Русское

Сейчас Сечь была переполнена людьми. Бревенчатые и мазаные хаты, крытые конскими шкурами и дерном, в каких обычно жили здесь казаки, сейчас не могли вместить всех вновь прибывших. Повсеместно можно было встретить временные убежища всяких видов. Присоединившиеся последними расставляли свои войлочные шатры уже на противоположном берегу. Повсюду виднелись загоны для лошадей и обозные телеги.

Кого только не встретишь в Запорожской Сечи, каких только людей не было здесь! Татары, турки, мордвины из-за Оки, польские ренегаты, беглые крестьяне из Московии, земледельцы, мелкие землевладельцы и даже представители благородных фамилий из Украины. Богатые, бедные – эта пестрая компания составляла запорожское братство. И не было среди них ни единой женщины.

Украинцев, кто теперь числил себя гражданами Сечи, легко было узнать по обширным шароварам и широким кушакам вокруг пояса. Были здесь и их братья – донские казаки, которые прибывали большими группами и приводили с собой казаков из более отдаленных земель, протянувшихся до самых Кавказских гор. Те больше напоминали горцев и носили богато расшитые галуном черкески, поверх которых надевали порой широкие бурки. Плащи-бурки из черной овчины служили им также одеялом. Были здесь и выходцы с Урала и из Сибири, щеголявшие в красных рубахах и высоких, отороченных мехом шапках на московитский манер.

В воздухе чувствовалось напряжение. В любой момент, каждому было ясно, могло быть решено выступать. Но поскольку решения в Запорожской Сечи принимались всем миром, никто не мог предсказать что-либо заранее, до общего схода.

Пока суть да дело, казаки скрашивали томительное ожидание, выискивая себе привычных развлечений. Кто-то бражничал, зная, что, когда они наконец выступят в поход, возлияния будут запрещены, и даже под страхом смерти. То тут, то там можно было встретить казака, пощипывающего струны кобзы, напевая под нос бесконечную песнь о былых походах. Шумное веселье царило в группке жизнерадостной молодежи, бесшабашно отплясывающей вприсядку, высоко вскидывая ноги, под звуки домры и органчика, на которых им подыгрывали двое мужчин постарше.

Посреди всей этой сутолоки можно было заметить бравого молодого запорожца и его товарища, шагавших из одного конца лагеря в другой.

Если бы мог старый Остап видеть Андрея в тот миг, какой гордостью наполнилось бы его сердце. Поверх широчайших шаровар носил молодой казак хороший кафтан, перепоясанный шелковым поясом, а на ногах сафьяновые сапоги. Сейчас голова его была не покрыта привычной смушковой шапкой, и можно было видеть, что она гладко выбрита за исключением длинного оселедца на макушке. На боку его красовалась добрая сабля.

Он жил здесь с прошлой осени, когда, не без труда преодолев коварные днепровские пороги, прошел таким образом первое испытание, ожидавшее каждого, кто желал примкнуть к Сечи. Ему не терпелось поучаствовать в битве, чтобы наконец-то стать полноценным членом запорожского братства. Но и теперь уже не только в его наружности, но и во всей манере держаться появилась какая-то новая мужественность, что в сочетании с присущим ему юношеским обаянием, выделяла Андрея даже на фоне этого пестрого казацкого коллектива.

Товарищ его производил впечатление странного малого: рослый и широкоплечий он, как и Андрей, носил оселедец на бритой голове, но его наряд свидетельствовал, что прибыл он откуда-то с Кавказа. Да в придачу на лице его по московитской моде красовалась окладистая каштановая борода.

– Отец мой бежал на Дон и не стал брить бороду, и я не буду тоже, – объяснил он Андрею, изумившемуся ее длиной. И прибавил серьезно: – Борода – знак почтенного человека.

Степану было тридцать. Силу он имел невероятную, и не было во всем лагере человека, кто мог бы побороть его. Но, как многие люди могучего сложения, Степан был добр и кроток. И только в битве приходил он в какое-то невиданное исступление, наводя ужас даже на храбрецов. А еще, словно в противовес своей недюжинной силе, Степан был доверчив, мнителен и суеверен, как дитя. Степана любили. Среди казаков он имел прозвище Бык.

Они составляли странную пару – миловидный и образованный юноша с днепровских берегов и простодушный гигант с Дона, однако из связывала крепкая дружба, основанная на взаимном восхищении и уважительном отношении к доверенным другом тайнам.

В лагере царил воинственный дух, и женщины были бы только препятствием для его поддержания, поэтому и не допускали их в лагерь, однако Степан давно уже поведал Андрею, что мечтает бросить эту бродяжью жизнь, жениться и зажить своим домом.

– Я не такой, как ты, – говорил он, оглядывая ладный наряд друга. – У меня нет ничего, кроме того, что на мне. – И в самом деле, его черкеска изрядно поистрепалась по краям и утратила кое-где золотое шитье.

– Если поляки отберут наш хутор и у меня ничего не будет, – признался Андрей, – но, будь спокоен, милый Быкушка, я отобью свой хутор и ты вернешься домой с целым возом добычи. Скажи мне, однако, кто та девушка, на которой ты собираешься жениться?

Степан заулыбался:

– Моя суженая.

– Суженая?

– Та, что суждена мне судьбой.

– Так ты ее еще не нашел?

– Нет.

– И даже нет никого на примете?

– Никого.

– Значит, она может оказаться и татаркой, и грузинкой, и мордовкой и, – тут Андрей расхохотался, – польской пани?

Степан с улыбкой склонил голову:

– Кем угодно.

– То есть ты на любую согласен?

– Как я могу быть не согласен? Не мне ведь это решать. Я стараюсь не думать об этом, не мечтать наперед, какой она будет. Просто жду встречи.

Андрей смотрел на друга с улыбкой:

– Ты говоришь точно как один из монахов из нашей академии. Он рассказывал – так он молится Богу, полностью вручая себя Его воле.

– О да, так оно и есть, – горячо подхватил Степан. – Так и я вручаю себя Его воле. Живу, как должно жить.

– Наверное, так, – отвечал Андрей. – Но скажи мне… эта дарованная тебе Небесами суженая… как ты узнаешь ее, когда наконец встретишь?

– Я буду знать, когда придет час.

– Господь подскажет?

– Подскажет.

– Как же ты люб мне, старый добрый Быкушка! – вдруг воскликнул Андрей, горячо обнимая друга.

Однако в тот день друзей занимали иные мысли. В любой момент могло быть решено выступать в поход и направить запорожское войско в самое сердце Украины. Как Андрей уяснил себе, проведя в лагере зимние месяцы, на сей раз восстание планировалось нешуточное. С тех пор как пятнадцать лет назад поляки подавили последний казачий бунт, за видимостью мира скрывалось стремительно растущее возмущение. Только здесь, в лагере, познакомившись со множеством таких же, как он, Андрей понял, насколько безжалостно и повсеместно творили поляки свой произвол. И в западных землях, близ границы с Речью Посполитой, еще хуже, еще тяжелее жилось населению Украины, поистине низведенному до рабского состояния. Почти половина всех небольших поместий находилась в полной власти евреев-арендаторов.


Подготовкой нынешнего восстания руководил человек, напоминавший Андрею собственного его отца, хотя был он и богаче, и лучше образован: поместье его было незаконно захвачено польским шляхтичем, а десятилетний сын за попытку протестовать забит насмерть. Имя его, навек запечатленное в истории Украины, было Богдан Хмельницкий; в книгах называли его часто просто Богданом – и ясно было, о ком идет речь, а казаки величали «батька Хмель».

Это он, Хмель, пришел к запорожцам просить помощи, а через несколько месяцев чуть не в каждом украинском селе таились уже его соглядатаи. И это именно Хмель, хорошо осознавая мощь и организованность польской армии и имея возможность воочию оценить слабые стороны казацкого войска – бесстрашного, но беспорядочного, сумел нанести полякам неотразимый удар. В феврале Хмель отправился в Бахчисарай, резиденцию крымского хана, которого сумел убедить в том, что поляки строят планы нападения. Вот почему в этот самый день пришли новости, что назавтра к лагерю запорожцев подойдет не менее чем четырехтысячное войско крымских татар. Объединенными силами они нанесут удар в самое сердце Украины, а это значит, что все украинские земли окажутся охваченными восстанием.

– Зададим полякам жару! – Андрей горел предвкушением. – Вернем себе наши хутора.

Но даже с таким войском это был рискованный план. Армия, которую могли выставить против них поляки, все равно превосходила их силами и выучкой. Но и в случае удачи никто не смог бы ответить на вопрос: «Что же дальше?» Чего хотят они добиться? За что сражаются?

Едва ли кто-то осознавал это со всей ясностью. Разумеется, они сбросят власть ненавистных поляков. Конечно же, люди, подобные его отцу, вернут себе свое имущество, и их поруганная честь будет отмщена. Разумеется, каждому достанется немало славных трофеев, как то всегда бывало после больших казачьих походов. Но что еще? Тут Андрей должен был признать, что не знает ответа на этот вопрос.

Но друг его, простодушный Степан, как ни удивительно, не только задумывался на эту тему, но и имел ясное представление об их цели.

– Нужно свободное казацкое государство, – говорил он Андрею, – где все будут друг другу равны и все имеют право голоса. Как у нас на Дону. Нет богатых, нет бедных, нет господ и рабов, нет высших и низших. У нас на Дону все мы братья.

И хотя Андрей подозревал, что вряд ли все именно так устроено у их донских братьев, ему было известно, что именно такое устройство желанно большинству беднейших казаков во всех землях.

Звучало это достойно и благородно. Мужское братство.

– Но конечно, – прибавил Степан, – сперва мы погоним с нашей земли католиков и евреев, не принимать же в наше братство и их тоже. А потом заживем ладно.

Андрей и хотел бы согласиться всей душой, но вот что вызывало у него сомнения: разве не хотелось ему самому разбогатеть? Стать уважаемым владельцем большого поместья, жениться на тянущейся к богатству и шляхетской жизни Анне?

Его мысли внезапно прервал оглушительный грохот, раздавшийся откуда-то с окраины лагеря. Сигнал! Обычно запорожский совет собирали ударом в литавры, но сегодня, для такой толпы собравшихся, выпалили из пушки. За считаные минуты площадь наполнилась людьми. Маленькая деревянная церковь выглядела в этом людском море игрушечным корабликом.

Под оглушительные приветственные крики глава лагеря, их атаман, вывел вперед Богдана Хмельницкого, чтобы тот обратился к казакам. Это был могучий как скала человек с грубым бородатым лицом. Все в нем выдавало сильного и жесткого лидера. Речь его, однако, почти неожиданно свидетельствовала о недюжинном ораторском даре. В нескольких кратких фразах он воскресил перед слушателями картины их горестей и отвратительных унижений, которые приходится терпеть им со стороны польских панов. Все не понаслышке знали о том, о чем говорил Богдан, и заранее знали, что он будет говорить об этом: это был вопрос формы, своеобразный ритуал, который следовало соблюсти.

– Разве так, братья, положено обращаться с храбрыми казаками? – взывал он к толпе.

– Не бывать такому!

– Так ли следовало отплатить нам за верную службу? Ибо за то, что жертвуем мы своими жизнями в бою, в мирное время относятся они к нам хуже, чем казак к дворовому псу!

Речь близилась к кульминации. Богдан многозначительно оглядел своих слушателей:

– Будем ли мы терпеть вечно, глядя, как братьев наших, жен, отцов и матерей, детей наших без жалости убивают, или выйдем на бой?

– На бой! – взревели тысячи глоток.

Теперь вперед выступил атаман и зычно крикнул:

– Есть у меня к вам слово, братья-казаки.

– Говори! Говори! – откликнулись тысячи голосов. Все было давно уже решено, но формально нужно было проголосовать.

– Предлагаю выбрать Богдана Хмельницкого командующим нашим войском и представителем всех украинских казаков, нашим гетманом. Согласны?

– Согласны! – закричали все как один.

– Несите же бунчук.

Тут Андрею показалось, что сердце в его груди замерло на мгновение, пропустив удар. Несли бунчук – воздетый на копье конский хвост: трепещите, польские паны и оттоманские турки, ибо казаки будут биться не на жизнь, а на смерть.

– Выступаем на рассвете, – объявил новоизбранный гетман.



Немало в долгой жизни человечества отыщется лет и пострашнее 1648 года в истории Польши. И теме не менее в анналах людской жестокости и глупости – которые, увы, с тех пор мало изменились – год 1648-й заслуживает особого упоминания.

Это был переломный момент русской истории.

С середины апреля армия Хмельницкого – восемь тысяч казаков и четыре тысячи крымских татар – продвигалась вдоль восточного берега Днепра вглубь степей. Впереди войска несли красную хоругвь с вышитым образом архангела Михаила.

В Речи Посполитой знали о готовящемся казацком восстании.

Коронный гетман магнат Потоцкий расположил свой штаб на западном берегу, в ста тридцати километрах ниже Переяславля. Отсюда послал он навстречу казацкому войску два отряда. Один, под командованием его сына, состоял из полутора тысяч польских воинов и двух с половиной тысяч реестровых казаков, состоявших на службе в польском войске; другой – еще из двух с половиной тысяч казаков регулярного польского войска и немцев-наемников. Оба отряда должны были стать гарнизоном в крепости Кодак.

Проявлением невероятного легкомыслия и самонадеянности видится предположение, что эти войска могли сохранить лояльность польскому командованию, особенно учитывая, что в них уже просочились лазутчики Хмельницкого. Лишь завидев бунтовщиков, второй отряд, перебив немцев и верных полякам офицеров, присоединился к казачьему войску. На следующий день, 6 мая, несчастный Потоцкий-младший обнаружил, что его казаки также перешли на сторону бунтовщиков. После краткой осады его лагеря на берегу потока Желтые воды остатки отряда Потоцкого были перебиты.

Объединенное казацко-татарское войско встретилось с основными силами поляков десять дней спустя близ городка Корсунь, в пятидесяти километрах юго-западнее Переяславля.

Битва при Корсуни закончилась полной победой. Потоцкий и не менее восьмидесяти польских магнатов были захвачены в плен. Драгоценных боевых трофеев хватило всем. Кроме того, в результате битвы казацкое войско заполучило сорок одно орудие и тысячи боевых коней.

Весть о славной победе распространилась, подобно лесному пожару. И вся Украина восстала, услышав эту весть.