Русское

Четверо собравшихся вежливо поприветствовали новоприбывших. Они почтительно улыбнулись Елене. Затем сани покатили дальше, к маленькому домику, как раз за церковью, в дальнем конце площади; там боярина и боярыню уже поджидали управляющий с женой и служанками.

Елена улыбнулась, стараясь приободрить супруга, но на душе у нее было тревожно.



На следующее утро Борис в сопровождении управляющего отправился осматривать имение.

Старый управляющий провел его по всей вотчине. Он служил здесь с тех пор, как Борис был еще мальчиком, и показал себя недурно. Маленький, тихий, щупленький, с густыми, совершенно побелевшими волосами и такими глубокими морщинами, что, казалось, они прорублены ударами топора. Насколько знал Борис, человек он был честный.

– Все в наилучшем порядке, как было при твоем батюшке, – заметил управляющий.

Борис задумчиво огляделся.

В каком-то смысле ему посчастливилось. Царские землемеры, после проведенных Иваном налоговых реформ прибыв в Русское, тщательно оценили имение Бобровых. Площадь его насчитывала немногим более трехсот четвертей.

И тут Бобровым дважды улыбнулась удача. Во-первых, дьяки-землемеры решили, что часть земель скудная, а это уменьшало размер податей. А во-вторых, территория имения была лишь немногим больше, чем допускали принятые нормы.

Дело в том, что далеко не все русские дьяки-землемеры не умели вычислять дроби. Чаще всего им были известны только несколько: половина, восьмая часть, даже тридцать вторая; треть, двенадцатая часть, двадцать четвертая. Но десятую часть, например, они посчитать не могли; не умели они и складывать или вычитать дроби с разными делителями. Поэтому, выяснив, что плодородная земля в Грязном имеет площадь почти двести пятьдесят четыре четверти, то есть с точки зрения налогообложения четверть сохи и еще одну пятнадцатую, они довольствовались тем, что назначили налог на четверть и одну шестнадцатую сохи, ближайшую дробь, какую могли вычислить, тем самым освободив от уплаты податей почти три четверти.

Таким образом, как часто случалось, русские даже там, где им не хватало знаний, остроумно разрешили задачу.

По сравнению со многими из тех, кому царь пожаловал имения за службу, то есть поместья, Борису посчастливилось. Большинство из помещиков имело лишь половину того, чем располагал он. Однако сейчас его имение приносило годовой доход в десять рублей. Участие в военном походе обошлось ему в семь рублей: столько стоило содержать себя и кормить лошадей; оружие и снаряжение у него уже имелось. Впрочем, ему надлежало заплатить подати, четыре рубля в год, а еще он задолжал небольшую сумму в Русском, в том числе Льву-купцу. Поэтому дело обстояло так, что, если царь не возвысит и не поощрит его, он постепенно все больше и больше погрязнет в долгах.

Однако молодой Бобров не унывал. Он твердо уповал на расположение Ивана: и кто знает, какие богатства это ему принесет? А прямо сейчас…

– Думаю, мы сможем удвоить доход от имения, – объявил он управляющему. – Что скажешь?

Когда старик замялся, Борис просто отрезал:

– Ты же знаешь, что сможем.

Именно этого и опасался бедный крестьянин Михаил.

Любой крестьянин мог платить дань барину двумя способами. Во-первых, он мог вносить так называемый оброк деньгами или продуктами, а во-вторых, работать на господской земле, и такая повинность называлась барщиной. Обыкновенно крестьянам назначались обе формы дани.

В Грязном на земле, до сих пор принадлежавшей Борису, то есть в его личных владениях, крестьяне работали всего день или два в неделю. В добавление они платили ему оброк за землю, которую от него получали. За последние двадцать лет имение лишилось троих арендаторов-кортомщиков: один перешел к другому барину, второй умер, не оставив наследников, а третьему отказали в кортоме. Их некем было заменить, и потому отец Бориса оставил себе тридцать семь десятин хорошей пахотной земли. А хотя размеры кортомы поднимали несколько раз, они не успевали за постоянным ростом цен, наблюдавшимся в последние десятилетия.

Михаил платил оброк тридцатью шестью мерами ржи, таким же количеством ячменя, кругом сыра, пятьюдесятью яйцами, восемью деньгами и телегой хвороста. Кроме того, ему вменялось в обязанность пахать почти две чети господской земли, и у него уходил на это один неполный день в неделю.

В его договоре с Борисом не указывалось особо, как именно ему исполнять свои обязанности перед барином. Если бы Борис захотел изменить условия кортомы, то вполне мог это сделать. А зерно росло в цене.

– Что ж, – весело заметил Борис, – можем уменьшить крестьянский оброк и повысить барщину.

Урожай зерна, который он мог собрать со свободных наделов, если крестьяне будут работать на него два или три дня в неделю, будет стоить куда больше, чем кортома, которую они сейчас ему платят. Его доходы многократно возрастут. А крестьяне, само собой, обеднеют.

– Для начала прямо сейчас введем двухдневную барщину, – объявил он.

Если крестьяне станут работать больше, а еще к ним присоединятся рабы-татары, то перед ним откроются куда более радужные перспективы.



Два месяца спустя по требованию Бориса Лев-купец с почтением вошел в его дом. Он знал, зачем его пригласили.

Небо было серое, улица – буро-серая. Только снег вдоль деревянных заборов отчасти напоминал о том, что не весь мир печален и скучен.

Льва удивляло, что молодой боярин и его супруга до сих пор не вернулись в Москву. Он полагал, что здесь они томятся от тоски. Нельзя сказать, что в деревне Борис жил в праздности: он тщательно осмотрел все, чем располагало его имение. Михаил, бедный родственник купца, пожаловался ему:

– Отец его был совсем другой. А от этого ничто не ускользает. Сущий татарин вроде тебя, Лев.

Купец, хотя и сочувствовал родственнику, не мог не восхищаться Борисом и его хозяйственной сметкой. «А ну как он удивит их всех, сохранив за собой имение?» – думал он, сухо веселясь.

Самому-то ему было совершенно все равно. Шагая по улице, Лев прекрасно отдавал себе отчет в том, как вести себя во всех этих интригах. У него не было прочных связей ни с одной из враждующих сторон, да он и не собирался их устанавливать. Главной его задачей было выжить. Для купцов вроде него настали благоприятные времена. На престол взошел энергичный молодой царь, и кто знает, какие возможности теперь представятся таким, как он? Достаточно только посмотреть, например, на северян Строгановых, роду-племени, как и он сам, крестьянского, – богатеющих на глазах солеторговцев, которые, по слухам, пользуются благосклонным вниманием самого царя. К ним надлежит приглядываться, им надобно подражать.

А чтобы выжить, следует ладить со всеми. В Русском должно прежде всего поддерживать хорошие отношения с монастырем, которому и принадлежит вся эта деревушка. Но даже тут следует проявлять осторожность. Той частью церковных владений, на которую зарились московские цари, были ценные маленькие городки, и по временам власти находили предлоги, чтобы завладеть ими. Если такое случится, молодой хозяин Грязного, служилый человек царя, мог внезапно сделаться важным лицом – кто знает?

Осмотрительно взвешивая по пути все «за» и «против», Лев дошел до прочного, двухэтажного деревянного дома с широким внешним крыльцом, где его уже в одиночестве поджидал Борис.

Он казался немного бледным, в нем чувствовалась какая-то напряженность, но он немедля приступил к делу:

– Как тебе хорошо ведомо, в сем году доходы от Грязного вырастут многократно. А пока мне надобна ссуда.

– Добро, что обратился ко мне, – вежливо отвечал Лев, словно бы и знать не знал, что Борис уже просил в долг у двух купцов победнее, но те предложили ему условия, которые пришлись ему не по вкусу.


– Думаю, мне нужно пять рублей.

Лев кивнул. Это была весьма скромная сумма.

– Могу тебе их ссудить. Твое имение – хороший залог. А роста возьму по рублю на каждые пять.

Значит, всего пятую часть. Борис от изумления открыл рот. Это и в самом деле были великодушные условия, менее половины того, что требовали иные кредиторы, а этой зимой в Москве он даже слышал о том, как один заемщик платил своему заимодавцу по сотой части в день!

– Моя корысть в том, чтобы наживать себе не врагов, а друзей, боярин, – улыбнулся Лев. – Что боярыня Елена Дмитриевна, здорова ль? – вежливо добавил он.

– Да, вполне.

Не промелькнуло ли на миг выражение озабоченности на его лице, которое минуту тому назад сияло от облегчения?

Лев толком не знал. В городе о молодой жене Бориса говорили как о добронравной, кроткой, мягкой. Мало кто в Русском видел ее воочию, кроме двух служанок да попадьи, которая ее навещала. Она не появлялась на людях, и Борис принял правильное решение, призывая священника совершать богослужение в ее покоях, вместо того чтобы выставлять ее на обозрение любопытствующей черни в церкви.

Сказав еще несколько любезностей, Лев удалился и вскоре уже снова переходил рыночную площадь.

А дойдя до середины ее, он с удивлением остановился, увидев двое просторных саней, запряженных красивыми конями: они под звон бубенцов выехали на площадь и повернули к дому, откуда он только что вышел. Судя по крикам возчика и богатым мехам, в которые были укутаны приезжие, они прибыли из Москвы.



Жизнь в Русском представлялась Елене странной, настолько городок был тихий и сонный.

Впрочем, она и сама не знала, чего ожидать от этого нового существования.

Попадья по имени Анна, которая ее навещала, двадцатилетняя толстушка, имеющая уже двоих детей, была не лишена приятности, с острым носиком и не сходящим с лица румянцем. Когда она говорила о своем высоком, статном муже, то по едва заметной улыбке можно было понять, что в браке их царит полная гармония.

Борис не возражал против ее посещений, и потому она частенько сидела с Еленой в ее светелке наверху, пока на улице сгущались сумерки. Благодаря ее рассказам Елена вскоре составила себе представление о местных жителях и смогла даже уверить Бориса, что не стоит подозревать священника в каких-то злых умыслах и что на самом деле он желает Борису добра.

Но Русское было таким тихим и сонным. Ей почему-то казалось, что, когда она выйдет замуж и будет жить вдвоем с мужем, дни ее до отказа будут заполнены делами. И действительно, ей приходилось заниматься хозяйством и вести дом. Однако, когда Борис отлучался в свое имение, она томилась, а внезапный досуг превращался для нее в тяжкое бремя. Она трижды побывала в монастыре, основанном семьей мужа, где ее тепло и почтительно приняли монахи. Она также съездила вместе с Борисом в Грязное. Ей оказали радушный прием, низко кланялись и преподнесли небольшие подарки. Однако от нее не ускользнуло, что обитатели этих крепких изб в маленькой деревушке видят в ней причину своих новых тягот, и потому она не стремилась более туда вернуться.

Вот и все забавы. Какими далекими казались отсюда московская суета и шум, жизнь многолюдной семьи! Почему муж не отвезет ее к родным? Он же наверняка уже закончил все свои дела в Русском: да и чем вообще ему заниматься тут глухой зимой?

Борис до сих пор поражал ее. Она привыкла к мрачности и угрюмости отца, к тому, что он вдруг уходил в себя и подолгу хмурился. Она знала, что большинство мужчин подвержены внезапным сменам настроения и женщины должны принимать их и даже восхищаться ими. Ее собственная мать часто не без гордости говорила о муже: «Наш-то батюшка так уж лют бывает!» – словно это бог весть какая добродетель.

Она как должное бы приняла, если бы Борис тоже расхаживал по дому мрачнее тучи или даже если бы он побил ее. Это было в порядке вещей. Она знала, что Лев-купец для острастки учит жену раз в неделю.

«А гляди-ка, сколько у них детей!» – с суховатой усмешкой заметила в разговоре с ней Анна.

Но приступы тоски, время от времени овладевающей Борисом, были совсем иными. Он был с ней неизменно добр. Помрачнев, он уединялся у печи или на лавке у окна; когда она спрашивала, что случилось, он только устало улыбался. Пытаясь как-то объяснить его поведение самой себе, она могла только предположить, что он словно ждет чего-то.

Да, так и было: он ждал, постоянно ждал чего-то. Но чего именно? Чуда или ужасной беды? Она знала: он ждет, что она станет для него идеальной супругой, как Анастасия – для царя Ивана. Но что это значит? Она делала все, что в ее силах, чтобы угодить ему; она обнимала его, заметив, что на душе у него тревожно. Втайне, хотя и не посвящая его в свои намерения, она собиралась отправиться к своему отцу и, надеясь помочь Борису, попросить у него денег, как только они вернутся в Москву.

Но что-то в ней, казалось, стало для него разочарованием, он не подпускал ее к себе и держался отстраненно, и потому она не могла понять, что его томит. Она не была уверена, что он сам это знает.

А потом, он ждал какого-то несчастья – то ли неурожая и разорения в Грязном, то ли мошенничества и обмана со стороны монахов, то ли иной беды. Правда, когда все оборачивалось хорошо, он возвращался домой в приподнятом настроении, преисполненный больших планов на будущее, уверенный, что сможет заслужить царскую милость. Но не проходило и нескольких часов, как он вновь убеждал себя, что ему грозят нищета или предательство.

Словно призрак его отца неустанно являлся ему, в один миг пророча успех и благоволение судьбы, а в следующий – напоминая о горестях и медленном угасании, которые постигли его самого.

Во второй половине зимы с востока стали приходить тревожные вести. В Казани оставили слишком маленький гарнизон, и все земли вокруг завоеванного татарского города взбунтовались.

– Царь Иван созвал Боярскую думу, да толку-то от нее чуть, – рассказал Борису заезжий купец из столицы. – Половина бояр Казань и брать-то не хотели.

Из-за этих вестей между Борисом и его женой впервые произошла размолвка.

– Проклятые бояре, вельможи, чтоб их! – выругался он. – Хоть бы царь всех их передавил!

– Но ведь не все бояре – дурные люди, – возразила она.

У ее отца нашлись в этих кругах друзья и покровители. Более того, сам Дмитрий Иванов не всегда одобрял политику энергичного молодого царя и учил своих дочерей относиться к царским деяниям с осторожностью.

– Еще какие дурные! – отрезал Борис в запальчивости. – И мы когда-нибудь их всех окоротим, несомненно.

Он знал, что эти резкие слова оскорбляют и его тестя, отца его молодой жены, но не мог сдержаться, а когда Елена печально опустила глаза долу, это только еще более распалило его гнев.

Впрочем, за последующие несколько недель они не получили более никаких определенных вестей, и она уже решила, что он забыл об этом происшествии. Теперь ее занимал только один вопрос: скоро ли они вернутся в Москву?

Странно, что, вполне представляя себе мужнино имущественное положение, она никак не связывала их откладывающийся отъезд с безденежьем. Он не говорил с нею о расходах, потому что не хотел посвящать ее в финансовые дела, а она, со своей стороны, привыкшая к достатку и довольству отцовского дома, не догадывалась, каким бременем столичная жизнь на широкую ногу может оказаться для человека со скромными доходами вроде Бориса.

Когда на смену январю пришел февраль, она помнила только одно: что до сих пор томится в Русском, изнывая от одиночества.

Вот потому-то она и послала письмо своим родителям.

Это было несложно. Анна передала Еленину весточку купцу, едущему во Владимир. Тот, в свою очередь, препоручил письмецо другу, направлявшемуся в Москву. Женщинам даже не понадобилось открывать свои планы Стефану, а само письмо сводилось к весьма простому содержанию: Елена не жаловалась на то, что несчастлива в браке, но сообщала, что одинока. Не могли ли они прислать ей наперсницу, например какую-нибудь бедную родственницу?