Рыцарь нашего времени

Ольга дернула плечом, раздвинула губы в улыбке.

– Не льсти себе. Я не приду.

На следующий день она уехала к своей матери.





* * *


– М-да... – протянул Макар, впечатленный историей первого брака Сергея, – кто бы мог подумать, что женщина станет прикладывать столько усилий для того, чтобы удержать мужа, который ей давно не нужен. Помнишь фильм «Тот самый Мюнхгаузен»?

Он выразительно процитировал:

«– О чем это она? – Барона кроет. – И что говорит? – Ясно что: подлец, говорит, псих ненормальный, врун несчастный... – И чего хочет? – Ясно чего: чтоб не бросал».

Сергей не улыбнулся. Он прекрасно знал, какой вывод сделал Илюшин из его рассказа, потому что не сделать его было нельзя.

– Почерк, – нехотя проговорил он.

– Что – почерк?

– Не притворяйся, ты понял. Идея похожа и в первом, и во втором случае. «Подсказки судьбы», только для меня было сработано куда более топорно. Но люди меняются.

– Меняются... Умнеют, набираются опыта, выходят на новый виток развития в своей спирали – практически по Гегелю, – ты ведь это хочешь сказать? И, естественно, подобный ход мысли приводит нас к твоей бывшей супруге.

Мрачному Сергею не было нужды кивать в подтверждение слов Макара.

– Но, видишь ли, мой подозрительный друг, для нас с тобой – да-да, и для тебя тоже – это не имеет никакого значения. Поскольку нам не нужно, к счастью, расследовать гибель господина Силотского – я надеюсь, это успешно сделают и без нас. Полагаю, ты не испытываешь столь нежной, тщательно скрываемой привязанности к бывшей супруге, чтобы тебя сильно занимала ее судьба?

Бабкин выразительно посмотрел на него, и Макар кивнул.

– Так я и думал. В таком случае советую тебе выкинуть эту историю из головы. А заодно и ту, прежнюю.





* * *


Ольга вернулась домой, сидела, неторопливо перебирая мелкие предметы на столе, ощупывая их, как слепая, а перед глазами стояло то, что с казенным, но в то же время заинтересованным видом предъявили ей в морге для опознания. Кусок. Это был фрагмент тела, довольно большой, и лежал он почему-то не на простыне, как она себе представляла, а в пластиковом контейнере – в похожих контейнерах она хранила фрукты и мясо, когда нужно было его разморозить, и оно перемещалось из морозилки на верхнюю полку холодильника. Лежало, подтаивало, постепенно утопая в розово-красноватой лужице, размягчалось... Она закрыла глаза и представила, как тот кусок тела с хорошо знакомым ей шрамом – она столько раз его видела... тоже положат в морозилку, а затем – оттаивать.

От этой мысли дурнота подкатила к горлу с такой силой, что Ольга бросилась к унитазу, но не добежала, и ее стошнило на шершавую красную итальянскую плитку. Плитку клал сам Дима, выбрав для этого свободную неделю и объяснив ей, что таким образом отдыхает, потому что ему нравится работать руками. В глубине души Ольга считала, что неделя проживания с развороченным полом в кухне – слишком большая плата за удовлетворение творческого зуда супруга, но вслух только хвалила своего рыцаря. Она многому научилась в первом браке.

Тогда, после развода, она впала в депрессию, ощущая себя буквально выкинутой за борт жизни, несмотря на всю осознаваемую ею пошлость этого сравнения. Но ей и впрямь виделся белый пароход, на котором уплыл бывший муж, оставив ее то ли в шлюпке, то ли на плоту, то ли вовсе на одном спасательном круге. Срочно нужно было куда-то плыть, но вокруг не оказалось ориентиров: мать считала ее неудачницей – такой же, как и она сама, и хотя дочери своего мнения не озвучивала, Ольга чувствовала ее настрой. Перед подругами ей не хотелось появляться в таком жалком виде: потерявшей мужа, пусть и не очень выгодного, дешево одетой, староватой. Увлечений и хобби у Ольги не имелось, театры и книги она не жаловала, и потому единственное, что ей оставалось, это еще активнее заняться спортом, чтобы убить все свободное время. Она стала приходить в зал не три, а пять раз в неделю, а по выходным плавала в бассейне до посинения, чтобы, вернувшись домой, тут же заснуть от усталости.

Через три месяца такой жизни Ольга почувствовала, что мужчины снова бросают на нее заинтересованные взгляды, как когда-то, лет десять назад. Это придало ей уверенности в себе. За время, прошедшее после развода, она похудела, а фигура, благодаря регулярным занятиям, подтянулась. Ольга и сама чувствовала, что выглядит аппетитно. Правда, постоянно не хватало денег, но когда один из тренеров, видя ее настойчивость, предложил ей попробовать себя в тренерской работе, она поняла, что и эта проблема вскоре решится.

С Димой она познакомилась в зале, когда один из постоянных клиентов привел его на разовую тренировку. Оля сразу выделила его: рыжий, веселый, а сложен почти как ее бывший муж. Ей с юности нравились большие мужчины – не толстые, а крепкие, с буграми мышц, перекатывавшихся под кожей, с широким разворотом плеч и мощной шеей. Бывший муж недотягивал до заданной ею планки, он тренировался не затем, чтобы появились кубики на животе или рельефно выделились грудные мышцы. А этот, рыжий, хотел держать свое большое тело в узде, лепить из него то, что хочется. Ольге это нравилось.

Подумав о теле, она снова вспомнила кусок, но на этот раз смогла удержать тошноту. Рассеянно включила телевизор, но неудачно наткнулась на новости и минуту расширенными глазами смотрела на обгоревшие куски мотоцикла, прежде чем догадалась нажать на кнопку. Телевизор стих, и в доме повисла тишина, нарушаемая только равномерным капаньем воды из незакрытого до конца крана.

– Не могу больше, – ровным голосом сказала Ольга.

Она пошла в другую комнату, ища глазами телефонную трубку, а когда отыскала ее, долго не могла вспомнить номер, хотя набирала его часто. Пришлось залезть в память телефона. Дождавшись, когда на другом конце ответят, она сказала тем же ровным безжизненным голосом:

– Денис? Это Оля. Мне нужна твоя помощь.





Глава 5




Денис Иванович Крапивин завязывал галстук виндзорским узлом, глядя на себя в зеркало. Дорогой английский галстук не хотел завязываться, и Крапивин с отвращением к самому себе встряхнул кисти рук, чтобы прогнать дрожь. «На руках его была не кровь... Просто след земляники». Цитата, произнесенная про себя, немного успокоила его. Он давно научился мысленно произносить фразы, иной раз самые дурацкие, которые действовали на него лучше любого успокоительного. Впрочем, успокоительного он не принимал.

Этой странноватой привычки Денис Крапивин стеснялся, как и большинства своих привычек, как и самого себя. Но никто никогда не догадался бы об этом, глядя на явно преуспевающего дорогостоящего клерка со скучноватым бледным лицом, одетого в безупречный темно-синий костюм в такую же безупречную полоску, с безукоризненно подобранным в тон рубашке галстуком, завязанным, конечно же, выверенным виндзорским узлом.


– Я опаздываю на работу, – вслух произнес Крапивин, и собственный голос пропал, не добравшись даже до второго яруса его прекрасной двухуровневой квартиры.

Эта огромная квартира Денису была не нужна, но осознал он это лишь после того, как купил ее. Обставлял ее дизайнер, и его работа, несомненно, понравилась бы Крапивину, если бы он увидел такой результат у кого-нибудь другого. Тогда бы он, конечно, искренне восхитился и подумал, что тоже хочет что-либо подобное. «Благородство и стиль» – под этим лозунгом дизайнер заботливо обставил квартиру, отдавая в декоре предпочтение оттенкам серого и холодного зеленого, разбавляя чрезмерную строгость всплесками яркого желтого и оранжевого. «Гармоничненько вышло», – говорил каждый раз Сенька Швейцман, оказываясь у Крапивина в гостях.

Однако «гармоничненькое» ежедневно подавляло Дениса Ивановича. Он ощущал себя так, будто живет в декорациях, выстроенных для кого-то другого. Объяснить, что именно ему не нравится, Денис не мог, да и гнал от себя это ощущение, но постепенно выделил для себя только одну комнату и проводил почти все время в ней. Комната эта находилась на первом уровне, рядом с гостиной, и по замыслу дизайнера предназначалась для гостей. Возможно, именно поэтому она была оформлена более небрежно, чем остальные комнаты, и в ней не чувствовалось «благородства и стиля» в той степени, в которой они присутствовали на остальном пространстве квартиры. Обычная комната, обставленная просто и без излишеств.

– Опаздываю, – повторил Крапивин бессмысленно.

Он мог опаздывать сколько угодно – начальство знало о том, что у него трагически погиб друг (начальство говорило «товарищ»), и с пониманием относилось к тому, что Денис Иванович ближайшие несколько дней будет скорбеть по погибшему. Потом, конечно же, скорбь должна была если не утихнуть, то перейти в такую фазу, когда скорбящий уже не опаздывает на работу, следит за своим костюмом и завязывает галстук так, чтобы его можно было в любую секунду сфотографировать для солидной рекламы. Но пока эта фаза не наступила, Крапивину можно было не торопиться на работу.

Денис знал, что ничего страшного не случилось бы и в том случае, если бы он отпросился. Но самое неприятное заключалось в том, что ему нечего было делать дома и некуда было пойти. В офисе хоть можно изобразить видимость деятельности, а постаравшись, и найти для себя вопрос, в решение которого можно окунуться с головой, не думая ни о Ланселоте, ни о Сеньке, ни об Оле. Вообще ни о чем не думая, ничего не чувствуя.

– Здравомысл, – сказал с отвращением Крапивин. – Пресноводное.

Он вспомнил, как задела его в седьмом классе кличка, которую он услышал случайно, и как старательно он изображал равнодушие, когда кто-то окликнул его, не стесняясь. Прозвище моментально прижилось, и сейчас, столько лет спустя, Денис не испытывал ничего, кроме глухого удовлетворения, называя себя так.

Он знал, что всегда был скучен, но до определенного времени полагал, что у него есть достоинства, искупающие этот недостаток. Не зря же, в конце концов, они дружили втроем – он, Швейцарец и Ланселот. Ни бойкий Сенька Швейцман, ни артистичный Димка никогда не приняли бы его в свою компанию, если бы он не был им чем-то интересен. Но со временем он с присущим ему здравомыслием, во многом объяснявшим его прозвище, убедился, что нет в нем таких достоинств. Нет! Блестящие способности к учебе – есть. Неисчерпаемое занудство, ошибочно принимаемое некоторыми за профессиональную дотошность, – тоже. Ненужный багаж знаний, которые он никогда не применял, – имеется: вот он, перевязанный бечевкой, валяется в дальнем углу. Очень много устаревших моральных устоев – пожалуйста.

А больше ничего интересного в Денисе Крапивине не было.

Телефонный звонок выдернул его из медитативного состояния, в которое он погрузился в попытках завязать узел.

– Денис, нам нужно встретиться, – без предисловий выпалил Сенька.

– Хорошо, – без эмоций согласился Крапивин. – Дело подождет до похорон или хочешь раньше увидеться?

– Я...

Крапивин зримо увидел, как толстый маленький Швейцман готовится вывалить на него груду обгоняющих друг друга слов, но запинается, услышав о похоронах, и нервно поправляет подтяжки – предмет насмешек окружающих еще со школы. Господи, кто в восьмом классе носит подтяжки?! Это не деталь гардероба, поддерживающая штаны, вовсе нет! Это несмываемое презрение одноклассников, насмешки девочек и высокомерное недоумение учителей – при самом лучшем раскладе. Однако Сенька плевал на значение подтяжек для общества – их привез ему дядя из Швейцарии, где служил при дипломатическом корпусе, и они сразу стали для Швейцмана воплощением магической «забугорной» жизни, о которой он раньше только читал. Свидание с подтяжками – его собственными! – превратило смутные мечты в реальность, которая была далека, но достижима.

Что руководило дядюшкой Швейцмана, когда он выбрал для племянника-подростка темно-зеленые подтяжки с золотыми львами – неизвестно, но его странный подарок оказался самым подходящим для Сеньки. Наслушавшись дядиных рассказов, рассмотрев привезенные фотографии, Сенька заболел Швейцарией. Никакие Парижи и Лас-Вегасы не могли стать для него привлекательнее этой страны. Подтяжки, которые Сенька прицепил к брюкам, стали символом другой жизни и одновременно – швейцмановского стремления достичь этой жизни во что бы то ни стало.

Он таскал их в школу с удивительным упорством – особенно смешным оттого, что Сенькина мать прекрасно шила, и школьные брюки подгоняла на своего пузатого сына так, что они сидели на нем как влитые. На насмешки Швейцман реагировал пожатием плеч. Очень быстро все узнали, в чем причина любви Сеньки к подтяжкам, и издевки постепенно сошли на нет: оказывается, у толстячка Швейцмана была цель в жизни, и какая! Остались только безобидные подначки, да уважительно-насмешливое прозвище «Швейцарец», прилипшее к Сеньке на долгие годы.

– Что ты молчишь? – спросил Крапивин, осознав, что все это время Сенька только пыхтит в трубку.

– Ланселота вспомнил... – выдавил Швейцман. – Денис, что ж такое...

– Давай встретимся, – устало сказал Крапивин. – Встретимся и поговорим. Ко мне приедешь?

– Нет, давай в кафе.

Они быстро выбрали кафе, и Крапивин, повесив трубку, начал развязывать ненужный галстук. На секунду бросив взгляд в зеркало, он увидел за своей спиной крылатую тень, мелькнувшую и скрывшуюся в столовой. Выпуклая рама зеркала ощерилась гнилой ухмылкой, отражающаяся в нем стена раздвинулась, образовав непристойную щель с багрово-мясной плотью, и тут же сдвинулась снова. Только картина с причалом и лодками покачнулась и так и осталась висеть, накренившись вправо.

Денис приложил пальцы к вискам, сосчитал про себя до десяти и вышел из квартиры.





* * *


Утром пошел снег. Над городом растянулось серое грязное покрывало с редкими голубыми дырами, из него повалилось такое же серое, грязное, крупитчатое и тут же покрыло мокрой манкой сухие тротуары и дороги. Апрель, словно беря реванш за удивительно ясные и теплые предыдущие дни, вспомнил о том, что он – всего лишь середина весны, месяц капризный, и немедленно задул пронизывающим ветром, в котором не было ничего теплого и радостного, а была только противная зимняя промозглость.

К вечеру снегопад усилился. Газеты и радио сообщали, что на дорогах пробки и заторы; машины и пешеходы скользили по асфальту, потому что растаявшую манку прихватил легкий морозец, и город заледенел.

Сергей Бабкин сидел дома и мысленно ругал себя за то, что позволил Маше настоять на своем и поехать на метро. После завтрака она отправилась на свою киностудию, чтобы посмотреть в действии одну из новых кукол – медвежонка, а потом должна была встретить Костю после школы и вернуться. Последний раз жена позвонила Сергею из студии два часа назад, радостно сообщила, что записаны три передачи и она уже едет домой, и... пропала. Телефон ее не отвечал, и хотя особого предмета для беспокойства в этом не было – Маша часто забывала зарядить сотовый, – Бабкин почувствовал тревогу. Он взглянул в окно, за которым по-прежнему сыпал снег, и выругался.

Он подумал о том, чтобы встретить Машу и мальчика возле школы, но, взглянув на часы, отказался от этой мысли: уроки уже закончились, и они попросту могут разминуться. Он поставил на кухне чайник, сделал себе бутерброд с ветчиной, хотя был не голоден – просто, чтобы убить время до возвращения Маши с Костей. Но с каждой минутой ожидания ему становилось все больше не по себе, и в конце концов, выключив возмущенно булькающий чайник и сунув приготовленную ветчину обратно в холодильник, Бабкин решил прогуляться возле подъезда. «Около дома точно не разминемся».

Выполнить свое намерение он не успел – в дверь позвонили, но как-то странно, робко. Костя всегда трезвонил отчаянно, словно созывал всех встречать себя, любимого; Маша стандартно нажимала «два коротких – один длинный», а этот звонок прозвенел и замолчал. За дверью на лестничной площадке что-то пронзительно выкрикнули, и Сергей метнулся в прихожую, поняв, что не зря тревожился.

Он распахнул дверь и увидел их, прижавшихся друг к другу. На белом Машином лице глаза были как две впадины, скулы заострились, губы побледнели, сравнялись по цвету со щеками.

– Что?! – шепотом спросил Бабкин, торопливо ощупывая сначала ее, потом Костю прямо на лестничной клетке и с невыразимым облегчением убеждаясь, что оба совершенно целы. – Что случилось? Что?!

– Домой... – дернулась Маша. – Домой, закрой дверь!

Он быстро затащил их в квартиру, обшарив взглядом лестничную клетку, но в подъезде было тихо.

– Маша, что такое?

Костя вдруг заплакал – сначала тихо, а потом громко, подвывая и заикаясь. Он ревел перепуганно, как маленький ребенок, а не одиннадцатилетний мальчишка, и Сергей не мог этого выдержать.