается вперед. Филька выстреливает рукой с невозможной, неестественной для него ловкостью – но все-таки не успевает. Его пальцы бессильно соскальзывают с запястья Ольги. Мгновение – и она оказывается рядом с милиционером в джинсах. Хватает его за рукав.

– Это не он сделал! – выкрикивает она, и мент недовольно хмурится:

– Чего тебе надо, девочка? Не путайся под ногами.

– Говорю же… – Ольга в отчаянии притопывает ногой, и мент беспокойно шевелит бровями.

– Ты не волнуйся так, – говорит он почти сочувственно. – Разберемся, не надо так переживать. Иди лучше поиграй…


Ольга потрясенно отступает, нервно шмыгая носом; Филька неловко гладит ее по плечу и тут же, залившись краской, прячет руку за спину. Из подъезда выбегает в халате и тапочках Жекина мама с извивающимся свертком на руках. Тапочки то и дело соскакивают с ног, и тогда она слепо шарит босой ступней по асфальту. Ее бледное лицо сосредоточено и отстраненно, как у учителя на весеннем субботнике.

Ольга издает странный утробный звук. Жека, как робот, движется на уазик, сжимая ножик в руке. Его отца тем временем запихивают в машину – только теперь Яна замечает, что заднее окошко в уазике крошечное и забрано решеткой. Один милиционер в форме садится за руль, другой – рядом, на переднее сиденье, решеткой отделенное от заднего – и Жекиного отца, сидящего там. Уазик оживает, фырчит и плюется синими облачками выхлопов. Милиционер в джинсах хлопает его ладонью по тупому носу, как большую и злобную, послушную только хозяину собаку, и уазик утаскивает Жекиного отца прочь.

– А чо он сделал-то? – мычит Жека. Свой жалкий перочинный ножик он так и держит перед собой. Жека покачивается, и ржавое выщербленное лезвие недобро плавает взад и вперед, режет воздух, густой и липкий, как плавленый сырок. Жекина мать замирает в одном тапочке и, с ужасом глядя на сына, качает младенца с такой силой и быстротой, что тот вопит.

– Мальчик, ты бы ножик прибрал, – с легким беспокойством говорит мент. – Тебя что, не учили, что нельзя так с ножами обращаться?

Жека моргает на него белыми ресницами, защелкивает лезвие и отступает. Он пытается убрать ножик в карман, но никак не может попасть; он трет и трет пластиковой рукояткой по боку, пока Филька, сжалившись, не вынимает ножик у него из руки.

– А чо он сделал-то? – снова спрашивает Жека шепотом.

– Тебя не касается… – Мент собирается вернуться в подъезд, но вдруг настораживается. – Ты его сын, что ли? – спрашивает он со смесью сочувствия и брезгливости.

Жека кивает с такой надеждой, будто верит: стоит сказать, что да, вот он – его сын, и все разрешится, и отца отпустят.

– А скажи-ка, Женя… тебя ведь Женя зовут, да? Скажи-ка мне, Женя, ты другого ножика дома не видел? Большого такого, с загнутым кончиком? У него еще ложбинка такая вдоль лезвия… Не было у твоего бати такого, а?

Жека, глядя во все глаза, мотает головой.

– У нас только кухонных два и вот этот, но кухонные маленькие, – говорит он.

– Значит, не видел? И мама тебе не показывала?

– Не… Да за что его? – в третий раз спрашивает Жека, и мент, весь перекосившись, отворачивается.

– Понятых нашел? – орет он напарнику в форме, выглянувшему из подъезда, и тот приглашающе машет рукой.

– Ничего… – говорит Жекина мама, тряся орущим младенцем. – Ничего… Я как тот ножик увидела, так сразу все поняла. Допился до того, что детишек с чертями попутал, я сразу поняла. Но теперь все уже. Ничего… Нам с тобой теперь полегче будет, и Светочку не тронет.

Она трясет Светочку, глядя стеклянными глазами вслед укатившему уазику. Жека отступает от нее, его губа отвисает, и глаза становятся пустыми. Мертвыми. Как будто он познакомился с Голодным Мальчиком…

– Разведут мне там бардак с этим обыском, – говорит его мама. – Надо бы присмотреть.

Она нашаривает тапочек и, шаркая, уходит. Светочкины вопли несутся над ее головой, как стая невидимых чаек, терзающих свалку; они должны бы затихнуть, заглушенные стенами подъезда, но вместо этого становятся все звонче и ритмичнее; барабанные перепонки Яны болезненно вибрируют, и она обхватывает голову ладонями, закрывая уши и сжимая грозящий расколоться череп. Ее носа касается запах тухлятины; он забирается в ноздри, в горло, он работает заодно со звуком, пытаясь разорвать Яну изнутри. Все крепче сжимая голову, она сгибается пополам и приседает, утыкаясь носом в колени.

Потом раздается короткий металлический бряк – и все заканчивается. Пахнет торфом, ромашкой, пылью, Филькиным потом. Помойкой тоже пахнет – противно, но вполне терпимо. Яна открывает глаза и медленно выпрямляется, стараясь не смотреть на Ольгу, – неохота видеть, как та презрительно дергает носом: подумаешь, неженка.

Человек-ворона с латунным колоколом в руке стоит над Жекой. Ватник человека-вороны лоснится от грязи. Из-под него виднеется затасканная до прозрачности футболка с олимпийским мишкой. Интересно, куда он дел свитер, думает Яна.

С отвисшей губы Жеки стекает тоненькая ниточка слюны. Человек-ворона кладет руку в черных от грязи и мазута морщинах на его плечо, и Жека моргает – ровно один раз. Но человеку-вороне этого, наверное, хватает.

– Хочешь позвонить? – спрашивает он, и глаза Жеки загораются радостью, сумасшедшей и безмозглой, как у щенка при виде косточки. Он робко тянется к колоколу, и человек-ворона торжественно вкладывает его в покрытую цыпками руку с обкусанными ногтями. Жека бросает гордый взгляд на Ольгу, расправляет плечи и отправляется вышагивать вдоль домов, разнося оглушительный ритмичный звон.





5


– Вот он! – раздался детский визг за спиной.

Филипп обернулся и прищурился, пытаясь рассмотреть три отдаленные фигуры. Темноволосая девочка, зареванная, но полная решимости, тыкала в него пальцем. Другой рукой она крепко сжимала ладонь такого же чернявого бородача, оскаленного и бледного до прозелени. Филипп тихо усмехнулся: в ее возрасте он скорее бы умер, чем появился бы на улице за руку с мамой. Третьим был полицейский – в штатском, но с такой повадкой, что Филипп сразу понял, кто это.

– Вот он! – снова заверещала девочка, и до Филиппа дошло: он же свидетель. Вздохнув, он с легким раздражением принялся ждать, когда к нему подойдут поближе. Все это было некстати: будут задавать мелкие, несущественные вопросы, подсовывать на подпись бумажки, не дадут сосредоточиться. Может, выйдет договориться на попозже…

– Этот в кустах поджидал! – послышался пронзительный голосок девочки, и Филипп недоуменно моргнул. – А второй за мной шел! А этот на дорожке стоял, чтобы я убежать не могла!

Челюсть Филиппа безвольно отвисла. Словно во сне, он смотрел, как полицейский повел рукой, перегораживая путь бородачу, и плавно ускорил шаг. Рука скользнула к поясу, туда, где просторная ветровка чуть оттопыривалась на боку. Между бровями полицейского пролегла глубокая складка; щеки обвисли, будто онемевшие, а верхняя губа чуть приподнялась, обнажая зубы. Спасенная Филиппом девочка крепко прижалась к боку отца.

Из горла Филиппа вырвалось старушечье аханье. Еще мгновение он следил за тем, как рука полицейского выплывает из-под куртки, сжимая что-то черное. Где-то далеко за ним вспыхнуло мстительной радостью изнуренное страхом детское лицо. Филипп пригнулся, закрывая локтями голову, а потом, будто сдернутый с места резинкой, бросился бежать.

…Он с чаячьим криком развернулся и дико уставился на пустой тротуар. Легкие горели, пульсирующие десны отдавали кровью, а в бок будто ввинчивали кол. Филипп уперся руками в колени, и со лба тут же капнул пот. Он выпрямился и утерся рукавом. Ветер ледяной петлей обвился вокруг мокрой шеи, залез под волглую куртку, выстудил спину и грудь. Филипп непослушными пальцами защелкнул кнопки на воротнике и огляделся.

Похоже, топот тяжелых ботинок, от которого съеживалась кожа на затылке и от которого Филипп бежал, пока мог, существовал только в раздираемой паникой голове. Незнакомый двор под легчайшей накидкой мороси был пуст; только наискосок через детскую площадку брела обмотанная пуховым платком бабка с неоновым розово-желтым рюкзаком на сгорбленных плечах. С трех сторон двор окружали серые хрущевки, а впереди зиял выпотрошенным нутром и голыми ребрами перекрытий двухэтажный деревянный дом, который начали было сносить, да почему-то бросили. Залезть в такой дом когда-то считалось за счастье. В таком доме хорошо было прятаться.

Припадая на обе ноги, стертые уже до костей, Филипп дохромал до угла хрущевки. Здесь асфальт заканчивался; дальше вела развороченная бульдозерами колея, рыжая, как осенняя лиственница. Ступив на нее, Филипп оглянулся: совсем не нужно, чтобы кто-то засек, как он забирается в эту развалину.

Бабка с рюкзаком – оказавшаяся вдруг намного ближе, чем он думал – уже никуда не шла. Бабка мелко кивала, глядя снизу вверх на статную женщину в красном пальто, а потом нацепила неожиданно узкие, в тонкой оправе очки и всмотрелась в протянутый телефон. Видимо, фотография была достаточно хороша: бабка обернулась и уверенно вонзила скрюченный палец в Филиппа.

Он почувствовал себя голым; руки сами по себе дернулись: одна – прикрыть пах, другая – загородить от несущего воспаление легких ветра грудь. Ветер колол его миллионом мокрых иголок, и каждая сладко пахла мамиными духами. Филипп всхлипнул и, сутулясь, тяжело потрусил к развалинам. За спиной вопросительно заблеяла бабка. «Это мой крест», – громко произнесла мама, и Филипп глубже вжал голову в плечи.

Вход в подъезд завалило кучей строительного мусора, из которого опасно торчали ржавые гвозди; зато в квартиру на первом этаже можно было просто шагнуть – от старости дом совсем ушел в землю. Филипп прошел в середину замусоренной комнаты и огляделся, вдыхая оглушительный запах прелого дерева и заплесневелых обоев. Увидел разломанную табуретку, с перекладины которой свисал тухлый носок, и желтую от пыли пластмассовую собаку в углу – одноухого урода с гигантской головой, насаженной на чахлое коротконогое тельце. Задерживаться не стоило: здесь Филипп был как на ладони. Он быстро шагнул к дверному проему, надеясь найти место поукромнее. Под ногой хрустнуло, и Филипп опустил глаза.